Готы на службе империи: Трибигильд и Гайна

Так или иначе, империя пошла навстречу Алариху, несмотря на его враждебное отношение и угрозы, и это, как замечает П. Хизер, являлось критическим моментом в отношениях империи и готов[201]. Действительно, если до этого момента настроения в готской среде колебались между принятием и сопротивлением ассимиляции Римом, то успех Алариха показал, что открытое противостояние дает больше выгод, чем покорная служба. Ни один из готских предводителей, остававшихся в это время верными Константинополю, не добился таких успехов, как Аларих, воюя с ним. Закономерно, что избранная Аларихом стратегия взаимодействия с римлянами была расценена другими лидерами готов как удачная и, следовательно, являющаяся примером для подражания.

Возможно также, что роль играл не только фактор личной карьеры и успеха. Если готы Алариха действительно получили по новому foedus’у какие-либо преференции по сравнению с прочими своими соплеменниками, то это могло вызвать недовольство последних и желание также пересмотреть свое положение в империи[202]. Однако свидетельства источников не позволяют говорить о каком-либо массовом волнении среди готских федератов, речь идет только о восстании командиров отдельных отрядов, каковым в свое время был и Аларих.

Теперь попытались проследовать его путем Трибигильд и Гайна. О первом сведения противоречивые, поскольку он не являлся ранее заметной фигурой в имперской политике. Однако при этом практически все аутентичные источники упоминают Трибигильда в связи с его восстанием. Сократ Схоластик и Созомен утверджают, что Трибигильд являлся родственником Гайны[203]. А. Камерон делает из этого небезынтересный вывод, что Трибигильд, вопреки общему мнению, принадлежал не к готам-гревтунгам, а к тервингам, причем именно к тому поколению, которое начинало службу в римской армии после договора с Феодосием, подобно Фравитте и Гайне[204]. Таким образом, это был боевой офицер с долгой карьерой за плечами. Филосторгий называет его провинциальным комитом, что является достаточно скромной должностью за столь долгий срок службы[205]. Все эти авторы указывают на официальный статус Трибигильда в управленческой иерархии империи.

Несмотря на то, что Зосим подчеркивает, что Трибигильд командовал не римлянами, но варварами[206], А. Камерон не склонен абсолютизировать это утверждение как свидетельство в пользу рассмотрения самого Трибигильда как федерата, поскольку не доверяет точности формулировок Зосима в этом вопросе; кроме того, он обращает внимание на то, что Сократ Схоластик называет Трибигильда хилиархом войск во Фригии (аналогом трибуна)[207]. По словам Клавдиана Трибигильд – готский дукс конницы (Geticae dux improbus alae hic erat)[208]. Помня о том, что готская конница со времен битвы при Адрианополе означала гревтунгов, исследователи считают этот пассаж еще одним доказательством гревтунгского происхождения Трибигильда. Однако как имперский официал, он мог быть назначен командовать войсками любого происхождения вне зависимости от своего собственного[209]. Поэтому нет ни одного упоминания того, что Трибигильд был провозглашен своими войсками королем, подобно Алариху; его восстание рассматривается прежде всего как итог недовольства своим статусом в империи, результат незаслуженного игнорирования Евтропием его заслуг, возможно, невыплаты жалования[210]. При этом в равной степени и Клавдиан, и Зосим упоминают о горячем, вспыльчивом, свирепом нраве Трибигильда как важном факторе в его восстании, очевидно, подчеркивая спонтанность и необдуманность подобного решения.

Следует отметить, что мотивы восстания Трибигильда практически идентичны мотивам Алариха. И тот, и другой после участия в римском походе (Аларих – против Евгения, Трибигильд – против гуннов) требуют для себя соответствующего вознаграждения от своего предводителя, то есть императора или его министра, а не получая его, считают договор разорванным и начинают восстание, чтобы так или иначе получить обещанное и утвердить свой статус. Представляется, что в этом рефрене варварских восстаний проявляют себя не только ущемленные личные амбиции готских вождей, но и племенная традиция необходимости раздачи подарков предводителем после удачного похода. Этот институт закрепляет отношения предводителя и дружины в варварских набегах, и, очевидно, с точки зрения готов он должен был осуществляться и в отношениях между имперским правительством и готскими вождями, служащими ему.

Впрочем, о подобном свидетельствует только Клавдиан и, возможно, снова в качестве риторического приема очернения Евтропия. Зосим, Сократ Схоластик, Созомен утверждают, что восстание Трибигильда было заранее спланировано и инспирировано Гайной с целью узурпации власти в империи[211]. По словам Созомена, Гайна целенаправленно набирал своих земляков и назначал родственников на посты трибунов и хилиархов, чтобы добиться собственного возвышения. С точки зрения Т. С. Бернса, это неудивительно. После убийства Руфина Гайна назначен magister militum per Thracias, провинции, где не было военного контингента, но жили готские федераты. Как пишет Т. С. Бернс, армия Гайны существовала только на бумаге и состояла из новобранцев; он занимался рекрутированием и тренировкой новых готско-римских отрядов[212]. Отсюда вполне закономерными представляются сведения Созомена, Гайна действительно на законном основании должен был набирать в римскую армию своих соплеменников-готов, и содействие в продвижении по службе собственным родственникам не свидетельствует о злонамеренном заговоре.

Тем не менее, А. Камерон и Х. Вольфрам расценивают подобные взгляды в источниках как небезосновательные: маневры Гайны, отправленного на подавление восстания, не поддаются, с точки зрения исследователей, другому разумному объяснению[213]. Он совершает все возможные стратегические и тактические ошибки, ослабляя собственную армию, и под предлогом угрозы со стороны Трибигильда требует от императора Аркадия смещения Евтропия и нескольких других министров. Более того, Гайна назначает императору встречу в Халкедоне, и Аркадий приезжает на нее и заключает с Гайной договор, очевидно, практически передавая в его руки командование армией и соглашаясь на все иные условия[214]. Среди этих условий присутствовала и необходимость мирного соглашения с Трибигильдом, которое и было, по всей видимости, заключено, поскольку, по словам Зосима, далее Гайна и Трибигильд действуют скоординировано, переправляясь через Геллеспонт в Европу[215]. Очевидно, для этого Гайной и было выдвинуто требование сместить Евтропия, поскольку тот противился любым предложениям договора с восставшими.

