Преемники Теодориха I: на пути к Тулузскому королевству

Однако эта взвешенная, осторожная стратегия оказалась прервана смертью Теодориха в сражении. Его преемником становится старший сын Торисмунд. Иордан говорит, что, обнаружив Теодориха павшим, готы вручили, предоставили правление величайшему, достойнейшему (…regiam deferunt maiestatem…)[480]. Это единственное указание в источниках на то, что Торисмунд становится королем благодаря явно выраженной воле готов прямо на поле боя. Другие хроники говорят лишь о преемстве в правлении вестготами[481]. Более того, как отмечают Григорий Турский и сам Иордан, Аэций спровоцировал Торисмунда на скорейшее возвращение в Тулузу указанием на возможность захвата власти одним из его братьев (…ne germani eius… Vesegotharum regno pervaderent…)[482]. То, что Торисмунд допускал такую возможность, свидетельствует о слабости его положения как наследника. Очевидно, признание его своим предводителем на поле боя участниками похода еще не значило легитимацию в качестве короля вестготов. Необходимость находиться для этого в Тулузе подразумевала, что именно там концентрировались основные силы и институты, от которых зависела преемственность правления. Следует предположить, что это в первую очередь ведущие роды и их лидеры, в том числе клан самого Торисмунда.

Несмотря на сеньориальный принцип наследования, братья Торисмунда, очевидно, имели возможность претендовать на королевский статус в случае поддержки других лидеров и комитов. Косвенно об этом говорят слова Иордана о том, что братья и влиятельные люди возрадовались приезду Торисмунда (hic licet fratrum et fortium turba gauderet…)[483] – и только таким образом вопрос о наследовании был снят. Однако ненадолго.

Торисмунд развивает серьезную активность в походах, подтверждая свою репутацию воина-предводителя, полученную на Каталаунских полях. В отличие от своего предшественника, он действует не дипломатическими и договорными методами, но исключительно военными. При этом, как и Теодорих, Торисмунд пытается распространить свое влияние как на имперские территории, так и на соседние варварские объединения. Иордан и Григорий Турский упоминают о походе на аланов, расселенных севернее вестготов, в области Орлеана[484]. Несмотря на то, что Иордан рассматривает эту акцию как помощь аланом против гуннов, Х. Вольфрам, как и другие авторы, оценивает этот поход исключительно в качестве завоевательного[485]. Д. Клауде считает тот факт, что Торисмунд дошел до Орлеана, свидетельством уже произошедшего расширения земель, контролируемых вестготами, по сравнению с договором 418 года, на север[486]. Э. А. Томпсон, в свою очередь, полагает, что Торисмунд закономерно продолжал стратегию своего отца, проводимую до 439 года – военное освоение долины Роны[487]. Однако источники не упоминают осады или взятия самого Орлеана в связи с этим походом или какие-либо долговременные его последствия для аланов. Отсюда можно предположить, что целью Торисмунда была, скорее, демонстрация силы и попытка привязать аланов к вестготам, то, чего Теодорих добивался через создание системы брачных союзов.

C очевидностью эта стратегия проявила себя в походе Торисмунда на Арль, где он даже не подразумевал военного столкновения, но удовольствовался почестями и уважительными речами местного префекта претория[488]. С точки зрения Э. А. Томпсона, Торисмунд в своих действиях являлся выразителем традиционной ненависти вестготов к Риму[489]. Вряд ли можно однозначно согласиться с подобным толкованием его движущих сил и мотивов. Отношение готов к Риму определялось значительно более широким комплексом ассоциативных рядов, паттернов и символов, и дискурсивное поле в данном случае невозможно определить в рамках одномерности приятия-ненависти. Однако следует согласиться с тем, что Торисмунд основывался на традиционных мировоззренческих установках готов как варваров, пытался обосновать новую идентичность вестготской общности, исходя из идентичности готской дружины IV века и ее военного вождя. В этом случае походы являются актом престижа, распространения власти через символические формы изъявления покорности со стороны устрашенных или завоеванных народов – в этом смысле аланы и римляне были практически равными объектами для атаки.

