СТОЯНКА ПОЕЗДА ВНЕ РАСПИСАНИЯ 8 страница

Да, вот они, русские характеры! Кажется, прост человек, а придет суровая беда, в большом или в малом, и поднимается в нем великая сила – человеческая красота.

  КОММЕНТАРИИ:

ЗАДАНИЕ. Ответьте на вопросы:

1.Легко ли, по мнению автора, описать русский характер? Почему                  А.Н. Толстому захотелось поговорить с читателем о русском характере?

2.Что же такое русский характер, по мнению автора? Почему лейтенант Егор Дремов – яркий его пример? Аргументируйте свой ответ.

3. Как вы думаете, что же воспитывает в человеке характер? Отвечает ли на этот вопрос содержание рассказа? Аргументируйте свой ответ.

М. ШОЛОХОВ

СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА

(фрагмент рассказа)

   … В начале сентября из лагеря под городом Кюстрином перебросили нас, сто сорок два человека советских военнопленных, в лагерь Б-14, неподалеку от Дрездена. К тому времени в этом лагере было около двух тысяч наших. Все работали на каменном карьере, вручную долбили, резали, крошили немецкий камень. Норма – четыре кубометра в день на душу, заметь, на такую душу, какая и без этого чуть-чуть, на одной ниточке в теле держалась. Тут и началось: через два месяца от ста сорока двух человек нашего эшелона осталось нас пятьдесят семь. Это как, браток? Лихо? Тут своих не успеваешь хоронить, а тут слух по лагерю идет, будто немцы уже Сталинград взяли и прут дальше, на Сибирь. Одно горе к другому, да так гнут, что глаз от земли не подымешь, вроде и ты туда, в чужую немецкую землю просишься. А лагерная охрана каждый день пьет, песни горланят, радуются, ликуют.

   И вот как-то вечером вернулись мы в барак с работы. Целый день дождь шел, лохмотья на нас хоть выжми, все мы на холодном ветру продрогли, как собаки, зуб на зуб не попадает. А обсушиться негде, согреться – то же самое, и к тому же голодные не то что досмерти, а даже еще хуже. Но вечером нам еды не полагалось.

  Снял я с себя мокрое рванье, кинул на нары и говорю: «Им по четыре кубометра выработки надо, а на могилу каждому из нас и одного кубометра через глаза хватит». Только и сказал, но ведь нашелся же из своих какой-то подлец, донес коменданту лагеря про эти мои горькие слова.

   Комендантом лагеря, или, по-ихнему, лагерфюрером, был у нас немец Мюллер. Невысокого роста, плотный, белобрысый и сам весь какой-то белый: и волосы на голове белые, и брови, и ресницы, даже глаза у него были белесые, навыкате. По-русски говорил, как мы с тобой, да еще на «о» налегал, будто коренной волжанин… Бывало, выстроит нас перед блоком – барак они так называли, – идет перед строем со своей сворой эсэсовцев, правую руку держит на отлете. Она у него в кожаной перчатке, а в перчатке свинцовая прокладка, чтобы пальцев не повредить. Идет и бьет каждого второго в нос, кровь пускает. Это он называл «профилактикой от гриппа». И так каждый день. Всего четыре блока в лагере было, и вот он нынче первому блоку «профилактику» устраивает, завтра – второму, и так далее. Аккуратный был, гад, без выходных работал.

   Так вот этот самый комендант на другой день после того, как я про кубометры сказал, вызывает меня. Вечером приходят в барак переводчик и с ним два охранника. «Кто Соколов Андрей?» Я отозвался. «Марш за нами, тебя сам герр лагерфюрер требует». Понятно, зачем требует. На распыл. Попрощался я с товарищами, все они знали, что на смерть иду, вздохнул и пошел. Иду по лагерному двору, на звезды поглядываю, прощаюсь и с ними, думаю: «Вот и отмучился ты, Андрей Соколов, а по-лагерному – номер 331». Что-то жалко стало Иринку и детишек, а потом жаль эта утихла и стал я собираться с духом, чтобы глянуть в дырку пистолета бесстрашно, как и подобает солдату, чтобы враги не увидали в последнюю минуту, что мне с жизнью расставаться все-таки трудно…

   В комендантской – цветы на окнах, чистенько, как у нас в хорошем клубе. За столом – все лагерное начальство. Пять человек сидят, шнапс глушат и салом закусывают. На столе у них початая здоровенная бутыль со шнапсом, хлеб сало, моченые яблоки, открытые банки с разными консервами. Мигом оглядел я всю эту жратву, и – не поверишь – так меня замутило, что за малым не вырвало. Я же голодный, как волк, отвык от человеческой пищи, а тут столько добра перед тобою… Кое-как задавил тошноту, но глаза оторвал от стола через великую силу.

