Жанр пьесы-притчи в драматургии ХХ века

Литература ХХ в. тяготеет к философскому обобщению этического, эстетического, социального опыта человечества для некоторой переоценки ценностей на новом витке общественного развития. Отсюда, сознательное обращение к притче как жанру или параболе как структуре произведения.

Притча – жанр, уходящий корнями в глубину веков, во времена древнееврейской, раннехристианской и средневековой литературы. Канонический жанр притчи состоял из фабулы и толкования: фабула отражала земные людские и хозяйственные конфликты и их разрешение, толкование же выстраивало взаимоотношения человека и Бога в Вечности. Поэтика традиционной притчи имеет утилитарный и обобщенный характер. Она не детализирует быт, не описывает природу, действие в ней происходит как бы «без декораций», вне конкретного пространства и «в некоторой степени вне времени»[90]. Действующие лица не имеют характера «в смысле замкнутой комбинации душевных свойств: они предстают перед нами не как объекты художественного наблюдения, а как субъекты этического выбора»[91]. Г.Гегель писал: «Притча … берет события из сферы обычной жизни, но придает им высший и более всеобщий смысл, ставя своей целью сделать понятным и наглядным этот смысл с помощью повседневного случая, рассматриваемого сам по себе»[92].

Притчевое видение мира, долгое время определявшее поэтику литературы, постепенно утратило свое значение и только в творчестве Ф.Достоевского (как бы в преддверии литературы ХХ в.) вновь вышло на первый план. Это связано с кризисом общественного (в том числе и монотеистического) сознания во второй половине XIX в. С осознанием утраты вневременных ценностей возникает насущная потребность в нравственных ориентирах, в осмыслении личностью себя в рамках Бытия и Вечности. В ХХ в. притча из канонического жанра становится скорее типом художественного сознания, способом осмысления художественной действительности и в контексте общечеловеческой культурной традиции. С этим связано тяготение ее к символу, многозначному иносказанию. В своевременной модификации жанра своеобразно сочетаются «чувственная природа образа и осознанная сила идей»[93]. Причем эту диалектику жанра С.Аверинцев отмечал и в каноническом варианте притчи: «Притча интеллектуалистична и экспрессивна: ее художественные возможности лежат не в полноте изображения, а в непосредственности выражения, не в стойкости форм, а в проникновенной интонации»[94].

В связи со сложностью определения притчи как жанра в литературе ХХ в. возникли и укрепились понятия «притчеобразность» как указание на тип художественного мышления и «парабола» как отражение структуры произведения. Пьеса-притча построена на особом типе остранения материала, когда в основе сюжета лежит общеизвестная мысль, вдобавок испошленная, некая истина морального характера, на которую уже давно никто внимания не обращает. Интрига предельно обострена, сгущена, но довольно быстро исчерпывается сюжетом, в центре внимания неизбежно остается внутренний конфликт героя (или героев) с самим собой, связанный с утверждением некой, проверяемой пьесой истины. Пьесы-притчи появились не только как художественный феномен, характерный для французских экзистенциалистов и их продолжателей, Ф.Кафки, Ж.-П.Сартра, А.Камю, Ж.Ануйя, а также для «эпического театра» Б.Брехта, но и продолжили традицию «эзопова» языка русской литературы. Так советская литература активно обращалась к мифу, символу, притче в эпоху глубокого духовного кризиса общества конца 60-х – начала 70-х гг.

Так, критики, склонные видеть в мифе, сказке, притче основные жанрообразующие элементы в литературе того времени отмечали, что здесь соединились две тенденции: во-первых, «стремление постичь сущность текущей повседневности, исторического момента через скрупулезный анализ быта», через жизненную достоверность и детальные обстоятельства человеческой жизни; а с другой, – «целенаправленное движение по пути обобщенного, нравственно-философского осмысления действительности, настойчивое возвращение к истокам явления, к «началу начал», когда «на первый план выходит интерес к типическому, вечно-человеческому, вечно-повторяющемуся, вневременному, короче говоря, – области мифологического»[95]. Вопрос о нравственной самооценке и нравственном самопознании личности в ХХ в. (особенно в эпохи духовного кризиса общества) всегда стоят достаточно остро, что и находит выражение в пристрастии художников в проблеме нравственного выбора героев, помещенных в экспериментальную ситуацию.