Большинство источников сообщает о том, что вскоре Торисмунд был убит своими братьями[490]; Идаций приводит конкретные имена Теодориха (II) и Фредериха, которые за ним повторяет Исидор[491]. Иордан подтверждает факт убийства короля, однако не упоминает ни его причин, ни действующих лиц, что также косвенно указывает на факт заговора со стороны братьев – умолчание в данном случае свидетельствует, в свете неизменного пиетета Иордана по отношению к готам, о нежелании очернять готскую историю братоубийством. Однако только Иордан, с другой стороны, приводит подробности смерти Торисмунда, героизируя его образ с помощью мифологических архетипов гибели в борьбе и отмщении (una tamen manu, quam liberam habebat, scabillum tenens sanguinis sui extitit ultor, aliquantos insidiantes sibi extinguens)[492]. В данном случае этот эпизод следует расценивать именно как часть мифа, этногенетического предания, подчеркивающего роль Торисмунда как короля-воителя, которому подобает соответствующая смерть. Очевидно, к складыванию подобного образа существовали соответствующие предпосылки в виде воинственности этого короля. Все описание Иорданом жизни Торисмунда, начиная с его коронации на Каталаунских полях, нацелено на воспроизведение героического паттерна саг. Можно ретроспективно предположить, что сам Торисмунд действительно находился под влиянием этого паттерна и пытался его эксплицировать своей деятельностью.

Характерно, что римские авторы не видят положительных черт в образе Торисмунда: Проспер, Идаций и Исидор говорят о дурном нраве, вспыльчивости, злокозненности Торисмунда, сознательному разрушению им мира с римлянами и согласия внутри готского общества, считая это достаточными мотивами для убийства[493]. Очевидно, что в глазах римлян его действия не имели оправдания, кроме как личного неразумия; заметно также, что негативная оценка формулируется не обобщенно в адрес варваров-готов, но по отношению к конкретному правителю, и таким образом Торисмунд оказывается в своих действиях маргиналом не только в рамках договора с империей, но и для своих собственных людей. Однако следствия подобной маргинальности можно видеть на примере Сигериха. Право на власть Торисмунда признавалась несколько дольше, что говорит о различиях в положении этих двух вождей.

Э. А. Томпсон в этом отношении полагает, что в курсе, избранном Торисмундом, выражались определенные интересы вестготского простонародья, вошедшие в противоречие с интересами элиты; однако знать была намного более заинтересована в сохранении добрых отношений с римлянами, нежели вестготское ополчение в их грабеже; кроме того, консолидированность и сила простонародья к этому времени практически исчезают[494]. Характерные социальные акценты выводов этого исследователя несколько схематизируют роль Торисмунда, однако очевидно, что его действия расценивались ведущими вестготскими родами, и, в частности, его собственным в лице братьев, как неразумные и опасные, причем настолько, что повлекли за собой заговор. Речь идет именно о той стратегии действий, которую избрал Торисмунд, но не о простой борьбе за престол, поскольку первоначально легитимность его правления никак не была оспорена.

Точно так же не была оспорена и легитимность наследования его брата Теодориха II, несмотря на, по всей видимости, общеизвестность роли, которую тот играл в убийстве своего предшественника. Это еще раз подтверждает укоренение сеньориального принципа династического наследования в вестготской среде, следовательно, его комплиментарность процессу формирования вестготской идентичности. Успешность и признание нового правителя также основывались на изменении стратегии позиционирования вестготов по отношению к римским политическим и культурным структурам. Практически все исследователи отмечают это. Д. Клауде и Х. Вольфрам говорят о резком повороте к проримским действиям, восстановлении соблюдения федератского договора, активном участии в делах империи[495]. Э. А. Томпсон поражается факту самостоятельного подавления вестготами восстания багаудов в Испании, без участия римских войск, но совершенного в интересах исключительно империи – в то время, как ранее подобные восстания были скорее поводом для воинственных эскапад в целях торга с римлянами[496]. Действительно, Идаций прямо говорит о действиях вестготов против багаудов именно по приказу римлян (Per Fredericum Theudorici regis fratrem Bacaudae Tarraconenses caeduntur ex auctoritate Romana)[497]. Ни один из прочих источников не подтверждает данные Идация, однако нет причин ему не верить в силу признанной аутентичности его хроники испанским событиям. Поход вестготов против багаудов следует расценивать как очередную демонстрацию, однако в этот раз это демонстрация намерений нового короля признавать авторитет императора и свой статус федерата.

Э. А. Томпсон склонен видеть в этом признаки романизации Теодориха II, возрождение тенденции формирования идентичности готских правителей через службу империи, подобно Алариху и Атаульфу. Особенно значимую роль в подтверждении подобной точки зрения играет хрестоматийное письмо Сидония Апполинария, в котором последний подробно описывает внешность, привычки и образ действий Теодориха II. В частности, автор указывает на гармоничное процветание греческих, галльских и италийских норм и порядков при дворе этого короля (videas ibi elegantiam Graecam, abundantiam Gallicanam, celeritatem Italam, publicam pompam privatam diligentiam regiam disciplinam)[498]. Однако А. Р. Корсунский отмечает архаический характер королевского двора вестготов[499], в значительной мере сохраняющего племенные обычаи.