   Прямо передо мною сидит полупьяный Мюллер, пистолетом играется, перекидывает его из руки в руку, а сам смотрит на меня и не моргнет, как змея. Ну, я руки по швам, стоптанными каблуками щелкнул, громко так докладываю: «Военнопленный Андрей Соколов по вашему приказанию, герр комендант, явился». Он и спрашивает меня: «Так что же, русс Иван, четыре кубометра выработки – это много?» – «Так точно, – говорю, – герр комендант, много». – «А одного тебе на могилу хватит?» – «Так точно, герр комендант, вполне хватит и даже останется».

   Он встал и говорит: «Я окажу тебе великую честь, сейчас лично расстреляю тебя за эти слова. Здесь неудобно, пойдем во двор, там ты и распишешься». – «Воля ваша», – говорю ему. Он постоял, подумал, а потом кинул пистолет на стол и наливает полный стакан шнапса, кусочек хлеба взял, положил на него ломтик сала и все это подает мне и говорит: «Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия».

   Я было из его рук и стакан взял и закуску, но, как только услыхал эти слова, – меня будто огнем обожгло! Думаю про себя: «Чтобы я, русский солдат, да стал пить за победу немецкого оружия?! А кое-чего ты не хочешь, герр комендант? Один черт мне умирать, так провались ты пропадом со своей водкой!»

   Поставил я стакан на стол, закуску положил и говорю: «Благодарствую за угощение, но я не пьющий». Он улыбается: «Не хочешь пить за нашу победу? В таком случае, выпей за свою погибель». А что мне было терять? «За свою погибель и избавление от мук я выпью», – говорю ему. С тем взял стакан и в два глотка вылил его в себя, а закуску не тронул, вежливенько вытер губы ладонью и говорю: «Благодарствую за угощение. Я готов, герр комендант, пойдемте, распишите меня».

Но он смотрит внимательно так и говорит: «Ты хоть закуси перед смертью». Я ему на это отвечаю: «Я после первого стакана не закусываю». Наливает он второй, подает мне. Выпил я и второй и опять же закуску не трогаю, на отвагу бью, думаю: «Хоть напьюсь перед тем, как во двор идти, с жизнью расставаться». Высоко поднял комендант свои белые брови, спрашивает: «Что же на закусываешь, русс Иван? Не стесняйся!» А я ему свое: «Извините, герр комендант, я и после второго стакана не привык закусывать». Надул он щеки, фыркнул, а потом как захохочет и сквозь смех что-то быстро говорит по-немецки – видно, переводит мои слова друзьям. Те тоже рассмеялись, стульями задвигали, поворачиваются ко мне мордами и уже, замечаю, как-то иначе на меня поглядывают, вроде помягче.

Наливает мне комендант третий стакан, а у самого руки трясутся от смеха. Этот стакан я выпил врастяжку, откусил маленький кусочек хлеба, остаток положил на стол. Захотелось мне им, проклятым, показать, что хотя я и с голоду пропадаю, но давиться ихней подачкой не собираюсь, что у меня есть свое, русское достоинство и гордость и что в скотину они меня не превратили, как ни старались.

После этого комендант стал серьезный с виду, поправил у себя на груди два железных креста, вышел из-за стола безоружный и говорит: «Вот что, Соколов, ты – настоящий русский солдат. Ты храбрый солдат. Я – тоже солдат, и уважаю достойных противников. Стрелять я тебя не буду. К тому же сегодня наши доблестные войска вышли к Волге и целиком овладели Сталинградом. Это для нас большая радость, а потому я великодушно дарю тебе жизнь. Ступай в свой блок, а это тебе за смелость», – и подает мне со стола небольшую буханку хлеба и кусок сала.