Исходя из контекста событий, Гайна действительно добился того, что требовал от него император: смог справиться с восстанием Трибигильда. Последний вскоре умирает, восстание самопроизвольно выдыхается, формирования Трибигильда переподчиняются Гайне. Гайна с войском располагается в Константинополе в роли диктатора. Т. С. Бернс правомерно ставит вопрос о том, почему Гайна не сделал этого раньше, когда у него была возможность контролировать Восток в роли наместника Стилихона после убийства Руфина, и отвечает на него предположением, что в тот момент Гайна был на это не способен или не пожелал для себя подобной роли[216]. Х. Вольфрам также видит Гайну как неуверенного в себе, заурядного командира, добившегося больше власти, чем он мог удержать[217]. Т. С. Бернс, впрочем, оценивает личность Гайны не столь негативно, видя в нем ветерана военной службы, человека действия, потерявшего терпение в политике и интригах двора[218].

Действия Гайны в Константинополе действительно напоминают мероприятия военной диктатуры, решительные и спонтанные, видимо, ситуативные. Все они указывают на то, что Гайна не выступал в качестве предводителя конкретно готского контингента и не защищал интересы готской идентичности, а был римским генералом, попытавшимся править именно римскими гражданами. Даже его требование передать одну из церквей Константинополя арианам, готам, нельзя воспринимать как проявление готской идентичности или стремление к самостоятельности готов в рамках империи, а, скорее, как прагматическое соображение для создания возможности держать в городе постоянный гарнизон из верных солдат, преимущественно готов. Более того, удовлетворение подобного требования только способствовало бы дальнейшей интеграции готов в восточно-романское общество. Однако под серьезным давлением Иоанна Златоуста император отказывает Гайне, о чем подробно говорят историки церкви Теодорет[219] и Созомен[220].

Обе эти церковные истории не являются аутентичными описываемым событиям, более же близкий к ним Сократ Схоластик не упоминает ничего подобного, что наводит на мысль о трактовке этого сюжета как позднейшей вставки, призванной подчеркнуть роль церкви и в особенности Иоанна Златоуста в противостоянии варварам. В этой связи следует заметить, что при жизни Сократа Схоластика канонизация Иоанна Златоуста как святого и вселенского учителя церкви еще не состоялась, для Теодорета и Созомена это, напротив, уже являлось свершившимся фактом.

Однако отсутствие арианской церкви в городе объясняет причину, по которой Гайна был вынужден покинуть Константинополь, чтобы обратиться к богу. В этом Сократ Схоластик, Созомен и Филосторгий единодушны, излагая чудо спасения императорского дворца от варваров. При этом необходимо отметить структурные элементы мифа, в особенности проявляющиеся в повествовании Сократа Схоластика. Гайна посылает солдат, чтобы ночью поджечь дворец императора, однако на страже дворца стоят ангелы господни в обличии могучих воинов, и варвары Гайны устрашаются и возвращаются ни с чем. Трижды это повторяется, на четвертый раз (у Созомена – на третий) сам Гайна отправляется убедиться в наличии у дворца сильной охраны, однако не верит в ее божественное происхождение. Тем не менее, представившись одержимым демонами, он выезжает из Константинополя для молитвы в церкви[221].

Зосим, в свою очередь, трактует это событие совершенно в ином ключе, как следствие усталости Гайны от военных тягот и необходимости отдохнуть в спокойствии на загородной вилле ‑ что, с точки зрения Зосима, являлось предлогом, чтобы атаковать Константинополь и снаружи, и изнутри[222]. Слова христианских и языческого авторов на деле не противоречат друг другу, поскольку для христианина одержимость демонами и бесами могла непосредственно связана с упадком моральных и физических сил.

В результате отсутствия Гайны и части его отрядов население Константинополя, возмущенное его действиями, устроило стихийную резню готов, в основном, гражданских мирных жителей, как считают А. Камерон и П. Хизер (последний говорит о 7 000 жертв)[223]. В этой хронологии событий, в целом, общепринятой, исследователей смущают только слова Евнапия, упоминающего о том, что Гайна ушел из густонаселенной и роскошной гробницы, чьи обитатели еще не похоронены. А. Камерон предполагает возможность того, что Гайна покинул город только после избиения готов, опасаясь за свою собственную жизнь[224], однако О. Мэнхен-Хелфен выдвигает более интересную гипотезу: для Гайны, как для всех готов, римляне в городах были как птицы в гнезде, шумные, суетливые и бестолковые, и его психика не выдержала долгого пребывания в столице[225]. Такая точка зрения характерно обособляет готов, делает пасторальность их специфической чертой и вносит новое видение в трактовку отношений готов и римлян, однако сама по себе является спорной, хотя бы в свете того, что, будь подобное отношение к городам действительно распространено в готской среде, никакой речи о тысячах готах-жителей Константинополя не могло бы идти.

Кроме того, А. Камерон сомневается в мотивах Гайны к уходу из Константинополя, предложенных Зосимом[226]. В подробном анализе этого эпизода исследователь раскрывает также и значимый в контексте взаимоотношений готов и римлян вопрос о составе войск Гайны. Действительно, все источники, рассматривающие восстание Гайны, и в первую очередь Зосим, указывают на то, что Гайна возглавлял варваров-готов. Однако при этом очевидно, на что указывает А. Камерон, что, будучи назначен magister militum praesentalis, Гайна командовал не только федератами, но и собственно регулярной римской армией[227]. В немалой степени подтверждают тот факт, что в армии Гайны присутствуют непосредственно сами римляне, изображения триумфальной колонны Аркадия, посвященной победе над мятежным генералом: Т. С. Бернс отмечает, что в сценах битв на этой колонне нет никаких особо отличающихся внешним видом варваров, все фигуры одеты в стандартные римские воинские облачения[228]. Сам Зосим говорит о том, что у Гайны были последователи-римляне[229]. Таким образом, Гайна получил высшую военную должность Восточной империи, все его требования выполнялись императором, семья жила в поместье в Константинополе, войска состояли из тех же римлян – никакого резона замысливать ограбление города или сожжение императорского дворца, как убежден А. Камерон, у него не могло быть. Единственное объяснение подобных сведений у Зосима, затем подхваченных другими авторами, для А. Камерона состоит в том, что Зосим писал свою хронику после 410 года, то есть после сожжения Рима Аларихом, и допустил сознательную или безотчетную контаминацию фигур Гайны и Алариха[230]. Между тем, если для Алариха сожжение Рима было актом возмездия за неоднократные неудачные попытки осады, устрашения равеннского правительства ради выгодного соглашения – характерная для Алариха тактика, как было рассмотрено выше – то у Гайны и так уже было все, что он хотел и к чему стремился.