П. Диас, пытаясь ответить на вопрос, насколько в образе Теодориха II у Сидония отражены римские и варварские черты и в какой пропорции они соотносятся, приходит к заключению, что Сидоний транслирует стереотипный день и манеру поведения отчасти римских императоров, отчасти провинциальных имперских функционеров – то есть, собственно германского элемента в описании Сидония не содержится. П. Диас предполагает возможность амбивалентности действий и привычек Теодориха II – для галло-римлян он был образцовым патрицием, для вестготов – вождем. Впрочем, исследователь здесь воздерживается от определенных суждений[500]. П. Хизер, при своем ироничном отношении к Сидонию, не склонен воспринимать этот пассаж относительно романизации вестготского предводителя буквально. Он прямо говорит, что судить о реальном положении дел при вестготском дворе по тексту данного письма нельзя – оно лишь является неким сигналом для галло-римской знати, что Теодорих II – достойный партнер для отношений – подобно тому, как Маргарет Тэтчер сказала после встречи с М. С. Горбачевым, что «с ним можно иметь дело»[501]. Тем не менее, подобный сигнал сам по себе говорит об определенных шагах, которые предпринимал Теодорих II для сближения с римлянами, о его сознательной стратегии сотрудничества с империей.

Однако эта стратегия не синонимична целям и условиям взаимодействия с империей Алариха и Атаульфа, и даже Теодориха I в периоды корректного исполнения им условий foedus’a. Следует отметить, что поход против багаудов был совершен самостоятельно, силами одних вестготов, а не в составе римской армии под общим командованием римского официала, как то было даже на Каталаунских полях. В этой ситуации вестготские войска невозможно воспринимать как ауксилиев. Парадоксальным образом в этот раз исполнение вестготами своих обязательств по договору оказывается свидетельством их растущей силы и самостоятельности – они действуют как автономная военная единица под командованием собственных предводителей. В свою очередь, это говорит о молчаливом признании подобного статуса вестготов и равеннским правительством.

П. Хизер считает рубежным событием в отношениях вестготов и римлян решение императора Петрония Максима просить у Теодориха II военной помощи вместо повиновения, которого добивались ранее Констанций и Аэций – таким образом, с его точки зрения, впервые само имперское правительство сделало очевидным свою слабость и зависимость[502]. Представляется, что исследователь несколько драматизирует данные Сидония о посольстве Авита как представителя Петрония Максима к вестготам. Видение этого события Х. Вольфрамом является более взвешенным – этот автор расценивает действия нового императора как обоснованное беспокойство относительно поддержки крупной военной силы варваров в свете убийства предыдущего императора Валентиниана III, с которым вестготов связывал foedus. Таким образом, речь в данном случае шла лишь о подтверждении договора в связи со сменой власти в империи[503]. Практика готов в персонализации договорных отношений была известна и многократно ставила перед имперским правительством серьезные проблемы, отсюда естественным представляется желание Петрония подобных проблем избежать.

Действительно, если верить словам Сидония, вестготы уже начали готовиться к войне, когда к ним прибыл Авит[504]. Именно в связи с повествованием об этом событии можно говорить о традиционных варварских структурах управления, сохраняющихся в вестготской среде – поскольку Сидоний упоминает созыв некоего совета старейшин для принятия решения о мире (…veterum coetus de more Getarum contrahitur…)[505]. Это сообщение также может являться риторической фигурой, поскольку автор представляет живописную картину собрания нищих стариков-оборванцев, славных своим прошлым – чем, возможно, подчеркивает нежизнеспособность и уход традиционных готских институтов во взаимодействии с римскими, имея в виду упомянутое выше описание готского совета старейшин Клавдианом. Однако само упоминание о старейшинах Сидонием указывает на то, что подобный институт был ему известен и достаточно актуален для вестготов и в его времена. Следовательно, предводитель вестготов и в середине V в. соотносил свои решения и статегические перспективы с представителями родов и кланов, входящих в вестготское объединение; в частности, Теодорих II явно стремился основывать свои решения на авторитете вестготской элиты, заручаться ее поддержкой. Следует предполагать, что это было естественной практикой, в противном случае формировались заговоры против короля, участником одного из которых, по всей видимости, был и сам Теодорих II. Тем не менее, указывать на существование совета старейшин как на пережиток племенных доримских традиций неверно, поскольку его роль, функции и состав существенно модернизировались в условиях формирующейся и меняющейся вестготской идентичности. В частности, в ходе консолидации вестготов исчезла возможность выражать свое несогласие через уход вместе с родом, а через превращение предводителя из rex’a в dominus’a в условиях Тулузского королевства, о котором говорит П. Диас[506], значение короля по сравнению со старейшинами существенно увеличилось. Эти процессы, в свою очередь, находят свое отражение в изменяющемся восприятии вестготов Равенной и Арлем, признании их как цельной системной единицы, самодостаточной и автономной в своих действиях.