Прижал я хлеб к себе изо всей силы, сало в левой руке держу и до того растерялся от такого неожиданного поворота, что и спасибо не сказал, сделал налево кругом, иду к выходу, а сам думаю: «Засветит он мне сейчас промеж лопаток, и не донесу ребятам этих харчей». Нет, обошлось. И на этот раз смерть мимо меня прошла, только холодком от нее потянуло…

Вышел я из комендантской на твердых ногах, а во дворе меня развезло. Ввалился в барак и упал на цементовый пол без памяти. Разбудили меня наши еще в потемках: «Рассказывай!» Ну, я припомнил, что было в комендантской, рассказал им.  «Как будем харчи делить?» – спрашивает мой сосед по нарам, а у самого голос дрожит. «Всем поровну», – говорю ему. Дождались рассвета. Хлеб и сало резали суровой ниткой. Досталось каждому хлеба по кусочку со спичечную коробку, каждую крошку брали на учет, ну, а сала, сам понимаешь, – только губы помазать. Однако поделили без обиды.

КОММЕНТАРИИ:

Дрезден– город в восточной части Германии

Сталинград– нынешний Волгоград

барак – здание легкой постройки, предназначенное для временного жилья

лохмотья, рванье – старая-старая, изорванная одежда

нары – настил из досок для спанья на некоторой высоте от пола

коренной волжанин – родился на Волге

эсэсовцы– в фашистской Германии члены охранных отрядов и особых частей

суровая нитка – толстая, прочная нитка

на одной ниточке в теле держалась – еле-еле, чуть-чуть была жива

гнут так, что глаз от земли не подымешь – заставляют работать, не давая ни минуты на отдых

продрогли, как собаки, зуб на зуб не попадает– очень замерзли

одного кубометра через глаза хватит – 1 м3 достаточно, даже много

правую руку держит на отлете– правая рука всегда готова ударить

так меня замутило, что за малым не вырвало – сильно затошнило, чуть ли не до рвоты

на отвагу бью – стараюсь быть смелым

выпить врастяжку – выпить медленно

с голоду пропадаю – умираю от голода

давиться ихней подачкой не собираюсь (разговорное) – быстро есть не собираюсь, хоть и голодный

скотина – домашнее животное

железный крест - немецкая награда

засветит он мне сейчас промеж лопаток (разговорное) – выстрелит в спину

во дворе меня развезло – сильно опьянел, не мог идти 

   ЗАДАНИЕ. Ответьте на вопросы:

1.Кто такой Андрей Соколов, и что вы узнали из его рассказа о положении военнопленных в немецком лагере?

2.Почему Андрея Соколова вызвали к коменданту?

3.Почему Соколов был уверен, что на смерть идет, и как он готовит себя к этому моменту, идя по лагерному двору?

4.Как вел себя Соколов в комендантской и почему комендант подарил ему жизнь?

5.Как характеризует Андрея Соколова его ответ «Всем поровну»?

6.Ответьте, почему и в труднейших условиях лагерного плена герой рассказа не потерял человеческого достоинства? Аргументируйте свой ответ.

БОРИС ЛЬВОВИЧ ВАСИЛЬЕВ

  Борис Львович Васильев родился в городе Смоленске, в семье военного. Участник Великой отечественной войны. В 1948 году закончил Военную академию бронетанковых войск. Свою литературную деятельность начал как драматург театра и кино. Широкую известность Б. Васильеву принесла его первая повесть «А зори здесь тихие…» (1969), в которой жестокая правда войны показана через трагические судьбы героинь.

  Васильев – автор многих повестей, пьес и киносценариев. Он пришел в литературу опытным, зрелым человеком, знающим жизнь своего современника, меру его страданий и радости. Отсюда – нравственная чистота и настоящая человечность его героев, их высокая мера ответственности за себя, свои поступки, за жизнь своих соотечественников, за свою землю. Писатель показывает своих лучших героев в трагических обстоятельствах. В этих ситуациях раскрываются их душевные силы, их нравственное превосходство над злом, а фашизм, по мысли автора, является крайним проявлением социального зла.

У повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие…» необычная судьба. В 1969 году она была напечатана в журнале «Юность» и сразу получила читательскую оценку: «Это стоит прочесть». Популярность у читателей была лишь началом успеха книги. Вскоре в репертуаре многих театров появились и с успехом пошли спектакли, по повести Бориса Васильева. А в 1972 году состоялась премьера двухсерийного художественного фильма «А зори здесь тихие…» в постановке известного кинорежиссера Станислава Ростоцкого. Фильм сразу и прочно завоевал зрительскую популярность и тем, что точно и подробно передавал содержание полюбившейся повести, и тем, что актеры, сыгравшие шесть главных ролей фильма, заставили зрителей увидеть в знакомых уже героях настоящих живых людей, проникнуться их печалями и радостями, их любовью и болью.

В чем же секрет успеха повести, ее редкой и счастливой судьбы? Может быть, в необычном содержании, остром сюжете? Однако сюжет довольно прост.

Май 1942 года, идет война, но ее главные дороги далеки от затерявшегося в северных лесах и болотах железнодорожного разъезда, который лишь «на всякий случай» охраняют два зенитных пулемета и при них девушки-зенитчицы во главе с комендантом-старшиной.

Случайно одна из зенитчиц увидела в лесу двух фашистских диверсантов, направляющихся, очевидно, для диверсии на Беломоро-Балтийский канал. На перехват диверсантам отправляется маленькая группа, состоящая из пяти девушек и старшины Васкова. Во время преследования оказалось, что диверсантов не двое, это целый отряд хорошо вооруженных фашистов. И пришлось маленькой группе вступить в неравный бой…

Должны ли были девочки, которые в общем и не умели воевать, вступать в бой с опытным врагом, нельзя ли было отступить, ведь где-нибудь диверсантов все равно бы остановили? На эти вопросы есть только один ответ: они защищали свою Родину.

Повесть и фильм отличают человечность и суровая мужественная правда о войне. Как страшное выражение ее сути – гибель девушек, рожденных для любви, материнства, мирных забот и трудов и ушедших защищать свою Родину. В ненависти к фашизму и любви к Родине – истоки героизма, отсюда начинается путь к подвигу. Эта идея выражена в повести и в фильме без ложной патетики, плакатности, высоких слов. Удивительно органично соединились в ткани повествования поэзия и проза, юмор и драма, романтика и реализм. Отсюда своеобразие произведений писателя Бориса Васильева и кинорежиссера Станислава Ростоцкого «А зори здесь тихие…».

Почти 40 лет прошло с момента выхода повести в свет и 36 лет – со времени появления фильма. Немалый срок, чтобы талантливое произведение стало достоянием истории. Однако фильм и книга по-прежнему привлекают внимание читателей и зрителей, особенно молодежи, волнуют их сердца, горячо обсуждаются. Одна из причин такой популярности произведения в актуальности поставленных в нем проблем, проблем, которые важны и для нашего современника. Это проблемы войны и мира, преданности Родине и патриотизма, проблемы добра и зла, человеческой памяти, это проблемы прошлого и будущего, жизни и смерти.

«А зори здесь тихие…» – первая книга Бориса Васильева о войне. Как отмечают критики, она была написана на одном дыхании. За каждой строкой повествования – личный опыт писателя. В первый же месяц войны семнадцатилетний Борис Васильев записался добровольцем в комсомольский батальон, дважды попадал в окружение, боролся с десантниками и диверсантами, командовал зенитчицами.

Позднее, уже будучи писателем, он вспоминал: «Гибель женщин… Символ самого страшного, что Родина положила во имя победы. К смерти мужчин мы привыкли, пусть и горькая это привычка… Смерть женщин на войне – это общечеловеческая трагедия. Убивали девчонок, которые доводили меня тогда в зенитно-пулеметном училище до белого каления. Я был их старшиной. Учил строевой, водил обмундировываться, мучительно краснел, видя, как они развешивают выстиранное белье, и по-мальчишески не прощал им этого смущения. А потом они гибли в боях… Об этом я и хотел сказать в своей первой военной повести. Дело тут не в сюжете. Дело в «сверхзадаче», которая вырастала из сюжета. Осознав ее, я мог писать «Зори».