Пьесы-притчи традиционно строятся на переосмыслении мифа, фольклора, исторического события, литературного сюжета. Этот общеизвестный материал легче всего поддается параболизации, «создает расположенную к игре ума необычность, да и само выявление сходного в разных эпохах пробуждает мысли о непреходящем и изменяющемся, вечном и временном»[96]. Осознанная в ХХ в. двойственность и диалектичность притчи дает жанровой форме новую жизнь. С одной стороны, эксперимент организует действие как саморазвитие авторской идеи, что создает условность ситуаций, где персонажи поступают по логике авторского замысла, а не по противоречивой сложности характера. Но с другой стороны, все это не исключает бытовых, исторических реалий, узнаваемых образов и обстоятельств, элементов психологизма.

В 1965 г. А.Володин писал: «Мне нравятся художники, которые сочетают в своей работе разные, даже противоположные жанровые особенности. Пускай с драматическим соседствует смешное, с реальным – фантастическое. Это умел делать Шекспир, Сервантес в «Дон Кихоте» и Чаплин в своих сатирических комедиях (Не случайно сказки, притчи выжили, дошли до нас от самых давних времен)»[97]. Идея драматурга о «дерзком величие» человеческой жизни и мысль о невозможности для героя состояться в окружающем его мире в период духовного кризиса в обществе, приводит в конечном итоге к созданию художественной модели жизни, как бы вынутой из повседневной действительности, в какой-то степени изолированной от современности, но при этом связанной с ней ассоциативными рядами, – то есть к метафорическому театру (параболе).

Пьесы-притчи «Выхухоль», «Ящерица», «Две стрелы» представляют собой своеобразную трилогию, события которой отнесены в условно первобытную эпоху. Для сюжетов пьес-притч драматург использует уже знакомый в мировой культуре материал. Переосмысление знакомых литературных сюжетов, исторических фактов, библейских сказаний создает тот вечностный, бытийный план, без которого невозможна притча, поэтому те истины, которые открывают для себя володинские герои, обращены к современности, но представлены как общечеловеческие, как актуальные для любой исторической эпохи. Знакомые герои, сюжеты, скрытые и открытые цитаты из других литературных произведений создают определенную атмосферу литературной игры.

В пьесе-притче всегда должно присутствовать соотношение условности и конкретики, отнесенности к первоначальному материалу и отстраненность современника. В трилогии каменного века автор пытается подчеркнуть первобытность эпохи и первоначальность всех открытий, которые герои совершают для себя в пьесе. «Это происходило много тысяч лет до нашей эры»; «Первобытные побоища были яростны. Первобытные драки были чудовищны»; «Двенадцатое тысячелетие до нашей эры. Люди уже существовали»[98]. Наряду с этим герои пьес-притч существуют не только в своем художественном времени – они наши современники: говорят на современном городском просторечии, близки и понятны современному человеку их поступки, в них нет ничего подлинно исторического. Но со многими явлениями жизни автор их сталкивает впервые, и они должны определить свой выбор. Вот почему автор вмешивается в объективный ход драматического действия, чтобы поделиться со своими героями своим этическим опытом. Его оценивающий голос слышится в ремарках, авторских комментариях, поэтических отрывках, написанных самим драматургом, явных и скрытых цитатах из мировой литературы, в словах персонажей, несущих резонерские функции. Перемещая условно современных людей в условно историческую ситуацию, автор заставляет их переживать какие-то решающие моменты в жизни, находить ответы на основные этические вопросы, над которыми реальный современный человек в силу автоматизма повседневности задумывается редко, предлагает найти первопричину многих человеческих поступков и отделить друг от друга временные, привнесенные обыденностью ценностные ориентиры и понятия вневременные, вечностные. Все это дает возможность драматургу вычленить ту основную мысль, то «поучение», ту идею, которую он проповедует.

