СТОЯНКА ПОЕЗДА ВНЕ РАСПИСАНИЯ 3 страница

«А письмо-то в сумочке нераспечатанное, – казалось, говорили гоголевские глаза. – Эх, ты!»

– Ну что? – спросил Тимофеев.

– Замечательно! – с трудом ответила Настя. – Это действительно превосходно.

Настя вернулась в Союз художников, прошла к председателю и сказала, что нужно сейчас же устроить выставку работ Тимофеева. Председатель подумал и дал согласие.

Настя вернулась домой, в свою комнату на Мойке, и только там прочла письмо Катерины Петровны.

– Сейчас ехать! – сказала она и встала. – Разве отсюда сможешь уехать! Столько много работы!

Она подумала о переполненных поездах, пересадке, засохшем саде, о материнских слезах, о скуке сельских дней – и положила письмо в ящик письменного стола.

Две недели Настя занималась устройством выставки Тимофеева. Выставка открылась вечером. Тимофеев был недоволен и говорил, что нельзя смотреть скульптуру при электричестве.

– Мертвый свет! – говорил он.

– Какой же свет вам нужен? – спросила Настя.

– Свечи нужны! Свечи! – закричал Тимофеев. – Как же можно Гоголя ставить под электрическую лампу. Абсурд!

На открытии выставки были скульпторы, художники. Говорили много, хвалили Тимофеева.

Во время обсуждения Насте передали телеграмму.

Настя незаметно вскрыла телеграмму, прочла и ничего не поняла:

«Катя помирает. Тихон»

«Какая Катя? – растерянно подумала Настя. – Какой Тихон? Наверное, это не мне».

Она посмотрела на адрес: нет, телеграмма была ей. Тогда только она заметила тонкие печатные буквы: «Заборье».

Выступал Першин.

– В наши дни, – говорил, – забота о человеке становится той прекрасной реальностью, которая помогает нам расти и работать…

Кто-то тронул Настю сзади за руку. Это был один из художников.

– Что? – спросил он шепотом и показал глазами на телеграмму. – Что-то неприятное?

– Нет, – сказала Настя. – Это так… От одной знакомой…

Все смотрели на Першина, но чей-то внимательный взгляд Настя все время чувствовала на себе и боялась поднять голову. «Кто бы это мог быть? – подумала она. – Неужели кто-нибудь догадался?»

Она с усилием подняла глаза и тотчас отвела их: Гоголь смотрел на нее, усмехаясь.

Настя быстро встала, вышла, торопливо оделась внизу и выбежала на улицу.

 Падал снег. На Исаакиевском соборе выступила серая изморозь. Хмурое небо все ниже опускалось на город, на Настю, на Неву.

«Ненаглядная моя, – вспомнила Настя недавнее письмо. – Ненаглядная!»

Настя села на скамейку в сквере и горько заплакала. Снег таял на лице. Настя вздрогнула от холода и вдруг поняла, что никто ее так не любил, как эта покинутая ею старушка, там, в Заборье.

«Поздно! Маму я уже не увижу», – сказала она про себя и вспомнила, что за последний год она впервые произнесла это детское милое слово – «мама».

Она быстро встала и побежала.

«Что ж это, мама? Что? – думала она, ничего не видя. – Мама! Как же это могло так случиться? Ведь никого же у меня в жизни нет. Нет и не будет роднее. Лишь бы успеть, лишь бы она увидела меня, лишь бы простила».

Настя пришла на вокзал.

Она опоздала. Билетов уже не было.

Настя стояла около кассы, она не могла говорить, чувствуя, как от первого же сказанного слова она заплачет. Пожилая кассирша выглянула в окошко.

– Что с вами, гражданка? – спросила она.

– Ничего, - ответила Настя. – У меня мама…

Настя повернулась и быстро пошла к выходу.

– Куда вы? – крикнула кассирша. – Подождите минутку.

В тот же вечер Настя уехала.

Тихон пришел на почту, пошептался с почтальоном Василием, взял у него телеграфный бланк и начал что-то писать на бланке корявыми буквами. Потом осторожно сложил бланк, засунул в шапку и пошел к Катерине Петровне.

Катерина Петровна не вставала уже десятый день. Ничего не болело, но слабость давила на грудь, на голову, на ноги, трудно было вздохнуть.

