Недобросовестность: диагноз злоупотребления правом.

Почему же добросовестность (непротиворечивость намерений), этот ментальный эффект, является стандартом (условием по умолчанию) приобретения субъективных гражданских прав? Почему, собственно, юридически важным становится то, двурушничал ли, по корыстным соображениям, притязающий на право субъект? Лишь поверхностный взгляд на стандарт притязания в указанных случаях может увидеть в нём только общий моральный императив, претворённый в юридическое требование – действовать честно, не обманывать контрагента и т.п.. Сама по себе такая конвертация морального императива в юридический не имела бы ничего общего с сущностью субъективного гражданского права, каковое, как не устаёт повторять в своих работах автор этой статьи, возникает только для правового закрепления вменённого интереса в каком-либо благе, а вовсе не для воплощения моральных максим.

В том, что ментальные состояния являются юридическими фактами, служащими компонентами оснований возникновения гражданско-правовых отношений, разумеется, никакой новости нет. Но все эти ментальные состояния, как юридические факты, учитываются лишь постольку, поскольку они свидетельствуют о выражении или состоянии воли. Наличие, направленность, соответствие воли интересам субъекта суть первостепенные параметры юридически значимых действий.

Между тем, легко видеть, что категория добросовестности (в приведённом понимании) относится не к состоянию воли, а к тому, что воле предшествует и что воля призвана выражать в правопритязательных актах, то есть к интересам. Именно категорией состояния интереса является добросовестность, коль скоро «намерение», не вдаваясь в ненужные здесь диспуты, допустимо принять как представление субъекта об осуществлении своего интереса. Бесконфликтность намерений, а именно так мы понимаем добросовестность, стало быть, всегда отражает бесконфликтность интересов. Интерес же автор этой статьи последовательно понимает в своих работах как презюмируемую сущность любого субъективного права, каковое является, по сути, его правовым воплощением, призванным обеспечить его принудительное удовлетворение – то есть доставить обладателю интереса благо, на стяжание которого интерес направлен. Отсутствие же реального интереса в праве, или же ослабление его против тестируемого определённым способом уровня, образует, в построенной автором теории, злоупотребление правом.

Добросовестность, понимаемая как один из параметров, одно из измерений состояния интереса, поэтому, не всегда, пусть и чаще всего, свидетельствует об отсутствии злоупотребления правом, ибо критически недостаточный интерес в нём может иметь и лицо, намерения которого не вступили в конфликт[6].

В свою очередь, недобросовестность, не будучи синонимом злоупотребления, хотя, естественно, крайне серьёзно компрометирует состояние интереса, не является и гарантирующим свидетельством его недостаточности. Это находит подтверждение не только в правоприменении, каковое по спорам, где ставится вопрос о злоупотреблении, всегда тестирует реальный уровень интереса на предмет его соответствия минимальной квоте, необходимой для сохранения права, а недобросовестность субъектасама по себе не поглощает постановку вопроса о таком соответствии, но и в некоторых легальных правилах, что дискредитирует концепцию принципа добросовестности как закреплённой в законе обязанности (п. 3 ст. 1) и универсального легального стандарта приобретения прав (п. 4 ст. 1).

Легально дозволенная недобросовестность.

Гражданскому законодательству известны случаи, когда специальным регулированием недобросовестность переводится в область дозволенного. Бесспорными примерами такого дозволения может служить недобросовестная цессия, недобросовестность авторов при осуществлении личных неимущественных прав, а также недобросовестность лица, совершившего сделку с мнимым представителем.

Легальное дозволение недобросовестной цессии.

В соответствии с п. 1 ст. 388 ГК, договорные препятствия уступки требования начиная с 1.06.2015 г. не допускаются. Если условие договора запрещает уступку, то с 1.06.2018 г. оно уже не обессилит её ни при каких обстоятельствах, а до этой даты такая гипотетическая возможность у должника сохраняется лишь в случае, если он докажет, что цессионарий был «соучастником» схемы, в силу действующего закона позволяющей кредитору отказываться от обязательства не уступать требование – то есть когда цессионарий знал или должен был знать о запрете уступки (абз. 2 п. 2 ст.382 в редакции, действующей до 1.06.2018 г.). Если же договорное условие запрещает уступку денежного требования, то с ним можно было вовсе не считаться и ранее[7].

Данное обстоятельство достойно быть отмеченным потому, что, во-первых, указывает на несостоятельность попытки придать предписанию добросовестности режимов универсального долженствования (п. 3 ст. 1 ГК) и универсального легального основания приобретения правового блага (п. 4 ст. 1), каковой режим, как будет показано в § 8.2., в силу природы обсуждаемого явления, не может не быть абсолютным, и однако таковым, как следует из специальных дозволений недобросовестного поведения, не рассматривается самим же законодателем, а во-вторых, способствует пониманию того, что добросовестность, явление, понимаемое нами как бесконфликтность намерений, есть не метафизическая и самоценная субстанция, а лишь один, хотя и наиболее верный признак отсутствия злоупотребление правом. Об этом мы подробно выскажемся в последующих разделах работы.