Следует еще раз подчеркнуть важнейшее отличие в положении Гайны и Алариха: первый являлся кадровым военнослужащим империи, частью ее военного аппарата, и идентифицировал себя, со всей вероятностью, именно с этим аппаратом. Готская составляющая в действиях Гайны скорее является авторским домыслом хроникеров, чем реальностью. Гайна не испытывает затруднений и сложностей, встающих перед Аларихом, когда тот пытается решить конфликт идентичности, одновременно добиваясь для себя высших постов в иерархии империи и покровительствуя своим соплеменникам, избравшим его предводителем, глашатаем и королем.

Некоторую ясность в события в Константинополе, связанные с Гайной и готами, вносят сведения Синезия в его эссе De providentia, проанализированном в этом контексте А. Камероном. Синезий пишет о том, что на войска готов, находящихся в городе, внезапно напал панический ужас, внесший хаос и беспокойство в их ряды и заставивший в итоге их бежать. Происхождение этого беспричинного ужаса Синезий связывает с божественными силами[231]. Как заметно, элемент божественного вмешательства, одержимости, устрашения присутствует практически у всех авторов источников, кроме совершенно рационального в этом месте Зосима. Однако слова Синезия наиболее весомы, так как он был очевидцем описываемых событий. Он в подробностях говорит о том, что командир готов был поражен ужасом, приходящим по ночам, и этот ужас распространился на все его войска. Синезий предполагает, что причиной этого были корибанты, мифические жрецы Кибелы. Учитывая вакхическую природу корибантов и трактовку Кибелы в синкретическом римском пантеоне как покровительницы империи, подобное предположение объяснимо. Готы, по словам Синезия, то хватались за оружие, угрожая неведомому врагу, то жалко тряслись в страхе. В конечном итоге они решили покинуть город, вместе с семьями и имуществом. Синезий также описывает ситуацию, приведшую к эскалации конфликта между готами и жителями Константинополя: уходящих заметила старуха и обратила против них гнев окрестных жителей словами, явно исходящими от самого Синезия – критикой готов за их пренебрежительное отношение к благам империи, чести гражданства и службы Риму Готы попытались ее убить, однако некто божественный в обличии человека обратил оружие готов против них самих. [232].

Неоднократное подчеркивание божественного покровительства Риму в противостоянии варварам является стержневой темой для Синезия, поэтому подобные вставки неудивительны. Более того, они построены в каноне греческого литературного мифа, проникнутого роковой обреченностью персонажей. Синезий, будучи хорошо образованным философом-неоплатоником, безусловно, был знаком со всеми соответствующими произведениями. Готы воплощают для него злое начало, и весь данный фрагмент произведения Синезия построен на мотиве изгнания зла, очищения. Противопоставление вспыльчивости и ярости варваров и разумности слов римлян также отражает характерную для неоплатонизма идею превосходства разума над чувствами как светлого над темным.

А. Камерон трактует рассказ Синезия как отражение роста напряжения между римлянами и готами в результате непопулярных действий Гайны. Последний становится ненавистен жителям Константинополя, это отношение переносится на его войска и в целом готское население города. Отсюда тревога, которая обуревает готов в Константинополе, как предчувствие столкновения[233]. Именно поэтому и Гайна представляется одержимым демонами – это можно трактовать как тревогу и панические состояния – и предпочитает выехать из города, так же поступают и ряд готских семей. Следует сделать вывод, что именно это спровоцировало население Константинополя к восстанию и массовой резне готов. При этом недовольство было направлено скорее персонально на Гайну, нежели на готов вообще; резко антиварварские взгляды Синезия были более исключением, чем правилом. Против преемника Гайны на посту magister militum Фравитты, также гота, ни население, ни правительство не высказали возмущения. Следовательно, именно действия Гайны и его решения повлекли за собой подобные последствия, свою роль сыграли особенности его личности и личных установок.

Переворот Гайны являлся очередной попыткой осуществления интеграции варварской и римской идентичностей на основе римских механизмов властного взаимодействия. Полководец варварского происхождения, не меняя структуры римского управления, попытался ее контролировать[234]. Однако его методы не смогли обеспечить прочное положение, а император при первой возможности объявляет его врагом народа. Более того, императору остается лоялен другой генерал-гот, Фравитта, благодаря которому Гайна терпит поражение. Следовательно, имперские институты во времена Гайны сохраняют общественную поддержку и авторитет, в том числе и среди готов, а способность Гайны контролировать императора и горожан была им переоценена. Гайна не решается на прямое свержение императора и вообще, судя по характеристике источников, не очень понимает, что должен делать в сложившейся ситуации. В то же время характерны ожидания римлян от правления Гайны: разорение и погромы, убийства и казни - в отношении не только жителей Константинополя, но и всей империи[235]. И Зосим, и Филосторгий, и Созомен убеждены в планах Гайны взять и разграбить столицу[236]. Никакого разумного основания для подобного убеждения, кроме идентификации Гайны с обобщенным образом варвара в сознании этих историков, предложить невозможно. Действительно, упрочению стереотипного понимания готов как стихийной разрушительной силы способствовали и готские войны Феодосия, и Аларих, и Трибигильд. Гайна же, очевидно, претерпевает кризис идентичности, поскольку реализуемый им сценарий выходит за рамки габитуального поля племенного сознания гота, римского федерата или генерала. Он добивается высшего военного поста при дворе, получает привилегии и практически неограниченную власть, очевидно, ориентируясь на своего бывшего командира Стилихона. Однако Гайна встречается с принципиально иным отношением к своим действиям, нежели ожидал, и ситуация в Константинополе этим отличается от ситуации в Риме. Этим объясняется его нерешительность и упущенные возможности при благоприятных обстоятельствах.