Манюшка шестые сутки не отходила от Катерины Петровны. Ночью она, не раздеваясь, спала на стареньком диване. Иногда девочке казалось, что Катерина Петровна уже не дышит. Тогда она испуганно начинала звать:

– Бабушка? Ты живая?

Катерина Петровна шевелила рукой, Манюшка успокаивалась

В комнатах с самого утра было тепло. Манюшка топила печку. Когда веселый огонь освещал стены комнаты, Катерина Петровна осторожно вздыхала – от огня комната становилась уютной, жилой, какой она была давным-давно, еще при Насте.

Пришел Тихон.

– Что, Тиша? – спросила Катерина Петровна.

– Похолодало, Катерина Петровна! – бодро сказал Тихон и посмотрел на свою шапку. – Снег скоро выпадет. Это хорошо. Дорога будет хорошая – значит, и ей будет удобно ехать.

– Кому? – Катерина Петровна открыла глаза.

– Да Настасье Семеновне, – ответил Тихон и вытащил из шапки телеграмму.

Катерина Петровна хотела подняться, но не смогла, снова упала на подушку.

– Вот! – сказал Тихон, осторожно развернул телеграмму и протянул ее Катерине Петровне.

Но Катерина Петровна не взяла ее, а все так же умоляюще смотрела на Тихона.

– Прочти, – сказала девочка. – Бабушка уже читать не умеет. У нее глаза плохо видят.

Тихон испуганно огляделся и прочел: «Дожидайтесь, выехала. Остаюсь всегда любящая дочь ваша Настя».

– Не надо. Тиша! – тихо сказала Катерина Петровна. – Не надо. Спасибо тебе за доброе слово, за ласку.

Катерина Петровна с трудом отвернулась к стене, потом как будто уснула.

Тихон сидел на лавочке, курил, опустив голову, и вздыхал, пока не вышла Манюшка и не позвала в комнату Катерины Петровна.

Тихон осторожно вошел в комнату. Катерина Петровна лежала бледная, маленькая, как будто уснувшая.

– Не дождалась, – пробормотал Тихон. – Эх, горе!

Хоронили Катерину Петровну на следующий день. Кладбище было за селом, над рекой.

По дороге встретилась учительница. Она недавно приехала из областного города и никого еще в Заборье не знала.

Учительница была молоденькая, застенчивая, сероглазая, совсем еще девочка. Она увидела похороны, испуганно посмотрела на маленькую старушку в гробу. Там, в областном городе, у учительницы осталась мать – вот такая же маленькая, вечно взволнованная заботами о дочери и такая же седая.

В Заборье Настя приехала на второй день после похорон. Она застала свежий могильный холм на кладбище и холодную темную комнату Катерины Петровны, из которой, казалось, жизнь ушла давным-давно.

В этой комнате Настя проплакала всю ночь, пока за окнами не начался рассвет.

Уехала Настя из Заборья крадучись, стараясь, чтобы никто не увидел и ни о чем не расспрашивал. Ей казалось, что никто, кроме, Катерины Петровны, не мог снять с нее непоправимой вины, невыносимой тяжести.

КОММЕНТАРИИ:

Гоголь Николай Васильевич (1809-1852) – русский писатель

Крамской Иван Николаевич (1837-1887) – русский живописец

ненастный– дождливый, пасмурный

свой век – свою жизнь

Петербург – название города Ленинграда до 1914 года. Сейчас Санкт- Петербург

обитательница– жительница

Манюшка – разговорная форма от имени Мария

Настя – разговорная форма от имени Анастасия

Тиша – разговорная форма от имени Тихон

калитка – небольшая дверь в заборе

ненаглядная (народно-поэтич.) моя – дорогая моя, любимая

зиму … я не переживу – мне недолго осталось жить, скоро умру

безмолвный укор – молчаливое обвинение, упрек

эх, ты! – выражение неодобрения

Мойка– название реки в Санкт-Петербурге

помирать – то же, что умирать

Исаакиевский собор – архитектурный памятник позднего русского классицизма, музей

изморозь – снежный слой, образующийся на поверхности в туманную морозную погоду

Нева– название реки в Санкт-Петербурге

корявые (перен., разг.) буквы – неровные, некрасивые буквы. Уехала… крадучись – уехала тихо, незаметно, тайком

 ЗАДАНИЕ. Ответьте на вопросы:

1.Где происходит действие рассказа К.Паустовского «Телеграмма»? Найдите в тексте фразы, подтверждающие ваш ответ.