Следующим существенным шагом на этом пути было провозглашение императором Авита. В том, что для вестготов это событие стало одним из ключевых в трансформации отношений с империей, уверены большинство исследователей; П. Хизер и Р. Матисен и Х. Сиван придают ему особенное значение. С точки зрения П. Хизера это была решительная, но неудачная попытка инкорпорирования готского элемента в имперские структуры, реанимирования распадающейся системы через слияние варварских и римских составляющих на основании сохранения имперских институтов. В целом, именно к этому стремился в свое время Атаульф[507]. Р. Матисен и Х. Сиван уточняют, что инициатором этой попытки была галло-римская аристократия, рассчитывающая наладить прочные связи с готами и получить возможность распоряжаться военными силами последних за неимением сових собственных[508]. Другие исследователи склоняются к тому, чтобы считать главной движущей силой в данном случае Теодориха II[509], буквально воспринимая слова Сидония. Последний в своем панегирике Авиту приводит воззвание Теодориха II в адрес Авита подобрать упавшую имперскую корону во времена безвластия в Риме (после убийства Петрония Максима) ради сохранения договора с вестготами[510].

Однако другие источники не подтверждают какую-либо деятельность предводителя вестготов в этом отношении, что заставляет считать высказывание Сидония риторическим приемом. Идаций отмечает особое уважение, которым пользовался Авит в Тулузе, но здесь же говорит о нем как об арльском августе (…Avitus Gallus civis ab exercitu Gallicano et ab honoratis, primum Tolosae, dehinc apud Arelatum Augustus appellatus…)[511]. Собственно Сидоний подтверждает, что вопрос об избрании императором Авита решался собранием галльской аристократии[512], которое, очевидно, состоялось в Арле. Теодорих II вошел в Арль как друг и союзник уже после состоявшегося избрания, о чем свидетельствуют Марий Аваншский[513]. Иордан вообще не отмечает участие Теодориха II в возвышении Авита. Таким образом, нельзя считать Авита марионеточным императором вестготов; скорее, этот эпизод следует расценивать как попытку реализации своих интересов галло-римской знатью в условиях вакуума власти в империи и устойчивых проримских настороений вестготских правителей. При этом следует обратить внимание на то, что роль личных связей между Авитом и предводителями вестготов является исключительно существенной для обеспечения поддержки последних. В этом случае сохраняется тренд, проходящий через всю историю взаимоотношений готов и империи – для варваров договор воплощается в конкретной личности, обязательства относятся к отдельному человеку, но не к институту или структуре. Представляется, что Теодорих II предоставил войско Авиту не столько по причине избрания того императором, сколько по личной просьбе последнего.

Источники отмечают, что Авит получил Италию с помощью галлов и готов, однако совершил роковую ошибку, отослав готские войска на освобождение Испании от свевов[514]. П. Хизер расценивает это не как стратегический просчет, а как ответный жест благодарности со стороны Авита в адрес вестготов, развязавший им руки в Испании[515]. Однако подобная позиция представляется спорной. Идаций говорит о непосредственном приказе со стороны Авита отправить готские войска в Испанию (Mox Hispanias rex Gothorum Theudoricus cum ingenti exercitu suo, et cum voluntate et ordinatione Aviti imperatoris ingreditur)[516]. Подобный самостоятельный поход вестготов уже не был первым и, по всей видимости, воспринимался уже как ординарное событие. Авит же оказался заложником борьбы интересов италийской и галльской аристократии, от которой вестготы явно дистанцировались, все еще воспринимая империю как надсистемный символ.

Однако П. Хизер подчеркивает, что своей поддержкой Авита вестготы вступили в фракционную борьбу в распадающейся империи и вынужденно должны были определяться в своих интересах и пристрастиях[517]. Переворот в Италии и убийство Авита только упрочило тренд сближения вестготов и галло-римской знати, по мнению исследователя[518], что послужило основой для становления новой идентичности Тулузского королевства. Еще большее значение этим событиям в истории формирования вестготской потестарной идентичности придают Р. Матисен и Х. Сиван. Они полагают, что смерть Авита означала окончательное прекращение отождествления вестготами себя с foedus’ом и имперскими структурами, осознание ими собственной самодостаточности и начало территориальной экспансии в отношении римских владений в Галлии как освоения новых земель[519]. Эту точку зрения поддерживает и Д. Клауде, считающий, что именно в это время происходит окончательное расхождение Теодориха II с Римом из-за явной бесперспективности дальнейших связей[520].