Более того, столкнувшись с противостоянием в Константинополе и угрозой со стороны войск Фравитты, Гайна предпочитает отступить сначала во Фракию, а оттуда – в Малую Азию. Оценка источниками Гайны здесь расходится, поскольку мотивы его действий описаны, исходя из разных идентичностей. Зосим и Филосторгий считают Гайну в первую очередь варваром, предполагая главной его целью грабежи и разорение римских земель. Сократ Схоластик и Созомен, напротив, контекстно характеризуют Гайну как узурпатора власти, стремящегося к императорскому престолу, восточные провинции должны были бы стать опорой для осуществления этой цели. Х. Вольфрам полагает, что в Малой Азии Гайна рассчитывал на поддержку своих соплеменников, то есть расценивает этого персонажа как в первую очередь гота[237]. Эти разночтения отражают не только отличия во взглядах авторов, но и собственно суть личности Гайны в этот период – фрустрация, распад сложившихся паттернов и установок, кризис самоопределения. Потерпев неудачу в поисках места в римской социально-политической системе, Гайна закономерно обращается к своему готскому альтер эго, но при этом пытается использовать умения, полученные на службе Риму. Отступление в Малую Азию целесообразно и с позиций варвара-гота, и с точки зрения римского командира.

Будучи разгромленным при переправе Фравиттой, Гайна, по свидетельству Зосима, бежит за Дунай, на земли своих предков, предварительно казнив всех сопровождавших его римлян[238]. Невозможно придумать более символический жест отказа от всего римского. Неудачи преследуют Гайну там, где он следует римским принципам, и он обоснованно может сделать вывод о необходимости полного отказа от них, закрепляя это решение убийством собственных сторонников-римлян. Уходя за Дунай, Гайна пытается полностью избавиться от всего римского наследия, любых элементов физической и духовной связи с римским габитусом.

Х. Вольфрам считает, что Гайна за Дунаем пытался возродить готское потестарное единство, его войска стали центром сопротивления гуннам и знаменем антигуннской борьбы для задунайских готов, поэтому для гуннов было принципиально уничтожить этот очаг сопротивления и его потенциального вождя[239]. Эту точку зрения поддерживает и О. Мэнхен-Хелфен, отмечая, что голова Гайны была доставлена в Константинополь за 11 дней – это означало, что Гайна переправлялся через Дунай в районе ближайшей к Константинополю и самой лучшей дороги и мгновенно был перехвачен гуннами[240]. Это говорит, с одной стороны, о стремлении Гайны покинуть границы империи по возможности скорее, а с другой – об отсутствии в его действиях рационального содержания, исключительно эмоциональной и негативной мотивации поступков. Учитывая потери в его войсках и убийство римлян, силы Гайны явно были немногочисленны, а переправляясь в столь очевидном месте, он неприкрыто подставлял их под удар гуннов.

В целом, факт отправки гуннами в Константинополь головы Гайны, сохраненной в соли (о котором упоминает и Филосторгий[241]), вызывает сомнение в том, что Гайна представлял для гуннов какого-либо рода опасность, в противном случае интересы Константинополя для гуннов не имели бы значения. Образ действий гуннов скорее подразумевает стремление получить награду за казнь бежавшего преступника. Отсюда переход Гайны через Дунай следует расценивать как сознательный и несколько ритуализированный суицид человека, утратившего жизненные ценности и ориентиры, но существующего в рамках родовой системы и глубоко привязанного к своим корням.

Т. С. Бернс полагает, что войска Фравитты после победы самостоятельно обнаружили и убили Гайну во Фракии, в целом следуя в этом словам Сократа Схоластика и Созомена[242]. Однако эта точка зрения вряд ли может быть признана правильной в свете анализа позиций Фравитты при дворе А. Камероном. Ссылаясь на Зосима и его источник – Евнапия, А. Камерон отмечает недовольство, возникшее в Константинополе по поводу того, что Фравитта позволил Гайне бежать с поля боя вместе со своими приверженцами – поскольку среди них были родственники самого Фравитты[243]. Но причиной падения Фравитты А. Камерон считает не обвинения в измене и не антиварварскую политику двора, а в первую очередь критику Фравиттой политики двора и Иоанна Златоуста[244].

Итоги главы

Двадцать лет, прошедшие с переправы готов через Дунай до восстания Гайны, были принципиально важным для формирования идентичности готов временем. Несмотря на относительно небольшой по историческим меркам период, тренды, характерные для этого процесса ранее, претерпели значительные изменения, сублимируясь в новых условиях в стратегии успешности в рамках имперской иерархии. Наиболее характерной чертой подобных стратегий является стремление добиться максимальных преференций в имперских структурах традиционными методами варваров – походами и набегами.

