СТОЯНКА ПОЕЗДА ВНЕ РАСПИСАНИЯ 7 страница

Ольга Берггольц

… Я говорю с тобой под свист снарядов,

угрюмым заревом озарена.

Я говорю с тобой из Ленинграда,

страна моя, печальная страна…

  Кронштадтский злой, неукротимый ветер

  в мое лицо закинутое бьет.

  В бомбоубежищах уснули дети,

  Ночная стража встала у ворот.

Над Ленинградом – смертная угроза…

Бессонны ночи, тяжек день любой.

Но мы забыли, что такое слезы,

Что называлось страхом и мольбой.

    Я говорю: нас, граждан Ленинграда,

    не поколеблет грохот канонад,

    и, если завтра будут баррикады,

    мы не покинем наших баррикад.

И женщины с бойцами встанут рядом,

и дети нам патроны поднесут,

и надо всеми нами зацветут

старинные знамена Петрограда.

      Руками сжав обугленное сердце,

      такое обещание даю

       я, горожанка, мать красноармейца,

       погибшего под Стрельною в бою.

Мы будем драться с беззаветной силой,

Мы одолеем бешеных зверей,

Мы победим, клянусь тебе, Россия,

От имени российских матерей.

                                                                  Август 1941 год.

КОММЕНТАРИИ:

трещина – щель, узкое углубление на поверхности. Трещина в стене. Льдина дала трещину

разгром – разгромить – громя уничтожить. Разгромить врага

осквернять (осквернить) – опозорить, подвергнуть поруганию, уничтожению, запятнать чем-либо. Осквернить народную святыню. Осквернить душу

святыня – то, что является особенно дорогим, любовно хранимым и чтимым. Народные святыни. Национальная святыня

вдохновить – 1) кого (что). Пробудить вдохновение в ком-нибудь, воодушевить (вдохновить массы); 2) кого (что), на что

восхищение– высшее удовлетворение, восторг

восхититься– прийти в восхищение

подвиг– героический, самоотверженный поступок. Воинский подвиг. Подвиг во славу Родины

жмых – остатки семян масличных растений после выжимания из них масла

варвар – невежественный, грубый, жестокий человек. Фашистские варвары

провалиться– потерпеть неудачу (о каком-нибудь деле). Планы провалились

ЗАДАНИЯ

1. Ответьте на вопросы, не обращаясь к тексту: Когда немцы блокировали Ленинград? На что надеялись фашисты, блокировав город? Как много ленинградцев погибло от голода? Почему дорога через Ладожское озеро называлась «дорогой жизни»? Почему фашистам не удалось сломить дух ленинградцев, поставить их на колени?

2. Закончите предложения, используя материал текста:

1. Фашистское командование группы армий «Север» бросило на город всю свою авиацию, одна бомбежка следовала за другой, но…

2. Но прошел год, а…

3. Это намного больше, чем…

4. Фашистская пропаганда вбивала в головы своим солдатам, что…

5. Враг не смог покорить ленинградцев…

6. Город-герой…

7. Сапог фашистских поработителей не топтал его улиц, не…

3. Расскажите о блокадном Ленинграде.

АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ

Около четырех десятилетий А. Толстой неутомимо работал почти во всех жанрах литературы. Он писал стихи, рассказы, романы, пьесы, киносценарии, статьи, очерки, перелагал русские народные сказки, выступал как автор книг для детей и юношества.

Современник М. Горького, А. Блока, В. Маяковского, И. Бунина и других классиков русской литературы, А. Толстой создал немало произведений, которые также вошли в классику словесного искусства, переведены на основные языки мира.

А. Толстой был не только выдающимся художником, но и мыслителем, критиком, исследователем литературы, в чьих концепциях фольклора, языка и т.д. отразился среди прочего его богатейший художнический опыт. Высокое признание литературных заслуг А. Толстого было отмечено в 1939 году избранием его действительным членом Академии наук СССР. А. Толстой был крупным общественным деятелем, а в годы войны – членом Чрезвычайной Государственной комиссии по расследованию немецко-фашистских преступлений, что нашло дополнительное отражение в его талантливой публицистике.

Жизнелюбивый настрой таланта А. Толстого, его «русскость», национально-патриотическая устремленность, увлеченность историей русского характера, восприимчивость к нравственно-эстетическим истокам отечественной классики, трансформация и развитие этих традиций в новых условиях – вот характерные черты его писательского стиля.