Поучение, «мораль», сформулированная впрямую или метафорически, высказанная или подразумевающаяся – важный структурообразующий элемент притчи. В ХХ в. притча теряет и высокий дидактизм, который был в религиозной литературе, и приземленную назидательность, характерную для басни. Современная притча обязательно предполагает некий афоризм, которые эмоционально или интеллектуально, скрыто или явно выскажет основную мысль. Надо заметить, что это всегда достигается приемом очуждения материала. Наиболее явно это выразилось в «эпическом театре» Б.Брехта: они вынесены в авторский комментарий, в зонги, т.е. вложены в речь одного из актеров в момент «очуждения» от своей роли, от своего персонажа. Б.Брехт называл этот прием «переключателем», когда углубляется и проясняется смысл происходящего на более высоком уровне обобщения, «разоблачения» притчевой метафоры. У А.Володина поучение звучит не прямо, а как некий эмоциональный, образный «ключ» к поучению: реплика, авторский текст (ремарка), целая сцена, стихотворный отрывок, даже заголовок пьесы могут концентрировать в себе смысл пьесы, более эмоциональный, чем рациональный. Так, трилогия каменного века «Выхухоль», «Ящерица», «Две стрелы» завершаются размышлениями самого автора. Из далекого прошлого драматург аппелирует к будущему, т.е. к нашей современности, отыскивая истоки некоторых поступков и нравственных понятий, автор не дает прямых рецептов, но предостерегает человечество: «Глава сидел на полосатом камне, поглядывал на своих сородичей. Он знал, сколько неожиданностей и бед предстоит испытать его роду. Но сердце его колотилось, как иногда колотиться и у нас в предчувствии неведомого, лучшего, потому что вера в будущее зародилась уже тогда и с тех пор людей уже не оставляет…»[99].

Обращение к притче значительно изменило сценический язык володинских пьес. Речь и поступки персонажей лишаются во многом эмоционально-психологического подтекста. «Подводное течение» получает воплощение в открытом зрительном и словесном ряду, т.е. в «надтексте», о котором говорилось выше. Притчевая метафора как бы выносит подтекстовое содержание на поверхность. На место речевого потока, создававшего иллюзию самой жизни в ранних пьесах А.Володина, пришла афористичность речевого высказывания, поскольку логика авторской мысли важнее психологических переживаний героя.

В пьесе-притче в основе параболы лежит некая парадоксальная (а иногда и абсурдная ситуация), это заложено уже в канонической евангельской притче, в ее бинарной конструкции, когда толкование притчи по отношению к ее фабульной части может изменять (иногда на прямо противоположное) свое значение в зависимости от культурного контекста. Например, притча о блудном сыне (Евг. От Луки: 15, 10-32) имеет в Евангелии толковании: Богу раскаявшийся грешник дороже, чем праведник, а не наоборот, как это было в мифологическом сознании, когда именно праведник награждался за свои высокие моральные качества. Таким образом, уже евангельская притча парадоксально выворачивала смысл, который нес архаический миф. Также и драматургическая притча ХХ в., используя литературные, библейские, мифологические, исторические сюжеты, парадоксально выворачивает их первоначальный смысл и разрешает конфликты своего времени, проецируя их на историю культуры всего человечества.

В основе трилогии «Выхухоль», «Ящерица», «Две стрелы» лежит парадоксальная мысль о том, что первобытные люди впервые испытывают чувства, хорошо знакомые современным людям, совершают поступки, известные из самой новейшей истории. В «Выхухоли» появляются первые политические эмигранты; в «Ящерице» – первый представитель военно-промышленного шпионажа; в «Двух стрелах» происходит первое политическое убийство и первое судебное расследование преступления. Пьеса «Две стрелы» имеет подзаголовок «Детектив каменного века», хотя это определение можно отнести и к двум первым, поскольку в основе всех трех сюжетов лежит аналитическое расследование причин человеческих поступков в современной жизни, поиски смысла добра и зла. В 12-м тысячелетии до нашей эры человечество только учиться мыслить, постигать мир. Большинство людей еще простодушны и доверчивы, не предполагают, откуда им ждать беды: от врагов из племени Скорпионов, злых духов или своих соплеменников. Все пороки, известные современной эпохе, они узнают впервые. Проецируя наше время на действие пьесы, автор с вершин прожитых человечеством веков словами и поступками персонажей пьесы предостерегает своих современников.