Представляется, что эволюция самоорганизации и идентичности готов вынужденно изменила направление уже благодаря самому факту переправы через Дунай и необходимости поиска места в имперской системе. Наметившееся ранее стремление к централизации как следствие представительства в переговорах с империей выгодно для имперского правительства до тех пор, пока готы оставались за пределами границ, но совершенно неприемлемо на территории самой империи. Фритигерн вольно или невольно доказывает это своими действиями. Стремясь доминировать в контактах с римлянами, он оказывается после битвы при Адрианополе их главным противником. В этом смысле стратегию, избранную Фритигерном, можно охарактеризовать как неудачную, пусть и оказавшую значительное влияние на сближение римлян и варваров. Действительно, Фритигерна необходимо считать последовательным сторонником сближения готов и империи, договорных отношений между ними, в том числе и за счет христианизации варваров. Несмотря на то, что, по всей видимости, мотивами подобных целей Фритигерна являлись личные амбиции, его действия способствовали отказу от попыток изоляции готов от имперского влияния. Однако, оказавшись на территории империи, уже Фритигерн определяет ту тенденцию, которая будет в дальнейшем доминировать в отношениях готов и римлян: борьбу за максимально выгодные условия договора. Вероятно, это происходит помимо желания самого Фритигерна; его цели состоят в получении статуса представителя готов-федератов при константинопольском дворе и аналогичным образом в первенстве среди готских вождей. Однако инерция традиционного сознания готов предполагает установление отношений через сражение, и в этот раз Фритигерн не способен остаться в стороне; возглавляя переправившиеся роды, он лишен выбора при всей своей заинтересованности в империи. Победа готов при Адрианополе, таким образом, оказывается неожиданной для обеих сторон – в том числе из-за гибели императора и дезорганизации имперских сил и институтов. Оказывается не с кем бороться и договариваться – отсюда, по всей видимости, обвальная дезинтеграция готской общности, переход к самостоятельным грабительским действиям отдельных вождей и утрата необходимости в общем лидере – как следствие, исчезновение имени Фритигерна из хроник. Новый император Феодосий вынужден добиваться покорности готов путем долгих последовательных сражений с отдельными группами варваров – но, возможно, именно это позволяет ему выработать наиболее адекватную в этих условиях стратегию сохранения разобщенности готских предводителей, равного и сепаратного взаимодействия с каждым из них. Были ли результатом Готской войны Феодосия foedus или капитуляция готов, очевидно, что император предполагает предоставить готов собственным внутренним противоречиям, в то же время открывая для них единственный путь карьерного успеха в империи – через военную службу.

Очевидно, вопрос статуса для готов является существенным, а имперские институты, частью которых они теперь в той или иной степени становятся – доминирующими по отношению к собственно готским. Поэтому для поколения, достигшего зрелости уже на территории империи, успех в собственно готской среде не имеет столь принципиального значения, как для задунайских вождей Атанариха и Фритигерна. Приоритетными целями для поколения Алариха, Фравитты, Гайны становятся карьерные достижения в имперской иерархии. И ради этих целей реализуются различные стратегии, пробуются и отбрасываются альтернативы, и претерпевает существенные кризисы идентичность готских предводителей и их сподвижников.

Деятельность Фравитты представляет пример судьбы гота-последовательного сторонника романизации, начиная с его конфликта с Эриульфом по этому поводу – из-за чего, возможно, он становится персоной нон грата среди своих соплеменников; апологетства греческого язычества – он более грек, чем сами греки ‑ и заканчивая постом magister militum, подавлением восстания другого гота, Гайны, и возможной смертью от придворных интриг. Фравитта делает выбор в пользу полного отказа от своей готской идентичности, он отождествляет себя только с империей и с армейской службой и разрывает отношения с сородичами и соплеменниками. Поскольку нет сведений о каком-либо варварском формировании, которое он возглавлял, о каких-либо его сторонниках и последователях среди готов, следует предполагать, что этот выбор был индивидуальным и не превращался в массовую тенденцию.

Тем не менее, прецеденты Трибигильда и Гайны говорят о распространенности подобного выбора. Служба в имперских войсках в качестве официалов, командование собственно регулярными римскими отрядами, а не готским ополчением ауксилиев, становятся достаточно распространенным явлением. Однако при сохранении собственно готской идентичности, что имело место в случае данных прецедентов, паттерны традиционного сознания отношения к императору как к верховному вождю, военачальнику и дарителю заставляют воспринимать как оскорбление игнорирование воинских заслуг и принижение статуса, мнимое или действительное. Недовольство и восстание, начинающиеся в подобных ситуациях, по сути, вызваны желанием сохранить лицо, однако в рамках империи с необходимостью приобретают иной контекст – варварского набега. Однако в этом случае многогранность идентичности готских командиров римской армии играет роль предопределения развертывания системных событий. Потестарная структура империи предполагает ординарный механизм перехода властных полномочий через военную узурпацию, появление солдатских императоров; отсюда успешное восстание, каковым было восстание Гайны, исходя из имперских системных трендов, должно закончиться инаугурацией нового императора. Однако действия Гайны определяются варварской идентичностью и не имеют целью или даже возможностью смену императора; Гайна желает только утвердить свой статус и авторитет. Критическое несовпадение ожиданий обеих сторон, когнитивный диссонанс ментальностей обуславливает растерянность Гайны и агрессию жителей Константинополя. В результате Гайна, не найдя вариантов выхода из создавшегося положения, демонстративно отрекается от имперского начала как предательского и предпочитает погибнуть в бою с гуннами, традиционным врагом и такими же варварами, чей контекст сознания более для него очевиден. Пример Гайны чрезвычайно показателен с точки зрения конфликта идентичностей, с которым сталкивались, потенциально или актуально, варвары на службе империи.

Аларих, как представляется, единственный предводитель готов этого периода, сумевший нивелировать упомянутый конфликт, более того, извлечь из него выгоду. Будучи официальным командиром готского подразделения в римской армии, он, таким образом, совмещает статусы представителя имперской структуры и варварского вождя. В дальнейшем он действует только в направлении укрепления этого двойственного состояния, синтеза этих статусов. Используя поддержку готов для шантажа имперского правительства, а обещания и гарантии империи для обеспечения поддержки готов, Аларих создает уникальную, но оказавшуюся исключительно работоспособной и живучей, циклическую систему взаимообязательств, благодаря которой он сохраняет относительную самостоятельность, авторитет и значение и в римской, и в готской среде одновременно. Несмотря на то, что первоначально эта система призвана осуществлять цели и амбиции лично Алариха, впоследствии именно она определяет дальнейшее становление идентичности втянутых в нее варварских групп и объединений.