2.Кто является действующими лицами рассказа? Какими вы их себе представляете?

3.Почему Тихон решил послать телеграмму Катерине Петровне от имени ее дочери? Как отнеслась к этому Катерина Петровна?

4.Как вы относитесь к Насте? Можно ли оправдать такое ее отношение к самому близкому и родному человеку?

5.Чему учит этот рассказ?

А. ШМАЕН

МОСТ

В это утро Андрей Мацкевич проснулся раньше обычного. Начинался рассвет. Андрей вышел из палатки. Со всех сторон его окружала тишина. Высоко над головой летал орел.

Тишина … Андрей огляделся по сторонам. Солнечные лучи позолотили вершины гор.

– Хорошо-о-о – во всю силу своих легких прокричал Андрей.

– Подъем! – прозвучала команда. И через несколько минут лагерь наполнился веселыми молодыми голосами. Начались последние приготовления. Не прошло и часа, как группа альпинистов во главе с инструктором мастером спорта Андреем Мацкевичем ушла в поход.

Шаг за шагом, метр за метром спортсмены поднимаются вверх. Вдруг Андрей заметил, что большой камень, сорвавшийся со скалы, летит прямо на голову его товарища, шедшего ниже. Раздумывать некогда: оставались секунды, мгновения…

 Удар принять на себя! Приготовился, замер. Удар! И резкий крик разорвал воздух…

 Боль в спине, словно электрический ток, пронзила все тело. Потом темнота… Андрей потерял сознание.

Утром альпинисты спустились в лагерь. К Андрею вернулось сознание. А днем на имя Андрея Мацкевича пришла телеграмма из Харькова. В ней сообщалось, что ему и его соавтору Лукьянову на городском конкурсе присуждена первая премия за лучший проект моста. Андрея срочно вызывали в Харьков, так как коллективу строителей предстояло на днях начать строительные работы.

Андрей стал требовать, чтобы его немедленно отправили в Харьков. Естественно, что никто даже слушать его не хотел. Все единодушно согласились в одном: у него не хватит сил для такой поездки, это равносильно самоубийству.

– Нет, – говорил Андрей, – это мне нужно. Помогите же мне!

И вот он в Харькове, в городской больнице.

За все существование больницы в ней никогда не лежал такой больной. Нет, он не жаловался, не грустил. Он просто, во что бы то ни стало, хотел жить, ему необходимо было жить.

После тщательных исследований сделали операцию. А когда Андрея привезли в палату, он через несколько дней, немного придя в себя, потребовал, чтобы к его постели немедленно поставили чертежную доску. Врачи долго совещались. Состояние больного очень тяжелое, Мацкевич – человек обреченный. И Андрею разрешили. А тем временем тихая больничная палата начала превращаться в рабочий кабинет. Андрей хорошо понимал всю безнадежность своего положения. И твердо решил: ни одна минута не должна пропасть даром.

Ежедневно рано утром, как только заканчивался обход, в его палате появлялся соавтор Лукьянов. Время – наилучший судья. Теперь многое в проекте казалось им спорным, многое хотелось доработать. Проект требовал большой доработки.

Он закрывал глаза. Вспоминалось ему утреннее небо, легкие облака, летающий орел. И в эти минуты он особенно ощущал, что проекту не хватает простора, легкости, как его неподвижному телу.

Почти полностью парализованный, едва двигая руками, он упорно работал. Под тонким грифелем карандаша возникал вариант за вариантом. И слово «простор» не давало ему покоя. Лукьянов возражал ему, защищая свою точку зрения. И эти бесконечные споры помогали Андрею, давали ему новые силы. А на листах бумаги начинали появляться окончательные контуры нового моста.

Об Андрее говорила вся больница. Постепенно палата стала превращаться в своеобразный клуб. Сюда приходили товарищи по работе, спорту, сюда заходили больные из других палат и отделений. Здесь никогда не было места нытью и скуке. Только шутки, смех, веселье.