Нападение фашистской Германии на СССР 22 июня 1941 года и начавшаяся Великая Отечественная война советского народа затронули то, что составляло основу основ натуры и миросозерцания художника, – чувство родины, убеждения патриота и интернационалиста, вызвали взрыв гражданской и творческой страсти писателя, взлет таланта.

КОРИЧНЕВЫЙ ДУРМАН

   В конце июня я вылетел из Москвы на Северный Кавказ, чтобы оформить вещественными доказательствами и свидетельскими показаниями следы нацистских преступлений. Их много, и они ужасны по жестокости, по количеству жертв, ни в чем не виноватых, по методичности убийств.

   Я верю, что еще немало людей, живущих вдали от войны, с трудом и даже недоверием представляют себе противотанковые рвы, где под насыпанной землей – на полметра в глубину, на сто метров протяжением – лежат почтенные граждане, старухи, профессора, красноармейцы вместе с костылями, школьники, молодые девушки, женщины, прижимающие истлевшими руками младенцев, у которых медицинская экспертиза обнаружила во рту землю, так как они были закопаны живыми. С трудом можно вообразить немецких солдат, торопливо перекликающихся в огороде, где они ищут маленькую девочку, которая спряталась, потому что ее дедушку и мать они только что убили за найденную в сундуке фотографию лейтенанта Красной Армии; они находят девочку в высокой кукурузе и пристреливают. Трудно поверить, чтобы немцы накануне отступления продавали по сходной цене на городском рынке спирт и питьевую соду, причем спирт был метиловый, а в пакетиках с надписью «сода» находилась щавелевая кислота. Но они действительно продавали это, и свыше семисот доверчивых жителей города Георгиевска отравилось – заболело и умерло. Следственный акт, а за ним и обвинительный ожидает виновных в этом отравлении, чтобы предать их суду.

   Половина моей жизни прошла в те годы, когда европейская цивилизация расцветала под солнцем почти полувекового мира.

   Я бесстрашно останавливался в немецких гостиницах и спал там, не запирая двери на ключ: в Германии у меня ни разу не украли моих чемоданов. Я свято верил, что каждая капля моей крови принадлежит мне и ни один немец не вправе выпустить ее через дырку, просверленную ножом или пулей. Я человек старого поколения. Я не понимаю современных немцев. За пять месяцев оккупации Северного Кавказа в одном только Ставропольском крае они насильно отобрали у населения (ограбили), зарезали и съели и частично угнали в Германию 149673 коровы, 1 850 259 овец и коз, 196462 свиньи, 850000 кур, гусей и знаменитых черных индеек и так далее.

   Я не понимаю современных немцев, которые, торопливо отступая в январе месяце с Северного Кавказа, делали то, что обычно делает уголовный преступник, уходя из ограбленного им дома, где он прирезал хозяев, – омерзительно пачкает на самом видном месте. Во всех городах и станицах областей и республик Северного Кавказа и Кубани немцы взорвали и сожгли все без исключения – школы, театры, кино, библиотеки вместе с книгами, больницы, санатории, дворцы пионеров и общественные здания. В тех местах, куда из-за спешки отступления не поспевали прибывать взрывные команды, там немецкие солдаты разбивали окна, ванны, умывальники и уборные, даже вентиляционные решетки, стреляли из автоматов по лепным украшениям, обдирали и ломали мебель, искалывали штыками оцинкованные крыши, – это с несомненностью указывает на немецкую добросовестность в работе и на вкус к разрушению. В Железноводске – курорте, равного которому по медицинскому оборудованию и комфорту не было в Европе, – немцы устроили мясокоптильни; в великолепных санаториях, отделанных драгоценным деревом и мрамором, они сложили печи и пять месяцев дымили салом и свиной копотью в разбитые окна этих дворцов и в январе – при бегстве из Железноводска – взорвали все санатории и дома отдыха.