Аларих: путь на Запад

Первый поход в Италию

Итак, на рубеже IV-V вв. источники упоминают всего трех крупных полководцев-magistri militum восточной империи – Алариха, Гайну и Фравитту. Все они являются готами. Это свидетельствует о доминировании или даже монополизации готами военных функций в структуре империи этого времени. Учитывая, что это было только первое поколение готов, выросших на территории империи, такой карьерный рост и вес представляются исключительно быстрыми, чего не могло произойти при влиятельности антиварварских настроений. По сути, в 399-401 годах непосредственные столкновения происходили между готскими командующими, каждый из которых пытался осуществить свое понимание стратегии успешности.

Однако заметно, что из треугольника Аларих-Гайна-Фравитта был исключен первый и самый беспокойный его член. Вопросом о том, почему Аларих никак не проявил себя в восстании Гайны, задается Т. С. Бернс. Действительно, представляется маловероятным, чтобы Аларих, всегда живо реагировавший на события в Константинополе и, если буквально понимать Синезия, даже периодически посещавший сенат, остался индифферентным к восстаниям Трибигильда и Гайны и к отставке Евтропия, с которым ранее заключал договор. Кроме того, в распоряжении Алариха были войска, готовые и боеспособные именно тогда, когда в них нуждались и император, и Гайна. Тем не менее, ни тот, ни другой не обращаются к Алариху за помощью, иллирийский magister militum оказывается изолирован от всей системы отношений вокруг власти в Константинополе. Император Аркадий предпочитает собирать восточную армию Фравитты, что связано с большими трудностями, чем призывать Алариха.

Значимость фигуры Алариха в тот момент нельзя недооценивать, поэтому объяснить его отсутствие в событиях мятежа Гайны простым игнорированием нельзя. Возможно, император опасался, что призвание Алариха обернется простой заменой одного узурпатора другим, еще худшим; учитывая прошлый опыт, для таких опасений были основания. Но сам Аларих также мог проявить инициативу, вмешаться в пертурбации в столице по собственному почину, рассчитывая укрепить свои позиции и получить новые выгоды, как уже поступал ранее. В свете смещения Евтропия такая возможность становилась очень вероятной, поскольку договор Аларих заключал именно с ним, и казнь Евтропия означала его фактическую денонсацию. Но основные соображения в отношении Алариха были связаны не непосредственно с ним, как считает Т. С. Бернс, а с более существенной угрозой со стороны Стилихона, не отказавшегося от планов осуществлять контроль над обеими половинами империи[245]. Стилихон планирует завоевание Иллирии, для чего, по словам Зосима, вступает в соглашение с Аларихом, и только ряд других неотложных дел отвлекают его от реализации этого плана[246]. Т. С. Бернс полагает, что и Аврелиану, автору заговора против Евтропия, и Гайне, служившему под началом Стилихона и, вероятно, убившему по его приказу Руфина, было важно достичь с ним полюбовного соглашения. После резко антизападной политики Евтропия Аврелиан, сменивший того на посту консула, стремится к примирению и признанию своей легитимности Стилихоном.

В свете всех этих причин: изменения отношения к Западу в Константинополе, грядущего вторжения Стилихона и непредсказуемости поведения Алариха – добровольная передача Иллирии вместе с войсками Алариха Западной империи выглядит оправданно. Стилихон в результате получил лишь часть того, на что претендовал, в сочетании с необходимостью налаживать отношения с Аларихом. Неудивительно, что он скорее был раздражен этим жестом со стороны Аврелиана и так и не признал его консулом. На положение Алариха такое решение Константинополя также повлияло не лучшим образом, поскольку Восточная империя в результате отказалась от любых обязательств по отношению к нему, а Западная не стремилась подобные обязательства принимать. Статус кво Алариха и его войска оказался критически нарушен, сам Аларих – в замешательстве.

Очевидно, договор со Стилихоном, даже если он и существовал, был предварительным и Алариха не устраивал, однако последний ждал до 401 года, прежде чем использовать уже испытанную тактику – идти в поход с целью добиться наилучших условий. Возможно, он надеялся сыграть свою роль в противостоянии Гайны и Фравитты и получить от этого какие-либо выгоды[247]. Большинство исследователей полагает, что Аларих двинулся в поход на Италию в 401 году в результате радикального изменения отношения к варварам в римской армии после подавления восстания Гайны – в правительстве возобладала антиварварская партия, и Константинополь начал активно избавляться от готов на военной службе[248]. Однако ряд историков склонен считать, что в случае Алариха восточное правительство целенаправленно подталкивало его на войну со Стилихоном в собственных интересах[249].

А. Камерон, тем не менее, опровергает это предположение, показывая, что в этот период отношения между Востоком и Западом потеплели, восточные консулы признавались в Медиолане, что было редким явлением[250]. Тот же А. Камерон высказывается и против мнения о существовании антиварварской партии и правительственного курса в Константинополе, доказывая, что резня готов в столице имела отношение к узурпации Гайны, но не к готам вообще; рекрутирование новобранцев среди них продолжалось, значительная часть готских семей пережило бурные времена, и их далее никто не тревожил, Фравитта оставался верховным военачальником Востока вплоть до 404-405 года, когда неосторожно сделал своим личным врагом Иоанна Златоуста[251]. Исследователь склонен подчеркивать в решении Алариха идти на Запад роль гуннов, постепенно занимавших все большее место в жизни восточной империи (вспомним эпизод с головой Гайны) и являвшихся давним кошмаром для готов. Подобное же предположение высказывает и Х. Вольфрам[252].

Т. С. Бернс предпочитает представить Алариха и его войско как неожиданно оказавшихся в маргинальной ситуации воинов, лишенных любого официального статуса в империи и, следовательно, средств к существованию; римское правительство отказалось от них и на Востоке, и на Западе. Неспособные обеспечить себя необходимым, готы обратились к тому варианту, который был наиболее простым – поход на Запад из Иллирии осуществить значительно легче, чем на Восток[253].