Читатели и критики иногда упрекали Бориса Васильева в жестокости к своим героям, в намеренном желании трагически закончить рассказ. Писатель так объяснял свою творческую позицию: «Сочинять счастливые концовки, не отвечающие логике идеи и характера, щадить эмоции, усилия читательской души – значит лгать. Искусство не прощает лжи. Я задыхался порой от душевной боли... но писал. Нельзя забывать, что мы, пишущие о войне, пишем о трагедии, каким бы оптимизмом она ни была проникнута… А война не бестселлер, не вестерн. Здесь речь идет не о развлечении, а о жизни. Я не знал, что пять зенитчиц должны погибнуть. Было пять девушек и шестнадцать фашистов. Не я – они убили их. Потому что таковы обстоятельства. Потому что такой ценой давалась победа».

Роль искусства, литературы в жизни общества – проблема вечная, всегда актуальная, находит в Борисе Васильеве активного и последовательного выразителя. «Может быть, я максималист, но задачу искусства я вижу в стремлении помочь человеку жить. Оно должно делать добро».

А ЗОРИ ЗДЕСЬ ТИХИЕ…

(фрагменты повести)

Рита и Женя

Из всех довоенных событий Рита ярче всего помнила школьный вечер: встречу с героями-пограничниками. Рита помнила его так, словно он только-только окончился и застенчивый лейтенант Осянин все еще шагал рядом по гулким деревянным тротуарам маленького приграничного городка. Лейтенант еще никаким не был героем, в состав делегации попал случайно и ужасно стеснялся.

Рита тоже была не из бойких: сидела в зале, не участвуя ни в приветствиях, ни в самодеятельности. Просто они с лейтенантом Осяниным случайно оказались рядом и сидели, боясь шевельнуться и глядя строго перед собой. А потом школьные затейники организовали игру, и им опять выпало быть вместе. А потом был общий фант: станцевать вальс, и они станцевали. А потом стояли у окна. А потом… Да, потом он пошел ее провожать.

И Рита страшно схитрила: повела его самой дальней дорогой. А он все равно молчал и только курил, каждый раз робко спрашивая у нее разрешения. И от этой робости сердце Риты падало прямо в коленки.

Они даже простились не за руку: просто кивнули друг другу, и все. Лейтенант уехал на заставу, и каждую субботу писал ей очень короткое письмо. А она каждое воскресенье отвечала длинным. Так продолжалось до лета: в июне он приехал в городок на три дня, сказал, что на границе неспокойно, что отпусков больше не будет и поэтому им надо немедленно пойти в загс. Рита нисколько не удивилась, но в загсе сидели бюрократы и отказались регистрировать, потому что до восемнадцати лет ей не хватало пяти с половиной месяцев. Но они пошли к коменданту города, а от него – к ее родителям, и все-таки добились своего. Рита была первой из класса, кто вышел замуж. И не за кого-нибудь, а за красного командира да еще пограничника. И более счастливой девушки на свете просто не могло быть.

На заставе ее сразу выбрали в женский совет и записали во все кружки. Рита училась перевязывать раненых и стрелять. Скакать на лошади, метать гранаты и защищаться от газов. Через год она родила мальчика, Аликом назвали, Альбертом, а еще через год началась война. В тот первый день она оказалась одной из немногих, кто не ударился в панику. Она вообще была спокойной и рассудительной, но тогда ее спокойствие объяснялось просто: Рита еще в мае отправила сына к своим родителям и поэтому могла заниматься спасением чужих детей.

Застава держалась семнадцать дней. Днем и ночью Рита слышала далекую стрельбу, и в стрельбе жила надежда, что муж цел, что пограничники продержатся до прихода армейских частей и вместе с ними ответят ударом на удар. Но шли дни, а помощи не было, и на семнадцатые сутки застава замолчала.

Риту хотели отправить в тыл, а она просилась в бой. В конце концов, ее взяли санитаркой, а через полгода послали в полковую зенитную школу.

А старший лейтенант Осянин погиб на второй день войны в утренней контратаке. Рита узнала об этом уже в июле.

Начальство ценило неулыбчивую вдову героя-пограничника: отмечало в приказах, ставило в пример, и поэтому уважило личную просьбу: направить после окончания школы на тот участок, где стояла застава, где погиб муж в яростном штыковом бою…

Рита держалась особняком: в отделении у нее были сплошь девчонки-комсомолки. Не то чтобы младшие, нет: просто – зеленые. Не знали они ни любви, ни материнства, ни горя, ни радости: болтали о лейтенантах да поцелуйчиках, а Риту это сейчас раздражало. Не выходило у нее дружбы с ними. А с Женькой Комельковой – вышла. Как-то сама собой, без подготовки: взяла Рита и рассказала ей свою жизнь. А Женька в ответ не стала ни жалеть, ни сочувствовать. Сказала коротко:

– Значит, и у тебя личный счет имеется.