   Все, о чем я здесь рассказываю, я видел своими глазами. Но я видел гораздо более печальное. На Северном Кавказе немцы убили все еврейское население, в большинстве эвакуированное за время войны из Ленинграда, Одессы, Украины, Крыма. Здесь было много ученых, профессоров, врачей, эвакуированных вместе с научными учреждениями. Подготовку к массовым убийствам немцы начали с первых же дней оккупации. Они организовали еврейские комитеты, будто бы для переселения евреев в мало заселенные области Украины, и – одновременно – создали для них невыносимые и унизительные условия жизни: старики, подростки, больные, ученые, врачи, старухи, едва передвигавшие ноги, равно выгонялись на тяжелые земляные работы, без оплаты и без хлебного пайка; запрещался выезд из города. Таким образом, когда наконец, объявлен был «день переселения», евреи с величайшим облегчением собрались в указанных местах вместе с семьями, с багажом в двадцать килограммов на человека и продовольствием на два дня. Ключи от квартир они оставили в домоуправлении, – в приказе командующего армией им была гарантирована неприкосновенность их имущества. Один армянин рассказывал мне, что в это утро он пришел на вокзал в Кисловодске; шумная и оживленная толпа грузилась в девятнадцать открытых и закрытых вагонов, двадцатый был для членов еврейского комитета. Армянин разыскал в толпе знакомую женщину и сказал ей: «Отдайте мне на воспитание вашу дочь, вы не доедете до Украины». Семилетняя дочка этой женщины была такая красавица и умница, что все заглядывались на нее. Он долго уговаривал женщину, она задумалась, обняла дитя. «Нет, – ответила, – что будет, то будет, мы не расстанемся».

   К часу дня поезд, в котором находилось около тысячи восьмисот человек, проехал станцию Минеральные Воды, остановился в поле, и сопровождающие немецкие офицеры в бинокль смотрели складки местности: осмотр их не удовлетворил, поезд задним ходом вернулся в Минеральные Воды, прошел на запасный путь и остановился у стекольного завода. «Вылезай, прыгай на землю!» – закричали немцы-конвоиры. Тогда началось беспокойство. Члены еврейского комитета, среди которых было четыре известных врача и пожилой писатель Брегман, успокаивали: «Немцы – враги, немцы суровы, но они же культурные люди, мы должны верить обещанию командования…» Последовал приказ сдавать драгоценности. Торопливо снимали серьги, кольца, часы и бросали в пилотки охранникам. Прошло еще минут десять. Подъехала штабная машина с начальником гестапо Вельбеном и комендантом Полем. Последовал приказ: «Раздеться всем догола…»

   Все это мне рассказал единственный из оставшихся в живых, старик Фингерут, – он спрятался на запасном пути в траве между колесами вагона. Когда дали приказ раздеваться, люди поняли, что сейчас – конец жизни, сейчас – казнь. Люди начали кричать, метались и так кричали, что вылезали глаза и многие сошли с ума. Многие раздевались – непонятно зачем: женщины оставались в трусиках, мужчины в кальсонах. Охранники погнали толпу этих людей по полю аэродрома к противотанковому рву, отстоящему в километре от стекольного завода. Фингерут увидел немецкого солдата, который волок за руки двух детей, вынул револьвер и застрелил их. Тех, кто попробовал убежать, убивали выстрелами. Несколько автомобилей кругами мчались по полю, из них стреляли по разбегающимся. Нелегко было убить тысячу восемьсот человек, – подогнав их к противотанковому рву, их расстреливали от часу дня до вечера.

   Ночью к этому рву стали подходить закрытые машины из города Ессентуки. Там, точно так же спровоцированные через еврейский комитет, собрались для переселения, с багажом и продовольствием, 507 трудоспособных евреев и около 1500 детей, стариков и старух. К утру следующего дня все 2000 человек были умерщвлены и свалены в противотанковый ров в Минеральных Водах.

   Показаниями свидетелей и медицинским исследованием трупов можно установить, что для умерщвления немцы применяли, кроме расстрела, также удушение окисью углерода в герметически закрытых, специально для такого убийства построенных машинах.

   Военнопленный автомеханик Финхель дал нам подробное описание такой машины, построенной на «Заводе строительства автокузовов а/о Берлин».