Единственный источник, повествующий об этом периоде – Клавдиан. Несмотря на серьезный характер этого похода, ни один из авторов хроник империи не зафиксировал его в своей работе, что говорит о том, что резонанс этих событий был не столь большим или, скорее, их затмили более поздние и более трагические происшествия, связанные с именем Алариха. Т. С. Бернс считает, что Аларих скорее стремился лишь к восстановлению своего статуса в римской иерархии, нежели к каким-либо глобальным переменам в отношениях с империей, ориентируясь в имперской ситуации и выбрав наиболее подходящее время, чтобы торговаться об условиях с самой выгодной позиции. Действительно, модель поведения Алариха идентична его же образу действий шестилетней давности по отношению к Константинополю, когда он добивался вожделенного поста magister militum. Получив его, Аларих спокойно исполнял свои обязанности вплоть до отказа Константинополя от своих обязательств. Маловероятно, чтобы цели Алариха по отношению к Западу принципиально отличались от целей по отношению к Востоку.

Клавдиан, тем не менее, риторически превозносит поход Алариха как угрозу самому существованию Рима; он говорит об огромном количестве знамений надвигающейся опасности. Люди взывают к гаруспикам и пророческим книгам о судьбе Рима; постоянные лунные затмения объясняют тем, что фессалийские ведуны, сопровождающих варварское войско, оскверняют лунный свет (nec credunt vetito fraudatam Sole sororem telluris subeunte globo, sed castra secutas barbara Thessalidas patriis lunare venenis incestare iubar)[254]. Наконец, на эскорт императора нападают два волка, в животах которых находят еще живые правую и левую руки, что истолковывается как предвещение гибели империи, пусть и сохраняющей свою силу (sed malus interpres rerum metus omne trahebat augurium peiore via, truncataque membra nutricemque lupam Romae regnoque minari)[255]. Являлись ли подобные настроения действительно распространенными в тот период и действительно ли поход Алариха воспринимался римлянами столь эсхатологически, или же Клавдиан использует этот эпизод как риторическую гиперболу, сказать сложно.

Интересным представляется упоминание о том, что варваров, по мнению людей, поддерживали греческие заклинатели – следовательно, отношение к Алариху и его войскам уже в этот период мифологизируется и демонизируется в общественном сознании римлян. Следы этого отношения встречаются и у других авторов, в том числе и у христиан – Сократ Схоластик вкладывает в уста Алариха слова о том, что на Рим его каждодневно направлял некий внутренний голос, приказывающий разорить этот город[256]. Сам Клавдиан способствует формированию подобного отношения к Алариху, поскольку выстраивает свой панегирик, основываясь на драматизации и героизации действующих лиц, используя образцы греческих литературных мифов и канон римского ораторского искусства. Ирония судьбы в том, что Клавдиан, усиливая образ Алариха в своих произведениях как антигероя и немезиды Рима, придавая ему отчасти сакральный характер, не предполагал, что окажется в этом пророком, и Аларих действительно разорит Рим – все речи Клавдиана написаны до этого события. Однако если они отражают действительные настроения в римском обществе, и к Алариху существовало особое отношение, следовательно, он еще до своего похода воспринимался как потенциальная угроза, выделяющаяся на фоне прочих варваров.

Судя по тому, что другие источники не упоминают поход 401-402 года, он не имел характер крупномасштабного вторжения, действительно способного сокрушить Рим. Т. С. Бернс предполагает, что в распоряжении Алариха был сравнительно небольшой отряд[257]. Орозий говорит о том, что Аларих со своими людьми, напротив, смиренно просил мирный договор у Стилихона на самых выгодных условиях, и Стилихон обещал ему поддержку, однако в своих собственных интересах договор так и не заключил, сохраняя готов Алариха как средство давления на правительство[258]. Но как Клавдиан склонен безмерно превозносить Стилихона, так и Орозий целенаправленно его очерняет. Еще дальше в этом направлении идет Филосторгий, утверждая, что Стилихон сознательно пригласил Алариха в Италию, открыв для него проход в Альпах, чтобы опираться на готов в своей борьбе за трон[259].

Клавдиан говорит о предательстве, вероломности этого вторжения готов (si perfida nacti penetrabile tempus inrupere Getae[260]), из чего следует, что какое-то соглашение между Аларихом и Западной империей действительно существовало. В таком случае, это соглашение перестало устраивать Алариха в изменившихся условиях. Можно предположить, что он действительно обращался к Стилихону с предложением заключить новый foedus, и для того, чтобы выторговать наиболее выгодные условия, в 402 осадил Медиолан, как в свое время Константинополь. Момент был выбран удачно, Стилихон с армией отсутствовал, и Аларих явно рассчитывал на удачное решение своих запросов.

Император Гонорий, испуганный появлением Алариха, переносит постоянную резиденцию в Равенну. Стилихон поспешно возвращается с минимальным количеством войск и провизии, по словам Т. С. Бернса, основывающегося на Клавдиане[261]. Последний прямо говорит о том, что Стилихон не решился с таким небольшим числом людей на прямую атаку (perrumperet agmen? sed paucis comitatus erat)[262]. Однако уже это заставляет Алариха уйти от Медиолана. Несмотря на страх, который римляне испытывали перед ним, что отражено в речах Клавдиана, сам Аларих, вероятно, опасался римлян не меньше. Х. Вольфрам отмечает нерешительность его действий в этот период: дорога на Рим была открыта, однако Аларих не был в настроении или в состоянии начинать подобный поход[263].

В то же время Стилихон смог собрать достаточные силы и настиг и разгромил готов при Полленции. Исход битвы не был решающим ни для одной стороны, несмотря на восторженное описание Клавдиана. Реки крови готов, вереницы пленных, разнообразные сокровища, в свое время собранные Аларихом, даже его собственная жена – все это достается римлянам[264]. Сам Аларих сохранил жизнь под давлением обстоятельств, как смутно выражается Клавдиан (concessaque sibi (rerum sic admonet usus) luce)[265]. Х. Вольфрам предполагает, что в этих словах Клавдиана отражается его попытка оправдать Стилихона от обвинений в бездарности и предательстве[266]. Существование подобных настроений можно заметить и у Орозия, который раздраженно говорит об Аларихе как о постоянно терпящем поражения, окружаемом, но из раза в раз отпускаемом на свободу[267], явно обращая этот намек в адрес Стилихона.

