Символ» и «схема» в современной физике

Мы прервем на время наш анализ естественнонаучного образования понятий, чтобы оглянуться назад и соединить результаты этого анализа с рассмотрением нашей главной проблемы. Мы видели, как форма физического образования рядов и созданный ею новый порядок одновременно устанавливают и обосновывают новое «отношение к предмету». Основные физические понятия суть подлинно синтетические понятия в том смысле, как их определял Кант: «понятия соединения, а тем самым самого объекта»¹⁸⁴. Но если теория познания удовлетворяется такой взаимосвязью формы понятия и формы предмета, такой связью между формальным и материальным значениями «природы», то философия символических форм должна с самого начала видеть эту проблему в значительно более широком контексте. Когда она спрашивает о возможности математического естествознания, то она видит в нем лишь особый случай объективации вообще. Мир точной науки предстает для нас не как начало, но как конец процесса объективации, корни которого уходят в другие, более ранние слои. Тем самым перед нами возникает задача сопоставления идеального «содержимого» физического мира с «содержимым» этих более ранних слоев; мы должны поставить вопрос об их соединениях и дифференциации, об их общности и специфических различиях. Имеется ли в строении трех ранее рассматривавшихся формальных миров некий общий изначальный мотив? Каковы духовные трансформации и преобразования, характерные для этого мотива метаморфозы, испытываемые им при переходе от понятий мифа к понятиям языка, а от них — к физическим понятиям закона?

352

В любом духовном становлении мы различаем двоякую направленность. Оно родственно естественному, чисто «органическому» становлению, поскольку также послушно закону постепенности. Следующая фаза не является чем-то совершенно чуждым предыдущей, но есть исполнение того, что уже в той намечалось и было в ней заложено. В то же самое время это перетекание одной фазы в другую не исключает их четкого противопоставления. Ведь каждая новая фаза выдвигает собственные жесткие требования, выдвигает новую норму и новую «идею» самого духа. При всей видимой непрерывности развития происходит постоянное смещение духовных акцентов значения, причем каждое такое смещение ведет к новому «общему смыслу» действительности. Мы можем кратко сформулировать направление этого смещения акцентов в процессе символического образования, различив в нем три стадии и три измерения¹⁸⁵. Ранее мы отличали сферу выразительности от сферы репрезентации. Но обе они отделяются от третьей: подобно тому как мир репрезентации отделялся от мира экспрессивности и выдвигал противостоящий ему новый принцип, так, в конце концов, он перерастает сам себя и переходит в мир чистого значения. Теперь нам следует показать, что этот переход ведет к конституированию формы научного познания, что вместе с ним происходит окончательное отделение понятий истины и действительности от «наивного миросозерцания». Но такое отделение не происходит одним махом, подобно тому как оно не происходило разом при движении от «экспрессии» к «репрезентации». Скорее, мышление отчаянно держится сферы репрезентации даже там, где внутренний закон и общая тенденция его развития толкают к выходу за ее пределы. Мир естественнонаучного понятия созидается в этой борьбе двух тенденций, в этой диалектике. Научное понятие прямо не порывает со сферой «созерцания» и языковой репрезентации, но по мере приобретения своей собственной формы оно запечатлевает эту форму в мире репрезентации. Способ такого оформления выявляется в том случае, если мы смотрим не только на результат. Мы должны увидеть не только продукт, но и его производство; нам нужно проследить способ и направленность такого продуцирования. Различия становятся заметными и понятными, когда за смешанными переходными формами, представляющими завершенный труд, мы видим сами действующие силы в их работе, т. е. направляем наш вопрос не на Ergon, а на «энергии», служащие основанием новой формы образования.

Первая форма, в которой ощущающий и чувствующий субъект «имеет» окружающий мир, заключается в том, что он обладает этим миром как многообразием «экспрессивных переживаний». Окружающий мир был таким образом артикулирован задолго до того, как он был дан субъекту как комплекс «вещей» с объективными характеристиками, фиксированными качествами и свойствами¹⁸⁶. То, что мы называем «существованием» или «действительностью», дано нам поначалу не иначе как в определениях чистой экспрессивности. Уже здесь мы поднимаемся над абстракцией «простого» ощущения, являющегося исходным пунктом догматического сенсуализма. Содержание ощущения, переживаемое субъектом как ему «противостоящее», не является только внешним, наподобие «немой картины на доске», как говорил Спиноза. Содержание ощущения в то же самое время прозрачно; своим наличным бытием и своим так-бы-