   В Пятигорске точно так же 2800 евреев – взрослых и детей – были провокационно созваны для переселения, отвезены в машинах в Минеральные Воды, умерщвлены и свалены в тот же противотанковый ров. Немцы очищали Пятигорск и в дальнейшие дни. Свидетельница Островенец рассказывает нам: «Я жила во дворе, где немцы устроили камеры с замурованными окнами для заключенных. Я наблюдала, как к этим камерам подъезжала вплотную черная закрытая автомашина. Тогда по камерам разносилась команда: «Раздевайся!» Начинались дикие крики заключенных женщин и детей. Затем их, полураздетых, выталкивали из камер, загоняли, втаскивали за волосы в автомашину. Дверь ее плотно закрывалась. Из тюремного помещения выходил офицер и другие гестаповцы, они всегда почему-то осматривали низ машины. После этого шофер включал мотор, который издавал сильный гул, однако он полностью не заглушал ужасного крика и топота ног находящихся в машине. Гестаповцы начинали свистеть и громко смеялись. Так продолжалось пять – семь минут, после чего в машине становилось тихо, и она уезжала…»

   Произведенные под моим наблюдением раскопки противотанкового рва в Минеральных Водах обнаружили плотную массу трупов на протяжении ста пяти метров. Мы определили цифру убитых: более 6000 человек: она несколько уменьшена сравнительно с показаниями свидетелей по выводу еврейского населения из Кисловодска, Ессентуков и Пятигорска. Очевидно, не все еще могилы обнаружены. Так, под Кисловодском, в овраге близ Кольцо-горы, сильными дождями начало размывать детские трупы. Раскопками в двух местах этого оврага обнаружено: 161 труп взрослых людей и 10 детских трупов. Так, в Ставрополе, на аэродроме, при расчистке щелей до сих пор обнаруживают трупы.

   В Пятигорске на Машук-горе, в старых каменоломнях, отрыто и опознано около 300 трупов граждан русской национальности. Еще и сейчас на крутом известковом обрыве каменоломни видны черные пятна и брызги крови и между камнями – обрывки одежды и женские локоны. Сюда немцы привозили из тюрем мужчин и женщин, иногда полуживых от ужасных попыток. Следы пыток обнаружены медицинским осмотром, – вырванные челюсти, изломанные и обожженные конечности, скальпированные черепа. Людей ставили на краю обрыва, расстреливали и затем на упавших обрушивали взрывом камни. На Машук-горе, на кирпичных заводах и в других местах обнаружено до сих пор 356 трупов, в числе их женских и детских – 66.

   В городе Ставрополе немцы 10 августа умертвили окисью углерода в машинах 660 больных психиатрической больницы. 12 августа немцы вывезли в район аэродрома 3500 жителей еврейской национальности и расстреляли их из автоматов. 15 августа вывезли на территорию психиатрической больницы еще 500 граждан еврейской национальности, расстреляли и зарыли в силосных ямах. Кроме этих массовых убийств, немцы арестовывали и уничтожали русское население города, – людей, им нежелательных по тем или иным причинам. Всего немцами убито в Ставрополе свыше 5500 человек русских и евреев.

   Спасшийся от расстрела гражданин Копевский рассказывает об убийствах 12 августа: «Нам дали лопаты и приказали сесть в крытую брезентом автомашину с группой в тридцать человек арестованных. Нас повезли за город в сопровождении двух легковых машин с вооруженными немцами. На окраине города машина остановилась, немцы отделили восемь человек пожилого возраста, и нас в количестве двадцати двух человек повезли подальше к месту, называемому Холодный родник. Там нас повели к цементной яме – примерно восемь на двенадцать метров, – она была наполнена трупами людей и немного присыпана землей, сквозь которую сочилась кровь. Когда мы лопатами засыпали эту яму, нас заставили засыпать другую – поменьше, в которой тоже были трупы. Когда и эта яма была засыпана, нас всех повезли за километр, к нескольким ямам и траншеям, наполненным трупами расстрелянных мужчин, женщин и детей, лежавших в нижнем белье или совсем раздетых. Неподалеку от одной из траншей лежали вниз лицом те восемь человек, которых от нас отделили. Они были живы. Когда мы начали работать, подъехал на машине офицер, по его приказанию мы легли вниз, а тех восьмерых немцы ударами заставили подняться и подойти к траншее, в них выстрелили из автомата, и они упали туда, после чего мы продолжали зарывать трупы. Вместе с нами был профессор математики Гойх, в засыпаемой яме он вдруг узнал трупы двух своих детей, бросил лопату и прыгнул в яму. Офицер подошел и застрелил профессора. Примерно в полдень к этому месту подъехали три грузовые машины, на которых лежали и сидели раненые красноармейцы. Нас заставили снимать раненых и на наших глазах их расстреливали. Казнь производили офицеры гестапо – человек двадцать пять – тридцать, фамилию одного из них я знаю, – Байер».