Врачи никак не могла понять, что случилось. Их предсказания не сбывались. Мацкевич жил.

Прошла осень, зима подходила к концу, настала очередь весны. Мацкевич жил. Но силы уже были на исходе.

Днем, как и раньше, шла напряженная работа. Правда, временами ему было уже трудно сосредоточиться. Труднее всего было ночью. Мучила боль. К постели подходила дежурная сестра, чтобы сделать Андрею болеутоляющий укол, но он молча запрещал ей это. В их составе наркотики, а для работы нужна свежая голова. Чтобы как-то заглушить боль, он пел. Пел шепотом. Он знал много песен.

До сих пор помнят в больнице эти страшные ночи. Дежурные врачи, медицинские сестры и больные стояли у его палаты. Из-за двери доносился слабый стон и тихое пение. Многие плакали, бессильные хоть чем-нибудь помочь этому замечательному человеку.

И вот наступил день, когда исправлять уже было нечего. Все уже сделано. Дрожащая рука ставит подпись в последний раз.

– Кончено, – чуть слышно прошептали губы. Глаза сами закрылись. Андрею виделся новый мост. И так захотелось жить, чтобы построить еще не один мост, чтобы еще не один раз подняться в горы и встретить там солнце раньше всех!

Этой же ночью Андрей Мацкевич умер…

…Я стою на этом прекрасном харьковском мосту. Его формы отличаются необыкновенной легкостью. Мимо проносятся автомашины, нескончаемым потоком идут пешеходы. Пусть на мосту еще нет букв с именем Андрея Мацкевича. Они будут! Но главное то, что и сейчас человек живет среди нас своей осуществленной мечтой, своими делами, своим большим сердцем.

КОММЕНТАРИИ:

со вех сторон … окружала тишина – вокруг была тишина, покой; не было слышно ни единого звука

альпинист – спортсмен, который совершает восхождения на горные вершины

мастер спорта – спортивное звание, которое присваивается за выполнение определенных результатов в каком-либо виде спорта

крик разорвал воздух – в воздухе раздался крик, нарушивший тишину

боль … пронзила все тело – он почувствовал очень сильную боль во сем теле, которая появилась внезапно

Харьков – крупный промышленный город на Украине

соавтор – человек, совместно с кем-либо имеет авторское право на одно произведение литературы, искусства, науки, на одно открытие, изобретение и т.д.

во что бы то ни стало – обязательно, при любых условиях

человек обреченный – человек, который скоро умрет

понимал безнадежность своего положения – понимал, что жить ему осталось немного времени, недолго

обход– осмотр больного врачом

доработки– поправки изменения

почти полностью парализованный – почти полностью потерявший способность произвольно двигаться

Лукьянов возражал …защищая свою точку зрения – Лукьянов не соглашался, потому что у него было другое решение проекта

наряженная работа – работа, требующая больших усилий, энергии

трудно сосредоточится – трудно думать о чем-то одном

болеутоляющий укол – укол, успокаивающий боль

заглушить боль (перен.) – ослабить чувство или ощущение боли

проносятся машины – быстро проезжают машины

ЗАДАНИЕ. Ответьте на вопросы:

1.Где происходит действие рассказ А. Шмаена «Мост»? Найдите в тексте рассказа фразы, подтверждающие ваш ответ.

2.О чем говорится в рассказе?

3.Кто является главным действующим лицом рассказа? Каким вы представляете его себе?

4.Как вел себя Андрей после операции? Почему он не соглашался на уколы?

5.Как вы думаете, почему рассказ называется «Мост», а не «Андрей Мацкевич», например? Аргументируйте свой ответ. А возможен ли второй вариант названия?

Д. ГРАНИН

ВТОРОЙ ВАРИАНТ

Профессор Сазонов был тяжело болен. Александр не ожидал, что старик согласится дать отзыв о диссертации и даже сам позвонит об этом Александру. Тут было чему радоваться. Сазонов считался одним из лучших в стране специалистов по выпрямителям.

Александр застал профессора в кабинете. Последний раз они виделись зимой, и Александр испугался перемены, которая произошла с Дмитрием Сергеевичем. Он попросил извинения, что не может встать. Рука, которую он подал Александру, дрожала. Улыбаясь, он наблюдал за смущением гостя.