Человечество только начинает приобретать социальный и нравственный опыт. В соответствии с этим условно-исто­рическим материалом герои А.Володина носят имена, обозначающие их социальную функцию, внешние признаки или тип характера. Появляется первый узурпатор власти – Человек Боя, первый «маленький человек» – Долгоносик, первый краснобай, человек без убеждений, готовый оправдать или опорочить в угоду сильному любой поступок – Красноречивый, первый интеллигент – Ушастый и т.д. А.Володин всегда видит достоинство человека в его стремлении осмыслить себя как личность, со своими неповторимыми чувствами и мыслями. Ушастый – единственный, кто до конца понимает это, правда, по необходимости, поскольку он один может спасти себя. Глава Рода, в свою очередь, единственный из своих соплеменников, способный оценить происходящее и принять решение, как это было в финале «Ящерицы», или уйти со сцены истории, понимая, что изменить ход событий уже не в его силах, как в «Двух стрелах». Политическое убийство, шпионаж, вынужденная эмиграция, борьба за власть – этот круг знакомых в ХХ в. явлений, происходящих в пьесе об условном 12-м тысячелетии до новой эры, составляет жизненный, событийный ряд параболы, а в качестве философского обобщения служат прямые ассоциации с известными фактами из истории человечестве. Пьеса «Две стрелы» занимает центральное место в трилогии. Она написана в 1967 г., а «Выхухоль» и «Ящерица» позднее, в 1969, и были присоединены к ней в качестве своеобразной предыстории событий. В «Двух стрелах» перед нравственным выбором стоит уже не отдельный человек, а все представители рода, по сути дела, все первобытные люди выбирают путь, по которому пойдет человечество. Форма детективного расследования выбрана драматургом не случайно. Она позволяет наиболее объективно рассмотреть происшедшее, оценить все «за» и «против» и вынести приговор. Выбор материала для расследования помогает выяснить первопричины таких исторических явлений (наиболее остро давших о себе знать в ХХ в.), как тирания власти, диктат силы над разумом, попытка достижения видимо благой цели нечистоплотными средствами.

Убит один из самых мудрых и авторитетных воинов рода – Длинный. Это политическое убийство. Он хотел, чтобы все были одинаково сыты и счастливы, чтобы всем хватало места у костра. Длинный начал задумываться о смысле жизни, о чести и бесчестии, а такой человек уже никогда не поддержит неправедную мысль, не объявит, как Человек Боя, что свирепость – первое достоинство. Вопросы бытия, внутренней природы человека, которые пытается разрешить для себя Длинный, сродни проблемам, стоявшим перед шекспировским Гамлетом. В небольшом стихотворном отрывке – размышлениях Длинного в прологе – слышится подчеркнутая смысловая перекличка со знаменитым монологом Гамлета «Быть иль не быть…»:

Необходимо ль твердым быть?
Необходимо ль честным слыть?
И надо ль голову сложить,
неправоту разоблачая?
Не знаю.
И надо ли, меня прости,
другим прокладывать пути,
чтоб было легче им идти,
когда в душе дыра сквозная?
Не знаю.(С.222)

Надо заметить, что это не единственная в пьесе аллюзия на шекспировскую трагедию: финальные реплики Человека Боя, одержавшего победу в неправедной борьбе, напоминают распоряжения Фортинбраса в финале «Гамлета», подводящие итог кровавой развязке. Сравните:

Фортинбрас. Пусть Гамлета к помосту понесут,
Как воина, четыре капитана.
Будь он в живых, он стал бы королем.
Заслуженно. Перенесите тело
С военной музыкой, по всем статьям
Церемоньяла. Уберите трупы.
Средь поля битвы мыслимы они,
А здесь не к месту, как следы резни,
Команду к канонаде![100]

Человек Боя. (в ярости)
Кто там стрелял? Связать и наказать!
Неужто недостаточно убийств?
Неужто не настало время мира,
Покоя и порядка в нашем роде!…
…(устало) С почетом должным схоронить обоих.
Голосованье и гулянье – завтра». (С.237)