   И так далее, и так далее. Я переворачиваю скорбные страницы показаний свидетелей массовых убийств, пыток в гестапо, насилий немцев над женщинами и подростками… Я читаю показания потерпевшей Настасьи Супрун. Она рассказывает, как ее пытал и мучил следователь Фишер, добиваясь признания о связи с разведкой. В камере с ней сидела ее четырнадцатилетняя племянница Ниночка Сучкова. Ее также допрашивал Фишер… «Ниночку опять принесли после пытки, она три часа лежала без сознания с кровавой пеной у рта. Когда очнулась, сказала только: «Тетя Ася, что будет со мной?» Когда после массовых убийств вернулась машина смерти, Ниночку послали убирать и мыть ее. Ниночка рассказала, что на полу в машине валялись куски рваного белья, волосы, очки и испражнения. «Ниночку опять взяли на допрос, били палками, и опять она была без сознания… Четвертого ноября Ниночку взяли из камеры, и больше ее никто не видел…»

   Что все это такое? Я спрашиваю, кто такие немцы? Как мог немецкий народ пасть так низко, чтобы его армия совершала дела, о которых тысячу лет с омерзением и содроганием будет вспоминать человечество? Каким раскаянием и какими делами немцы смогут смыть с себя пятно позора? Пятно позора – это нацизм. Немецкий народ не плюнул в глаза своему соблазнителю и пошел за Гитлером убивать и грабить. Горе тем немцам, кто теперь же, не откладывая на завтра, не очнется от коричневого дурмана.

1943

  КОММЕНТАРИИ:

дурман – наркотик

методичность – регулярность, систематичность

щавелевая кислота – яд

заглядываться (на кого-либо) – смотреть все время

каменоломня – место, где забивается и обрабатывается камень

силосные ямы – ямы для хранения корма для животных

штык– колющее оружие, прикрепляемое на конец ствола ружья

мясокоптильня– предприятие или цех для копчения (обработки дымом) мяса

пытка– физическое насилие, мучение

траншея– длинный глубокий ров, яма

   ЗАДАНИЕ. Ответьте на вопросы:

1.С какой целью в конце июня 1943 года А.Н. Толстой прибыл на Северный Кавказ?

2.Какие вещественные доказательства нацистских преступлений он приводит в своем очерке? На какой именно территории Северного Кавказа собраны эти доказательства?

3.Остались ли свидетели совершенных фашистами преступлений? Кто эти свидетели и что им пришлось увидеть своими глазами?

4.Что такое фашизм? Ответьте, опираясь на прочитанную информацию. Почему очерк называется «Коричневый дурман»?

5.Как вы думаете, могут ли русские хотеть войны, пережив описанное А.Н.Толстым?

6.Нужно ли, на ваш взгляд молодым людям настоящего времени знать правду о войне? Аргументируйте свой ответ.

РУССКИЙ ХАРАКТЕР

  Русский характер! – для небольшого рассказа название слишком многозначительное. Что поделаешь, – мне именно и хочется поговорить с вами о русском характере.

  Русский характер. Поди-ка опиши его. Рассказывать ли о героических подвигах? Но их столько, – который предпочесть. Вот меня и выручил один мой приятель небольшой историей из личной жизни. Как он бил немцев, я рассказывать не стану, хотя он и носит золотую звездочку и половина груди в орденах. Человек он простой, тихий, обыкновенный, – колхозник из приволжского села. Но среди других заметен сильным, правильным сложением и красотой. Бывало, заглядишься, когда он вылезает из башни танка, спрыгивает с брони на землю, стаскивает шлем с влажных кудрей, вытирает лицо и непременно улыбается.

  На войне, находясь постоянно около смерти, люди делаются лучше, всякая чепуха с них слезает, и остается в человеке – ядро. Разумеется – у одного оно покрепче, у другого послабее, но каждому хочется быть хорошим и верным товарищем. Но приятель мой, Егор Дремов, и до войны был строгого поведения, чрезвычайно уважал и любил мать и отца своего.