Тем не менее, соглашение какого-то рода было действительно заключено (rursus dum pacta movet)[268], хотя стоит отметить, что Клавдиан в данном случае использует не традиционный термин foedus, а pactum – то есть, не федератский договор, а именно соглашение, имеющее скорее сиюминутный характер. М. Куликовски полагает, что это было перемирие, по которому Аларих просто должен был уйти из Италии – на большее Стилихон не рассчитывал, поскольку либо хотел сохранить силы Алариха для своих собственных нужд, либо не имел достаточно возможностей разгромить его окончательно[269].

Однако у Вероны спустя некоторое время состоялась еще одна битва – мотивы которой не совсем ясны. Клавдиан утверждает, что в ней Аларих безуспешно пытался переломить свою судьбу, взять реванш (extremo mutare parat praesentia casu, nil sibi periurum sensit prodesse furorem converti nec fata loco)[270]. Х. Вольфрам предполагает в качестве причин намерение Алариха уйти в Галлию, попытку оказания давления на имперское правительство или провокацию со стороны Стилихона. Р. Блокли подчеркивает, что Стилихон этим сражением целенаправленно загонял готов обратно в Паннонию[271], туда, откуда они и пришли – очевидно, потому, что именно там, на границе с Восточной империей, Аларих и был для него полезен. П. Хизер вообще склоняется к мысли, что Стилихон не имел никаких далеко идущих планов, а лишь сдерживал наступление готов, пока оно само не выдохлось из-за проблем с запасами[272]. Действительно, исход битвы и в этот раз остался неясен – решающей победы она не принесла ни одной из сторон, Аларих лишь оказался блокирован, а его планы предугаданы, по словам Клавдиана, Стилихоном[273]. При этом, очевидно, Стилихон уже обладал превосходством в силах и, следовательно, при желании мог полностью разбить Алариха, однако сохранил его войско в относительной целости. Это дает почву подозрениям в скрытых мотивах подобного поведения Стилихона, в его сговоре с Аларихом, тайном соглашении, направленном на узурпацию власти, что отражено у Филосторгия. Однако Р. Блокли отрицает подобные домыслы как античных, так и современных авторов (к которым, в частности, относится О. Мэнхен-Хелфен, убежденный, что все дальнейшие действия Алариха совершались в соответствии с договором со Стилихоном [274]) как необоснованные, и полагает, что Стилихон после кровопролитного сражения при Полленции избрал тактику победы малой кровью, непопулярную среди римлян, чем и вызвал нападки на себя[275]. Х. Вольфрам и П. Хизер также придерживаются мнения, что никакого договора в этот момент заключено не было, и Аларих оказался отвержен как Востоком, так и Западом[276].

Судя по словам Клавдиана, Аларих после битвы при Вероне оказался в затруднительной ситуации, когда от него к римлянам уходили целые отряды (iamque frequens rarum decerpere transfuga robur coeperat inque dies numerus decrescere castris, nec iam deditio paucis occulta parari, sed cunei totaeque palam discedere turmae)[277]. По всей видимости, это было вызвано именно чередой поражений Алариха, благодаря которым среди готов распространилось мнение об утрате вождем удачи и сакральной харизмы-расположения богов. Тем не менее, тот же Клавдиан утверждает, что Аларих сохранил достаточно войск, в том числе конницу (non funditus armis concideram; stipatus adhuc equitumque catervis integer ad montes reliquo cum robore cessi, quos Appenninum perhibent)[278]. Это подтверждает точку зрения о том, что Стилихон не хотел или не был в состоянии полностью разгромить Алариха. Более того, как пишет Клавдиан, Аларих после своих неудач заслужил ненависть и недоверие друзей и соратников (melius mucrone perirent, auferretque mihi luctu leviore sodales victa manus quam laesa fides)[279], то есть, лишился поддержки собственного войска, что, в свою очередь, повлекло за собой оспаривание его права быть вождем и королем вообще. Очевидно, авторитет Алариха как короля базировался в значительной степени на его традиционном облике как удачливого предводителя набегов; провал похода на Италию означал падение этого авторитета и рост конкуренции и соперничества со стороны других представителей готской знати.

П. Хизер однозначно уверен, что складывание готской идентичности в этот период сопровождалось серьезнейшей борьбой за власть между выходцами из различных кланов, в частности, такими соперниками Алариха, как Сар и Сегерих[280]. Х. Вольфрам в данном случае отстаивает радикально противоположную точку зрения о непререкаемом авторитете Балтов среди готов, основываясь на Иордане[281]. Поскольку никакие иные источники, в том числе аутентичные времени Алариха, не дают никаких оснований для подобной уверенности, а доверие Иордану, исходя из того, что в его сочинении зафиксировано готское племенное предание, представляется слишком умозрительным, более адекватной следует считать позицию П. Хизера.

Как было показано выше, в этот период готы не представляют собою единую общность, более того, процессы централизации исключены из системного тренда благодаря интеграции готской иерархии в римскую военную структуру. Аларих, провозглашая себя готских королем, действует маргинально по отношению к складывающейся системе, однако само это действие преследует цель вписаться в систему наиболее выгодным для себя образом. В результате, опираясь на традиционные родовые институты и мировоззрение, авторитет и власть Алариха закономерно оказываются в зависимости от его военных успехов. Уход от него в стан противника многих отрядов, столь впечатливший Клавдиана, что тот представляет Алариха в параноидальном страхе, окруженного предателями-бывшими друзьями (видимо, в этом Клавдиан следует римской историографической традиции образа проигравшего узурпатора), по всей видимости, был закономерным явлением как для Алариха, так и для Стилихона, полуварвара по происхождению, следовательно, знакомого с этой особенностью варварского мышления. В свете этого понятно, что Стилихон предпочитал лишь обозначать свое превосходство над Аларихом в осторожных столкновениях и выжидать, зная, что каждый день ослабляет силы Алариха и прибавляет авторитет ему самому. Сам Аларих после Вероны также убеждается в своей неспособности справиться со Стилихоном и, очевидно, идет на некое соглашение на условиях последнего.