И вновь представляется, что нельзя согласиться с возможностью столь радикального разрыва с традицией предшествующих взаимоотношений, стратегий и трендов. Напротив, если судить по последующим действиям Теодориха II, никакого принципиального изменения в его стратегии отношений с империей не происходит; очевидно, он продолжает исходить из понимания единства империи как высшей структуры, в рамках которой существуют вестготы. Изменения в это время происходят не в идентичности вестготов, а в самой империи, все более подверженной сепаратистским устремлениям местной аристократии и легионов.

Несмотря на те потенциальные выгоды, которые Теодорих II мог получить от поддержки аквитанской аристократии в лице Авита, нельзя полагать, что предводитель вестготов рационально оценивал ситуацию в империи и свою в ней роль. Любой иной император, заставивший вестготов признать его как субъекта foedus’а, мог рассчитывать на их поддержку. Это очевидно на примере Майориана, нового императора, италийского военачальника, свергнувшего Авита и озаботившегося ситуацией с вестготами. В союзе с Эгидием, галльским полководцем, Майориан успешно отбивает традиционный демонстративный натиск вестготов на Арль и таким образом перезаключает foedus на себя[521]. Для вестготов походы на Арль уже явно выступают в качестве полусимволических актов легитимизации договорных отношений между новыми правителями, но не как территориальная экспансия[522]. Поскольку договор был возобновлен и продлен, вполне естественным выглядит участие Теодориха II в действиях Майориана в Испании против свевов и вандалов, или, скорее, совместные действия римлян и вестготов в преследовании одной цели (…nuntiantes Majorianum augustum et Theudoricum regem firmissima inter se pacis jura sanxisse, Gothis in quodam certamine superatis)[523]. Однако уже в этом случае в словах Идация заметно, что Теодорих II и Майориан воспринимаются скорее как равноправные союзники, а не в качестве иерархически соподчиненных единиц одной имперской структуры. При этом Теодорих II самостоятельно договаривается и заключает союзы со свевами и бургундами, что, по всей видимости, никак не контролируется имперским правительством и, очевидно, вопринимается как должное[524].

Однако и это равновесное состояние, только достигнутое, вновь нарушается убийствоми теперь уже Майориана. Соответственно, отношения империи и вестготов снова необходимо выстраивать с исходной точки; император Ливий Север и стоящий за ним патриций Рицимер должны обеспечить лояльность Теодориха II путем прямого подчинения или уступок в условиях foedus’a. В качестве последних П. Хизер, Р. Матисен и Х. Сиван воспринимают передачу Нарбонны – а вместе с ней и выхода к морю – под контроль вестготов[525]. Таким образом, имперское правительство де факто санкционирует возможность территориального расширения владений вестготов, чем Теодорих II пользуется и в дальнейшем; кроме того, именно с этого момента становится очевидным обвальное падение авторитета имперской власти в глазах вестготов. В немалой степени этому способствует частая смена императоров (что отмечает и Иордан)[526] и бессилие имперской администрации; не следует забывать и о таком факторе, как отсутствие императора вообще – именно на это время приходится самое продолжительное 17-месячное междуцарствие в империи[527].

К ситуации, складывающейся в империи, в этот период добавляется и смена правителей у вестготов: Теодорих II убит своим братом Эврихом в 466 году. Х. Вольфрам полагает, что это убийство не связано с изменением стратегии взаимодействия вестготов с Римом, что процесс трансформации отношений был начат еще Теодорихом II завоеванием бассейна Луары[528]. Однако походы Теодориха II совершаются в рамках борьбы с не признавшим новую имперскую власть Эгидием и, вероятно, легитимны и одобрены императором. Эврих же явным образом отказывается от возобновления договора с Равенной вообще[529] и формирует полностью самостоятельную стратегию расширения своего влияния в Галлии и Испании, претендуя на доминирование в этих регионах без оглядки на имперские структуры. Именно с этого момента идентичность вестготов обретает автономность от империи, и статус федератов сменяется статусом королевства. Эта точка бифуркации в развитии готских этно-потестарных трендов, с которой они обрели иное направление и перспективы и, соответственно, достойны подробного рассмотрения в рамках отдельной работы.