– Ну, не будем терять время, – вдруг сухо сказал он, – для меня оно теперь весьма подорожало. Что у вас сделано?

Александр попробовал отделаться несколькими общими торопливыми фразами. Мысленно он упрекал себя за то, что побеспокоил больного своими заботами, и соображал, как бы прекратить разговор, уйти, не обидев старика своей жалостью. Между тем Дмитрий Сергеевич задавал вопросы, и вскоре Александр незаметно разговорился, заспорил громко и страстно, как будто перед ним сидел здоровый человек.

Он откровенно рассказывал Дмитрию Сергеевичу о недостатках созданного прибора. Выпрямитель получился маломощный. Словом, он рассказал все то, о чем считается совсем не принято говорить будущему оппоненту.

Старик медленно листал страницы – каждое движение давалось ему с трудом.

– Мне помнится, – полузакрыв глаза, сказал он, – что перед войной некий аспирант Николаев работал над схожей темой. Судьбы этой работы не знаю, – наверное, неудача, иначе нам с вами было бы что-нибудь известно. Да, Николаев… Вам эта фамилия ни о чем не говорит?

Нет, Александр впервые слышал о Николаеве.        

– Где он работал?

Дмитрий Сергеевич назвал научно-исследовательский институт.

– Интересно, – сказал Александр, – попробую разузнать, в чем дело.

– Конечно. Может, еще найдете что-нибудь полезное. А время у вас есть, пока оппоненты читают, – вам что? Ждать да мучиться?

Он проводил его со смехом, с шуточкой, по обыкновению. Долгий разговор вовсе не обессилил его, напротив, впалые, сухой кожей обтянутые щеки порозовели. И, уходя, Александр с нежностью думал об этом большом человеке, который умирал и знал, что умирает, и спешил использовать каждую оставшуюся минуту жизни для работы.

Эта постоянная расчетливость во всем, что касалось времени, была для Александра, наверное, ближе и понятней, чем для кого-нибудь другого.

После четырех лет, проведенных на войне, время приобрело для Александра особую ценность. Он дал себе слово наверстать эти годы. Он занимался в трамвае, по дороге в институт, за обедом, иной раз даже украдкой на совещаниях. Кандидатские экзамены были сданы отлично на четыре месяца раньше срока. Диссертацию Александр закончил, обогнав товарищей на полгода.

Товарищи восхищались тщательностью его экспериментов – он брал на учет все мелочи, исключая возможность малейшей ошибки. Вот почему упоминание о работах некоего Николаева так заинтересовало Александра. Если этот неизвестный ему человек работал над той же темой, появлялась новая возможность проверить свои выводы.

Так он думал, а вместе с тем в нем возникло странное беспокойство. На следующий день с утра он поехал в НИИ, о котором говорил Дмитрий Сергеевич.

В отделе кадров института Александру сообщили, что аспирант Николаев осенью сорок первого года ушел добровольцем на фронт и вскоре погиб где-то под Синявином. Александр прошел в лабораторию, где работал когда-то Николаев. Сотрудники лаборатории помнили одно: покойный их товарищ добился, кажется, интересных результатов, разрабатывал новый тип выпрямителя, но война прервала его работу. Никаких бумаг и отчетов в институте не сохранилось. Александра послали к Галине Сергеевне.

– Она единственная, кто, быть может, в состоянии вам помочь, – сказали ему.

Галина Сергеевна вышла, на ходу спуская засученные рукава белого халатика. Александр рассказал, что привело его к ней. При имени Николаева лицо ее вспыхнуло и тотчас потухло.

– К сожалению, я плохо разбиралась в теме Анатолия, я по специальности химик, – сказала она резко. – Но все его записи находятся у него дома, у матери. Я могу дать ее адрес, – неохотно добавила она.

– Благодарю. Вы уверены, что материалы сохранились? – Александр решил не обращать внимания на ее тон.

Галина Сергеевна усмехнулась.

– Уверена. А что, ваша диссертация закончена? – спросила она, глядя в сторону. Он понял ее мысль и смутился.

– Закончена и сдана. Работа Николаева представляет для меня, пожалуй, архивный интерес. Впрочем, если я найду в ней что-нибудь любопытное, я не воспользуюсь без ссылки на имя ее автора…

Теперь смутилась она. Александр записал адрес матери Николаева и поспешил распрощаться.