Сказано было так, что Рита спросила:

– И у тебя тоже?

– А я – одна теперь. Маму, сестру, братишку – всех из пулемета уложили.

– Обстрел был?

– Расстрел. Семьи комсостава захватили – и под пулемет. А меня эстонка спрятала в доме напротив, и я видела все. Все!.. Сестренка последней упала: специально добивали…

Женькина судьба перечеркнула Ритину исключительность, и странное дело! – Рита словно бы оттаяла, словно бы дрогнула где-то, помягчела. Даже смеялась иногда, даже пела с девчонками, но самой собой была только с Женькой наедине.

Так и кончилось Ритино так тщательно охраняемое одиночество: Женька все перетряхнула. Рыжая Комелькова, несмотря на все трагедии, была чрезвычайно общительной, веселой и озорной. Девушки глядели на нее как на чудо:

– Женька – ты русалка…

– Женька, у тебя кожа прозрачная…

– Женька, с тебя скульптуру лепить!

– На сцену бы тебя, Женечка…

– Красивая, – осторожно сказала Рита. – Красивые редко счастливыми бывают.

В отделении у них замухрышка одна была, Галка Четвертак. Худющая, востроносая, косички из пакли и грудь плоская, как у мальчишки. Женька ее в бане отскребла, прическу соорудила, гимнастерку подогнала – расцвела Галка. И глазки вдруг засверкали, и улыбка появилась. И поскольку Галка эта от Женьки больше ни на шаг не отходила, стали они теперь втроем – Рита, Женька и Галка.

Через болото

Васков вышел на околицу, оглядел свою гвардию: винтовки чуть по земле не волочатся…

Вздохнул Васков:

– Готовы?

– Готовы, – сказала Рита.

– Заместителем на все время операции назначаю младшего сержанта Осянину. Шагом марш!

Двинулись. Вскоре до болота добрались.

– Сейчас внимательнее надо быть, – сказал комендант. – Я первым пойду, а вы за мной, но – след в след. Тут слева-справа – трясина: маму позвать не успеете. Пусть каждая слегу возьмет и, прежде чем ногу поставить, слегой топь пусть пробует. Повторяю, за мной в затылок. Ногу ставить след в след. Слегой топь…

– Можно вопрос?

Господи твоя воля! Утерпеть не могут.

– Что вам, боец Комелькова?

– Что такое – слегой? Слегка, что ли?

Дурака валяет рыжая, по глазам видно. Опасные глазищи, как омуты.

– Что у вас в руках?

– Дубина какая-то…

– Вот она и есть слега. Ясно говорю?

– Теперь прояснилось. Даль.

– Какая еще даль?

– Словарь такой, товарищ старшина. Вроде разговорника.

– Евгения, перестань! – крикнула Осянина.

– Да, маршрут опасный, тут не до шуток. Порядок движения: я – головной, за мной – Гурвич, Бричкина, Комелькова, Четвертак. Младший сержант Осянина – замыкающая. Вопросы?

– Глубоко там?

– Местами будет по… Вам по пояс, значит. Винтовки берегите.

Васков шел, не оглядываясь, по вздохам да испуганному шепоту определяя, как движется отряд.

Сырой стоялый воздух душно висел над болотом. Цепкие весенние комары тучами вились над разгоряченными телами. Остро пахло прелой травой, болотом.

Всей тяжестью налегая на шесты, девушки с трудом вытягивали ноги из засасывающей, холодной топи. Мокрые юбки липли к бедрам, ружейные приклады волочились по грязи. Каждый шаг давался с напряжением, и Васков брел медленно, приноравливаясь к маленькой Гале Четвертак.

Он держал курс на островок, где росли две низкие сосенки. Комендант не спускал с них глаз, ловя в просвет между стволами дальнюю сухую березу, потому что и вправо и влево брода уже не было.

– Товарищ старшина!..

А, леший!.. Комендант покрепче вогнал шест, с трудом повернулся: так и есть, растянулись, стали.