  У него была невеста из того же села на Волге. Про невест и про жен у нас говорят много, особенно если на фронте затишье, стужа, в землянке коптит огонек, трещит печурка и люди поужинали. Начнут, например: «Что такое любовь?» Один скажет: «Любовь возникает на базе уважения…» Другой: «Ничего подобного, любовь – это привычка, человек любит не только жену, но отца с матерью и даже животных…» – «Тьфу, бестолковый! – скажет третий, – любовь – это, когда в тебе все кипит, человек ходит вроде, как пьяный…» И так философствуют и час и другой… Егор Дремов, должно быть стесняясь этих разговоров, только вскользь помянул мне о невесте, – очень хорошая девушка, и уж если сказала, что будет ждать, – дождется, хотя бы он вернулся на одной ноге…

Про военные подвиги он тоже не любил разговаривать: «О таких делах вспоминать не хочется!» Нахмурится и закурит.

Так воевал лейтенант Егор Дремов, покуда не случилось с ним несчастье. Во время Курского сражения его танк был подбит снарядом, двое из экипажа тут же убиты, от второго снаряда танк загорелся. Водитель Чувилев успел вытащить лейтенанта, – он был без сознания, комбинезон на нем горел. Едва Чувилев оттащил лейтенанта, танк взорвался со страшной силой. Чувилев кидал рыхлую землю на лицо, голову и одежду лейтенанта, чтобы сбить огонь. Потом пополз с ним на перевязочный пункт…

Егор Дремов выжил и даже не потерял зрение, хотя лицо его было так обуглено, что местами виднелись кости. Восемь месяцев он пролежал в госпитале, ему делали одну за другой пластические операции, восстановили и нос, и губы, и веки, и уши. Через восемь месяцев он мог взглянуть на свое и теперь не на свое лицо. Медсестра, подавшая ему зеркальце, отвернулась и заплакала. Он тотчас вернул ей зеркальце.

Комиссия нашла его годным к нестроевой службе. Тогда он пошел к генералу и сказал: «Прошу вашего разрешения вернуться в полк». – «Но вы же инвалид», – сказал генерал. «Никак нет, я урод, но боеспособность восстановлю полностью». (То, что генерал во время разговора старался не глядеть на него, Егор Дремов отметил и только усмехнулся лиловыми, прямыми, как щель, губами.) Он получил двадцатидневный отпуск для полного восстановления здоровья и поехал домой к отцу с матерью.

В село он пришел, когда уже были сумерки. Свернул наискосок к дому, подошел и, нагнувшись к окошечку, увидел мать, – при тусклом свете лампы над столом она собирала ужинать и задумалась, стоя перед столом. Егор Дремов, глядя в окошечко на мать, понял, что невозможно ее испугать, нельзя, чтобы у нее отчаянно задрожало старенькое лицо.

Он вошел во двор и на крыльце постучался. Мать спросила за дверью:  «Кто там?» Он ответил: «Лейтенант, герой Советского Союза Громов. Привез поклон от вашего сына старшего лейтенанта Дремова».

Она отворила дверь и кинулась к нему, схватила за руки:

– Жив, Егор-то мой? Здоров? Да ты зайди в избу.

Егор Дремов сел на лавку у стола на то самое место, где сидел в детстве. Он стал рассказывать про ее сына, про самого себя, – подробно, как он живет, что всегда здоров, весел, и – кратко о сражениях, где участвовал со своим танком.

– Ты скажи – страшно на войне-то? Перебивала она, глядя ему в лицо темными глазами.

– Да, конечно, страшно, однако – привычка.

Пришел отец, тоже постаревший за эти годы. Поглядывая на гостя, снял полушубок, подошел к столу, поздоровался за руку, – ах, знакомая была, широкая, справедливая родительская рука! Ничего не спрашивая, потому что и без того было понятно – зачем здесь гость в орденах, сел и тоже начал слушать.

– Ну, что ж, давайте ужинать, мать, собери чего-нибудь для гостя. Сели ужинать, как в прежние годы. И только за ужином Дремов заметил, что мать особенно внимательно следит за его рукой. Он усмехнулся, мать подняла глаза, лицо ее болезненно задрожало.

Поговорили о том и о сем, какова будет весна и справится ли народ с севом и о том, что этим летом надо ждать конца войны.

