Недобросовестность лица, совершившего сделку с мнимым представителем.

В соответствии с п. 3 ст. 183 ГК, «если представляемый отказался одобрить сделку или ответ на предложение представляемому ее одобрить не поступил в разумный срок, другая сторона вправе потребовать от неуправомоченного лица, совершившего сделку, исполнения сделки либо вправе отказаться от нее в одностороннем порядке».При этом, как гласит следом расположенное правило, предпочесть реальному исполнению требование о взыскании с мнимого представителя убытков вправе только такая сторона сделки, которая «знала или должна была знать об отсутствии полномочий или об их превышении». Наличие эксплицитного предиката добросовестности другой стороны сделки в обосновании последнего требования и отсутствие такового применительно к требованию о реальном исполнении образуют смысловой контраст, который однозначно указывает на то, что предъявлять требование о реальном исполнении вправе и недобросовестная сторона. По-видимому, законодатель исходил из того, что обеспечить соответствие собственных действий имеющимся полномочиям должен именно представитель, а, следовательно, на нём лежит большее, чем на другой стороне, бремя рисков такого несоответствия – а потому баланс интересов сохраняется при предъявлении к мнимому представителю требования об исполнении обязательства в натуре, но не тогда, когда другая сторона предпочитает убытки. Такое представление о балансе интересов сторон, очевидно, является поверхностным, если принять во внимание, что инициатором сделки могло быть третье лицо, которое убеждало мнимого представителя заключить сделку без полномочий и поставить представляемого перед необходимостью её одобрения, поскольку сделка якобы совершится к его выгоде, однако после того, как представляемый сделку не одобрил, цинично предъявившего требование об исполнении к незадачливому представителю. Для нас, однако, важна не ошибочность применённой законодателем конструкции в ст. 183, а то, что он легитимирует отъявленную недобросовестность, преступая императивно закреплённый им в п. 4 ст. 1 запрет (никто не вправе извлекать преимуществ из своего недобросовестного поведения), который, как будет показано ниже, может иметь только абсолютный характер. Происходит это, безусловно, потому, что ошибкой было легальное закрепление единого стандарта приобретения прав, – а оно, в свою очередь, было следствием ошибочного, по нашему мнению, понимания категории добросовестности.

Принцип добросовестности в гражданском праве.

Легальный режим категории добросовестности в действующем законодательстве и его критика.

В действующей редакции Гражданского кодекса[13] требование добросовестности участников гражданских правоотношений, появившееся в тексте ГК 1 марта 2013 г.[14], присутствует со столь контрастирующей по сравнению с прежними редакциями частотой, что сомнений в концептуальном промысле законодателя не остаётся[15], даже если бы в ст. 1 это требование было не возведено в статус новейшего гражданско-правового императива. Помимо того, есть в ГК ещё и новеллы, где термин «добросовестность» не используется, но применённая в них конструкция связывает возникновение (осуществление) прав с добросовестностью правопритязателя.

Выглядит так, будто прежний текст ГК вовсе не связывал осуществление прав с добросовестностью правопритязателя; и, действительно, есть авторы, полагающие, что в российском гражданском праве дотоле отсутствовал принцип добросовестности[16]. Нынче же, когда в первой же статье кодекса дважды, в пп. 3 и 4, субъектам вменяется правовой долг добросовестности, – блюсти его они должны не только «при установлении, осуществлении и защите права и при исполнении обязанностей», но ещё и при «извлечении преимуществ» из своего поведения, – сторонники этой теории имеют все основания считать то, что им видится как упущение, даже не исправленным, а искоренённым[17].

По нашему же мнению, принцип добросовестности всегда присутствовал в российском гражданском праве, а также, сразу уточним, в гражданском законодательстве, – поскольку презумпция добросовестности, закреплённая в ч. 3 прежней редакции ст. 10 ГК, и ч. 5 нынешней, видится нами как допустимый максимум присутствия принципа добросовестности в легальном поле. Правотворчество по его внедрению было не только, по указанной причине, ненужным, но и – поскольку оно наделяет этот принцип модальностью долженствования и тем самым кооптирует принцип права, адресованный, как уже показано было выше, ментальной реальности, в реальность правовую, то есть в содержание (п. 3 ст. 1) и в основание индивидуальных правоотношений (п. 4 ст. 1), – ошибочным. Существеннее же всего то, что такое восприятие принципа добросовестности свидетельствует о неверном, на наш взгляд, понимании природы категории добросовестности в частном праве.