До тех пор, пока Александр не увидел Марию Тимофеевну Николаеву, он ни разу не подумал об Анатолии Николаеве как о человеке, который когда-то жил здесь, в этом городе… Ему не приходило в голову, что для Марии Тимофеевны ее сын еще продолжает жить в неиссякаемом материнском горе.

Когда Александр осторожно рассказал, избегая лишний раз произносить имя ее сына, зачем он пришел, Мария Тимофеевна сказала:

– Я с удовольствием покажу вам его записки. Тут целый чемодан. Когда меня эвакуировали, я возила их с собой всю войну.

Она вытащила из-под кровати старенький чемодан, открыла его и вынула тщательно перевязанные пачки бумаг. Александр присел к столу. Он развязал верхнюю пачку. Дешевая писчая бумага слиплась, потемнела по краям и пахла сыростью.

На заглавном листе было выведено крупным детским почерком название темы. Несколько иначе сформулированная, но та же тема, что и у Александра.

Со странным и все растущим тревожным и грустным любопытством прочитал Александр вводную часть. Отчеты первых лабораторных опытов он просмотрел без особого интереса. Это была неизбежная для каждого исследователя кропотливая черновая работа. Потом началось главное.

Александр без труда разлагал беглые, сокращенные записи Николаева. Это все было знакомое, прочувствованное и передуманное им самим. Некоторое время Николаев двигался отличным от него путем, потом их дороги снова сошлись, и Александр испытал странное ощущение, читая как будто свои мысли.

Александр был взволнован. Он поймал себя на том, что еле удерживался от желания перейти к последней папке. Один раз он недоверчиво рассмеялся: Анатолий Николаев размашисто, через всю страницу писал: «Здесь развилка, есть вариант «А» и вариант «Б». Пойду по более очевидной дороге варианта «А», где, мне кажется, получаются худшие результаты. Но я хочу полной ясности». И он вступил на путь, тот самый путь, который в свое время Александр избрал без колебания, как единственно правильный.

С поспешностью и отчаянием человека, вынужденного расстаться со своей находкой, открыл он последнюю папку. Во что бы то ни стало он должен узнать конечный результат работы Николаева.

Он вытащил два последних листа. На первом была вычерчена основная характеристика выпрямителя.

Александр изумленно отпрянул назад, снова наклонился, несколько раз перевернул лист, – ничего не изменилось.

Невероятно! Впервые Александр увидел то, о чем так долго мечтал. Да, это казалось невероятным, как если бы ему показали фотографию сна! Держа лист в вытянутой руке, он прошел по коридору в кухню.

Мария Тимофеевна стояла у окна спиной к нему.

– Мария Тимофеевна, вы знаете, что это такое? – хриплым голосом спросил Александр. – Идеальное выпрямление. Взгляните сюда. Разве эта линия кажется вам кривой? Мария Тимофеевна, делайте со мной, что хотите, – я не уйду!

Женщина вдруг заплакала.

– Толя тоже прибежал домой с этой карточкой, стал рассказывать, поднял на руки, закружил, а потом…

Она отвернулась к окну.

Теперь нельзя было пропустить ни одной строки. Александр видел: шаг за шагом подходил Анатолий Николаев к его собственной схеме. Нетерпеливо следил Александр за неловкостями, за неудачами своего предшественника, забывая о том, что у него у самого их, было, может быть еще больше. Ему стало страшно, как иногда в детской игре. С каждым опытом круг поисков Николаева неумолимо сужался. Все так, все так! Наступил день, когда Николаев создал схему Александра Савицкого. Тут был предел. Он пришел к этому выводу так же, как Александр. Да, тут предел тому, что можно достигнуть принятым методом. И тогда он записал: «Не годится, возвращаюсь к варианту «Б».   

Александр пошарил пальцами по дну надорванной пачки папирос, вытащил, смял папиросу, – пальцы дрожали. Недоброе предчувствие толкало сложить бумаги, встать, уйти, не читать дальше. Вернуться сюда через неделю, месяц после защиты, – чем позже, тем лучше.

– Нет, я не уйду, – сказал он и сам услышал свой голос.