– Не стоять! Не стоять! Засосет…

– Товарищ старшина, сапог с ноги снялся!..

Четвертак кричит.

– Нашла?

– Нет!..

Комелькова качнулась вбок. Хорошо он заметил вовремя. Заорал:

– Куда?! Стоять!..

– Я помочь…

– Стоять!.. Нет назад пути!..

Господи, совсем он с ними запутался: то не стоять, то стоять. Как бы не испугались, в панику не ударились. Паника в трясине – смерть.

– Спокойно, спокойно только! До островка пустяк остался: там передохнем. Нашли сапог?

– Нет!.. Вниз тянет, товарищ старшина!

– Идти надо! Тут долго не простоим.

– А сапог как же?

– Да разве найдешь его теперь? Вперед!.. Вперед, за мной!.. – повернулся, пошел не оглядываясь. – След в след. Не отставать!..

Это он нарочно кричал, чтоб бодрость появилась. У бойцов от команды бодрость появляется, это он по себе знал. Точно.

Добрели наконец. Он за последние метры боялся: там поглубже. Но –обошлось.

У островка, где уже стоять можно было, Васков задержался. Пропустил мимо всю команду свою, помог на твердую землю выбраться.

– Не спешите только. Спокойно. Здесь передохнем.

Девушки выходили на остров, валились на прошлогоднюю траву. Мокрые, облепленные грязью, задыхающиеся. Четвертак не только сапог, а и портянку болту подарила: вышла в одном чулке. В дырку большой палец торчит, синий от холода.

– Ну что, товарищи бойцы? Отдыхайте. Дальше легче будет: до сухой березы добредем – и все.

– Нам бы помыться, – сказал Рита.

– На той стороне протока чистая, песчаный берег. Хоть купайтесь. Ну, а сушиться, конечно, на ходу придется.

Четвертак вздохнула, спросила несмело:

– А мне как же без сапога?

– Растрепа ты, Галка! – сердито сказала Комелькова. – Надо было пальцы вверх загибать, когда ногу вытаскиваешь.

– Я загибала, а он все равно слез.

– Холодно, девочки.

– Я мокрая…

– Думаешь, я сухая? Я раз оступилась да как сяду!..

Смеются. Значит, ничего, отходят. Только бы не расхворались: вода – лед…

В лесу

Рита знала, что рана ее смертельна и что умирать она будет долго и трудно. Пока боли почти не было, только все сильнее пекло в животе и хотелось пить. Но пить было нельзя, и Рита просто мочила в лужице тряпочку и прикладывала к губам.

Васков спрятал ее под елками, забросал ветками и ушел.

А Женькин автомат еще бил где-то, еще огрызался, все дальше и дальше уходя в лес. Все было как надо – Женька не расстраивалась.

Она вообще никогда не расстраивалась. И даже когда первая пуля ударила в бок, она просто удивилась. Ведь так глупо, так несуразно и неправдоподобно было умирать в девятнадцать лет…

А ранили ее вслепую, сквозь листву, и она могла бы затаиться, переждать и, может быть, уйти. Но она стреляла, пока были патроны. Стреляла лежа, уже не пытаясь убегать, потому что вместе с кровью уходили и силы. И фашисты добили ее в упор, а потом долго смотрели на ее и после смерти гордое и прекрасное лицо…

Все вдруг затихло, и Рита заплакала. Плакала беззвучно, без вздохов, про сто по лицу текли слезы: она поняла, что Женьки больше нет…

А потом и слезы пропали. Отступили перед тем огромным, что стояло сейчас перед ней, с чем нужно было разобраться, к чему следовало подготовиться. Холодная черная бездна распахивалась у ее ног, и Рита мужественно и сурово смотрела в нее.

Она не жалела себя, своей жизни и молодости, потому что все время думала о том, что было куда важнее, чем она сама. Сын ее оставался сиротой, оставался совсем один на руках у болезненной, робкой матери, и Рита гадала сейчас, как переживет он войну и как потом сложится его жизнь.

Вскоре вернулся Васков. Разбросал ветки, молча сел рядом, обхватив раненую руку и покачиваясь.

– Женя погибла?

Он кивнул.

 – Женя сразу… умерла?

 – Сразу, – сказал он, и она почувствовала, что он говорит неправду.