Последствия закрепления добросовестности как легальной обязанности в п. 3 ст. 1 действующей редакции ГК.

Закрепление любой легальной обязанности должно влечь последствия, которые добросовестность–как-обязанность наглядным образом не влечёт. Добросовестность как универсальный легальный стандарт притязания нас, разумеется, нимало не устраивает, но к первой концепции претензии у автора более фундаментальные.

Для начала всё же замечание, имеющее общий адрес. После столь скрупулёзных попыток найти хотя бы смысловое отличие между конструкциями добросовестности, закреплёнными в двух разных нормах ст. 1, на нашем месте было бы сложно не спросить: а где, собственно говоря, понятие «добросовестность»? В ГК его нет, и этот ответ нельзя оставить без комментариев. Если вы сохраняете за каким-либо понятием семантику термина доктрины, в нашем случае – оставляете требование добросовестности принципом, именно принципом, гражданского права, тогда, конечно, его легальная дефиниция не является ни необходимой, ни, часто, желательной. Но если вы инкорпорируете термин в содержание и в основание правоотношения, если делаете его легальной обязанностью, неисполнение которой является гражданским правонарушением, причём обязанностью важнейшей, коль скоро она вменена первой же статьёй кодекса, и по той же причине не менее важным стандартом притязания, то оставлять без дефиниции осевой термин (каким он стал) правового режима просто непрофессионально. Вообразите, скажем, ФЗ «О конкуренции» без дефиниции монополистической деятельности, Воздушный кодекс без определения понятия «воздушное пространство», ФЗ «О связи» – не раскрывающим легальное значение терминов «абонент» или «оператор связи». Или начальные статьи в главах о поименованных видах договоров самого ГК – без конститутивных признаков соответствующего договора. Именно поэтому убедить оппонентов в том, что понятие добросовестности не представлено в тексте ГК по какой-либо другой причине, нежели ввиду некомфортных последствий, которые повлечет любая формализация этого понятия для попыток превратить добросовестность в обязанность или в универсальный легальный стандарт притязания, никак не получится.

Далее, тот, кто не допускает существование каких бы то ни было частно-правовых обязанностей без корреспондирующих субъективных прав и наоборот, неминуемо заметит, что «обязанности» вести себя добросовестно не корреспондирует какое бы то ни было субъективное право или, поскольку сущность субъективного права никогда не наделена самостоятельной субстанциональностью, – пусть бы и какое бы то ни было благо, сбережению которого такое право могло бы быть призвано служить.

Но ещё более непосредственным последствием введения в легальный текст режима субъективного долженствования, отступление от какового (в нашем случае – недобросовестность) по определению образует правонарушение, должны быть санкции. Есть ли, по крайней мере, понимание того, какие способы защиты может выбрать уязвлённый недобросовестностью контрагента или третьего лица обладатель корреспондирующего к субъективной обязанности «действовать добросовестно», пусть и неназванного, субъективного права? Объявлять ли судам, по его требованию, субъективное право, что приобретено недобросовестно, отнюдь не приобретённым, а недобросовестно исполненную обязанность – вовсе не исполненной? Так ли это категорично, или, коль скоро (почти) никаких специальных указаний пореформенный текст ГК пока не содержит, – а санкции ст. 10 относятся к недобросовестности при осуществлении права – возможны и какие-то другие способы защиты против отступления от этой обязанности? А как обстоят дела с извлекаемыми таким субъектом «преимуществами»? Лишить его такого удовольствия полностью? Но разве кто-то успел отменить универсальное правило «любая юридическая санкция должна быть соразмерна тяжести содеянного»?

И дело ведь не в том, что эти вопросы оставлены авторами реформы без ответа, а в том, что ответы на них, если бы они были даны в законе, успешно показали бы, что добросовестность не является категорией содержания гражданского правоотношения. Этот эффект возник бы потому, что само перечисление санкций за «недобросовестность» (каковые санкции не могли бы в совокупности не принять вид абсолютно произвольно образованного множества, без всякого обоснования воспроизводя санкции за «другие» нарушения) сгенерировало бы умозрительное построение семантического ряда гражданско-правовых нарушений (ибо санкция производна от нарушения и соприродна ему) и, как неизбежное следствие, классификацию таковых; последняя же, с включённой в неё «недобросовестностью», приобрела бы вид, весьма сходный с «китайской классификацией животных» Хорхе Борхеса[21]. Наличие в ГК специальных норм о последствиях недобросовестного поведения ничего тут не меняет: общая парадигма отсутствует. Этот абсурд, эта невозможность построить логически последовательную классификацию нарушений субъективных прав, если бы недобросовестность была частью ряда, естественно, был бы отражением того, что добросовестность вовсе не есть благо, защищаемое средствами частного права: ведь любое нарушение права специфично именно благом, защищаемым этим правом, какового блага этим нарушением правообладатель лишается.

И далее: если на всех всегда лежит (юридическая) «генеральная» обязанность действовать добросовестно, то предусматривать в тексте ГК десятки локальных деликтов, где недобросовестность тоже квалифицируется как правонарушение, понадобиться могло только в том случае, когда такая видовая недобросовестность имела какое-то отличное от генерального деликта содержание. Коль скоро мы ничего не знаем о его содержании, эта гипотеза уже лишается смысла. Но она ещё более унижается тем, что все эти специальные деликты никаким содержательным своеобразием не отличаются. Таким образом, сочетание генеральной и специальных обязанностей действовать добросовестно в российском ГК в свою очередь обессмыслено.