Новый материал читал медленно. Трудным путем пробивалась мысль Анатолия Николаева. Зачастую Александр останавливался и долго отыскивал среди торопливых заметок ход к неожиданному выводу. Придирчиво читал, все ждал, все надеялся вот-вот найти ошибку.

Наступил день, когда Анатолий Николаев торжествующе записал: «Вариант «Б» сравнялся по мощности с вариантом «А», но это только ступенька». И, как на гонках, Николаев, уже далеко уйдя вперед, перестал оглядываться, а Александр все читал и считал, как увеличивается между ними расстояние. В два раза – в два раза окончательный результат варианта «Б» превзошел вариант «А»!

Он положил чертежи перед собой. Какой экономной и красивой казалась схема Николаева по сравнению с его схемой…

Часы показывали полночь. Кто-то зажег лампу на столе, а он и не заметил, что уже ночь и светит лампа. Мария Тимофеевна спала на диванчике, прикрыв плечи платком. На обеденном столе, накрытом на двоих, стоял ужин. Мария Тимофеевна заснула, ожидая, когда он закончит свои раздумья, не смея потревожить его, как это, наверное, бывало с ней не раз при жизни сына.

Александр потушил лампу. Он осторожно, но плотно притворил за собой входную дверь, вышел на улицу.

С упорством отчаяния он стал ходить к Марии Тимофеевне. Заставил себя пересчитать заново все рассчитанные таблицы варианта «Б», проверил все коэффициенты. С полудня он уезжал в лабораторию и испытывал схему Николаева. Так прошла неделя. Он похудел, избегал встреч, расспросов на работе, дома, и даже с Наташей не разговаривал.

Если бы, проверяя вариант «Б», он нашел ошибку, ему стало бы легче. Но прибор не нуждался в помощи, он работал безупречно.

Постепенно мудрая простота варианта «Б» стала казаться Александру настолько логически обоснованной, что представлялось непонятным, как он мог в свое время пройти мимо, не заметить ее? При воспоминании о том, что ему придется защищать свой прибор, свой вариант «А», он испытывал тяжелое чувство, похожее на стыд.

Настал день, когда он закрыл последнюю папку. Рукопись покойного Николаева обрывалась на полуслове, но по сути работа была закончена. Оставалось сделать выводы и литературно обработать.

Аккуратно перевязав и сложив папки в прежнем порядке, Александр достал чемодан, откинул крышку и задумался.

– Мария Тимофеевна, – сказал он, не поворачивая головы, – разрешите, я возьму с собой одну папку, последнюю, вот эту. Я верну ее вам через неделю.

– Бери, пожалуйста, все, что тебе надо. – Она так привыкла к нему за неделю, что звала просто Сашей.

– Я беру ее для того, чтобы подготовить Толину работу к печати, – сказал он, с трудом выговаривая каждое слово.

– А как же твоя диссертация?

Александр пожал плечами. Ни разу в жизни не было ему так тяжело, как в этот день, когда он закрывал за собой дверь квартиры Николаевых.

В институте уже получили отзывы на диссертацию.

Он решил немедленно повидаться со своим руководителем, профессором Можановым.

Александр рассказал о работе Николаева. Он показал Можанову новую схему и сразу позабыл о цели своего прихода. Можанов, захваченный его волнением, охал, вырывая из рук карандаши, и они, перебивая друг друга, искали и находили новые подтверждения преимущества варианта «Б». Вдруг Можанов замолчал и как-то странно перевел взгляд с исчерченного листа бумаги на Александра. Только теперь он начинал понимать, что произошло.

– Вот так фокус-покус, – растерянно пробормотал он. Потом сердито рванул галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

– Что дернуло вас перед самой защитой заниматься этой археологией? – с крайним раздражением спросил Можанов. – Послушайте, вот что, – продолжал он решительно, – ни я, ни вы ничего не знаете. Все останется по-прежнему. Защищайтесь как ни в чем не бывало. А потом обработаем рукопись этого Николаева и напечатаем за его подписью в трудах института. Как раз, при наших издательских порядках, пройдет три-четыре месяца.

– Я думал об этом, но не могу защищать то, что никуда не годится.

– Чепуха! Диссертация не обязана быть откровением! Она должна показать способности аспиранта к самостоятельной научной работе.