Мать спросила:

– Вы не рассказали, когда ему дадут отпуск, – три года его не видала, чай взрослый стал, с усами ходит… Каждый день – около смерти, чай и голос у него стал грубый?

– Да вот приедет – может, и не узнаете, – сказал лейтенант.

Спать его положили на печке, где он помнил каждый кирпич. Пахло тем родным уютом, что не забывается и в смертный час. За перегородкой похрапывал отец. Мать ворочалась, вздыхала, не спала. Лейтенант лежал ничком, лицом в ладони: «Неужели так и не признала, – думал, – неужели не признала? Мама, мама…»

Наутро он проснулся от потрескивания дров, мать осторожно возилась у печи, у двери стояли вымытые сапоги.

– Ты блинки пшенные ешь? – спросила она.

Он не сразу ответил, слез с печи, надел гимнастерку, сел на лавку:

– Скажите, у вас в селе проживает Катя Малышева?

– Она в прошлом году курсы окончила, у нас учительницей. А тебе ее повидать надо?

– Сынок ваш просил непременно ей передать поклон.

Мать послала за ней соседскую девочку. Лейтенант не успел и обуться, как прибежала Катя Малышева. Широкие серые глаза ее блестели, на щеках – радостный румянец. Когда откинула с головы на плечи вязаный платок, лейтенант даже застонал про себя. Только такой представлялась ему подруга, – свежа, нежна, весела, добра, красива так, что вот вошла, и вся изба стала золотая…

– Вы привезли поклон от Егора? (Он стоял спиной к свету и только нагнул голову, потому что говорить не мог.) А уж я его жду и день и ночь, так ему и скажите…

Она подошла близко к нему. Взглянула, и будто ее слегка ударили в грудь, откинулась, испугалась. Тогда он твердо решил уйти, – сегодня же.

Он опять рассказывал о лейтенанте Дремове, на этот раз о его воинских подвигах, – рассказывал и не поднимал глаз на Катю, чтобы не видеть на ее милом лице отражения своего уродства.

Дремов ушел на станцию пешком, как пришел. Он был очень угнетен всем происшедшим, даже, останавливаясь, ударял ладонями себе в лицо, повторял сиплым голосом: «Как же быть-то теперь?»

Он вернулся в свой полк, стоявший в глубоком тылу на пополнении. Боевые товарищи встретили его такой искренней радостью, что у него ушло с души то, что не давало ни спать, ни есть, ни дышать. Решил так, – пускай мать подольше не знает о его несчастье. Что же касается Кати, – эту занозу он из сердца вырвет.

Недели через две пришло от матери письмо:

«Здравствуй, сынок мой ненаглядный. Боюсь тебе и писать, не знаю, что и думать. Был у нас один человек от тебя, – человек очень хороший, только лицом дурной. Хотел пожить, да сразу собрался и уехал. С тех пор, сынок, не сплю ночи, – кажется мне, что приезжал ты. Отец бранит меня за это, – чего ему скрываться, если это был бы он, – таким лицом, как у этого, кто к нам приезжал, гордиться нужно. Уговорит меня, а материнское сердце – все свое: он это, он был у нас!.. Егорушка, напиши мне, Христа ради, надоумь ты меня, – что было?»

Егор Дремов показал это письмо мне, Ивану Судареву. Я ему: «Пиши скорее матери, проси у нее прощения, не своди ее с ума… Таким-то она тебя еще больше станет любить…»

Он в тот же день написал письмо: «Дорогие мои родители, простите меня, действительно у вас был я, сын ваш…» И так далее, и так далее – на четырех страницах.

Спустя некоторое время, стоим мы на полигоне, – прибегает солдат и – Егору Дремову: «Товарищ капитан, вас спрашивают…» Мы пошли в поселок, входим в избу, он – впереди меня, и я слышу:

«Мама, здравствуй, это я!..» И вижу – маленькая старушка припала к нему на грудь. Оглядываюсь, тут, оказывается, и другая женщина. Даю честное слово, есть где-нибудь еще красавицы, не одна же она такая, но лично я – не видал.

Он оторвал от себя мать, подходит к этой девушке, – «Катя! – говорит он, – Катя, зачем вы приехали? Вы того обещали ждать, а не этого…»

Красивая Катя ему отвечает: «Егор, я с вами собралась жить навек. Я вас буду любить вечно, очень буду любить… Не отсылайте меня…»