Эта аналогия выразила желание автора подчеркнуть значимость и трагичность происходящих событий и связана с мыслью о повторяемости непримиримого противостояния добра и зла. Когда впервые в истории человечества начинается борьба за власть, так же, как и в настоящем, наименее щепетильные стремятся устранить своих реальных и предполагаемых противников. Соперники Длинного – Человек Боя, Ходок, Красноречивый и оказавшийся с ними заодно по слабости характера Долгоносик – не только убивают его, но и устраивают провокацию, обвиняя в убийстве безвинного, простодушного Ушастого (такой вот поджег Рейхстага). Ушастый, на первый взгляд, обыкновенный человек и ведет рядовую «первобытную» жизнь. Но попадая в неожиданную ситуацию (его обвиняют в убийстве, которого он не совершал), Ушастый вдруг обнаруживает всю незаурядность своей натуры. Как это часто бывает с володинскими героями, Ушастый проявляется как личность только в тот момент, когда беззащитность вынуждена себя защищать, только в минуту опасности, грозящей гибелью. Ушастый единолично проводит расследование убийство, оказываясь тонким аналитиком и, с присущим ему простодушием, неосознанно обнажает грубый механизм политической борьбы. Именно в характере Ушастого проявляются те качества, которые впоследствии назовут интеллигентностью. Он, чувствуя бессмысленность и жестокость войны, щадит жизнь юноши из племени Скорпионов, жалеет слабого, податливого и добру, и злу Долгоносика, хранит верность любимой и, может быть, первым понимает, что такое чувство Родины. Отказываясь в ночь перед Советом бежать от опасности в чужие края, Ушастый говорит Главе Рода: «Нет, не будет там хорошо! Там – это будет все равно как будто после жизни, как будто я уже умру! Меня уже не будет! А будет кто-то другой. Я даже не знаю, какой он будет! Здесь я вместе со всеми! Пускай даже не верят! Пуская даже надо мной смеются! А там – они так и будут они, а я – так и буду я!». (С. 107).

Ушастый, как и многие володинские герои, поначалу не противостоит своей среде. И конфликт, начавшийся как «конфликт между своими», перерастает в непримиримое противоречие. Это противостояние героев основано на несовпадении взглядов по глобальным, общезначимым вопросам: правда и ложь, честь и бесчестье, личная свобода и навязывание чужой воли. Проецируя ситуацию, заданную в пьесе, на будущее (т.е. нашу современность), драматург рассматривает два пути развития цивилизации. Но история не делается в стерильных условиях, побеждает «свирепость». Человечество приобретает свой нравственный опыт и вырабатывает духовные ценности ценой многих жертв. В «Двух стрелах» погибает Длинный, философствующий в лучших гуманистических традициях будущего, Ушастый и Долгоносик, восставшие против принижающей человеческое достоинство силы, отказывается от своих полномочий Глава Рода. Остается Человек Боя, финале открыто объявляющий свое кредо: «Вот какие люди нам нужны. Вот кто погонит Скорпионов, отнимет у них леса для ловли и охоты. Вот кто сделает наше племя сытым и страшным для всех других племен. И вот кому первое место и на совете и у костра. Потом мы станем лелеять всех никчемных и беспомощных. Но пускай они потеснятся». И следом авторский комментарий: «Мы видели этих людей и раньше, но что-то изменилось в них – даже глаза. Как будто выросли подбородки, как будто укоротились лбы» (С. 232-233). Так человечество для того, чтобы придти к идее добра и справедливости, проходит жестокую школу, жертвуя теми, кто первый пытается противостоять слепой силе.

Трилогия каменного века по способы организации материала ближе всего к брехтовской притче. События там не разыгрываются впервые на глазах у зрителя (читателя). Все происходило раньше, теперь только об этом рассказывается. Отсюда своеобразное сочетание настоящего и прошедшего времен (не только художественного, но и грамматического). Так Глава Рода безусловно близок автору в своих оценках происходящего, здесь более, чем в других пьесах-притчах А.Володина, определены и оценочны авторские комментарии. В моменты максимального напряжения действия и его эмоциональных следствий герои переходят на стихотворный язык. Стихи словно закрепляют какие-то доминантные качества характеров персонажей, тех чувств и мыслей, которые их посещают впервые. Стихотворный текст тоже соединяет прошлое и современность. В стихах произносит свой монолог, стоивший ему жизни, Длинный. В стихах происходит первое любовное объяснение между Ушастым и Черепашкой:

Но что с тобою не случится, милый,
Другим оставим это слово – «милый»!
Пусть женщины отныне шепчут: «милый!…»
Своим мужьям любимым по ночам… (С.209)

В стихах происходит финальный диалог между Человеком Боя и Долгоносиком, когда, наконец, человек, рвущийся к власти, к лучшему месту у костра, сбрасывает маску радетеля за порядок и справедливость. Гибель героев, которые в силу своих нравственных качеств могли бы повлиять на будущий ход истории человечества, насыщает пьесу трагическим пафосом.