353

тием оно непосредственно свидетельствует о просвечивающей сквозь него внутренней жизни. К этому прафеномену выразительности примыкает формирование, осуществляющееся в языке, в искусстве, в мифе, причем искусство и миф остаются столь ему близкими, что их вообще пытаются целиком заключить в эту сферу. Сколь бы высоко ни поднимались миф и искусство в своих формах, они всегда укоренены в почве первичного и «примитивного» переживания экспрессивности. Четче, чем они, поворот к новому, переход в иное «измерение» демонстрирует язык. Но и его связь с миром выразительности не вызывает ни малейших сомнений. Даже в словах высокоразвитых языков сохраняются некие экспрессивные значения, какой-то «физиогномический» характер¹⁸⁷. Но теперь они выступают лишь как отдельный мотив, над которым должен подняться язык, чтобы конституировать свое подлинное духовное содержание. Не слово, но предложение является истинным фундаментальным образованием языка, реализующим форму языкового «высказывания». Каждое такое предложение-высказывание включает в себя определенное полагание: оно направлено на «объективное» положение вещей, которое оно стремится описать и удержать. Связка «есть» представляет собой самое чистое и отчетливое выражение этого нового измерения языка с его чистой «функцией репрезентации». Конечно, при всей ее интеллектуальной ценности, поначалу она прочно прикрепляется к телам. Любое языковое представление привязано к миру созерцания и постоянно к нему возвращается. Процесс языкового наименования избирает и удерживает созерцаемые «признаки». Даже там, где язык приходит к высшим своим достижениям специфически интеллектуального рода — там, где он именует не вещи и свойства, не процессы или действия, а чистые связи и отношения, — этот сигнификативный акт сначала не покидает границ конкретно созерцаемого представления. За логическим определением всякий раз проступает схема созерцания. Даже связка «есть» предикативного высказывания характеризуется в языке тем, что она сохраняет дополнительный созерцательный смысл — мысленное отношение замещается пространственным «здесь-бытием» или «там-бытием», а значимость отношения замещается экзистенциальным высказыванием¹⁸⁸.

Таким образом, вся свойственная языку логическая детерминация поначалу заключается в его способности «демонстрации». Процесс объективации начинается в языке с указательных местоимений, с обозначения определенных мест, неких «здесь» и «там». Предмет, на который направлен этот процесс, есть для него τόδε τι в аристотелевском смысле: какое-то нечто, стоящее перед субъектом таким образом, что на него можно указать пальцем. Даже субстантивация, полагание вещей, пользуется языковыми образованиями, вроде определенных артиклей, представляющих собой лишь дальнейшее развитие указательных местоимений¹⁸⁹. Язык становится на собственную почву сначала в области пространства, чтобы затем из нее распространить свое господство на всю созерцаемую действительность.

В этом развитии мы можем различить три ступени. На первой из них язык просто держится мира созерцания, получает от него свое содержание, которое как бы непосредственно в него перетекает. Он то пытается передать ономатопоэтическими образованиями какой-то

354

объективный смысл, то хватается за встретившиеся ему физиогномические характеристики, опознавая их с помощью элементарных фонетических различий — глухих или звонких согласных, высоких или низких гласных. Даже там, где язык отказывается от подобной прямой близости чувственным значениям впечатлений и чувств, где он рассматривает мир звуков как самостоятельный мир, ему присуще стремление выражать отношения между внешними предметами посредством отношений между звуками. «Мимическая» экспрессия переходит в «аналогическую». Однако интеллектуальным итогом процесса образования языка оказывается преодоление этой фазы. Язык становится чисто символической экспрессией, в которой исчезает даже видимость прямого или косвенного «сходства» между нею и миром непосредственного восприятия. Только с достижением ясного и четкого обособления, с установлением дистанции язык целиком приходит к самому себе; только теперь он выступает как автономное духовное образование и постигается как таковое¹⁹⁰.

Если мы теперь сопоставим развитие формы языка с развитием формы понятия в естественнонаучном мышлении, то мы с самого начала оказываемся на ином уровне. Различие дает о себе знать уже тем, что естественнонаучное образование понятий — на какой бы ступени развития мы его ни рассматривали — принципиально выходит за пределы мира простой экспрессии. Сама задача познания природы включает в себя сознательное удаление от этого мира, какими бы несовершенными ни были средства решения этой задачи. Как предмет знания, мысленного рассмотрения и исследования, «природа» дана человеку лишь там, где он научился проводить разграничительную линию между нею и собственным миром «субъективного» чувства. «Природа» является постоянной и неизменной, опыт ее доступен повторению; она выделяется из потока переживаний и противопоставляется им как самостоятельное сущее. Но такое отделение от сферы субъективных аффектов поначалу не затрагивает сферу непосредственного ощущения. Субъект не может от нее освободиться, не утрачивая тем самым всякого соприкосновения с действительностью. После того как между «Я» и «миром» была установлена дистанция и признана как таковая, нам не остается иного пути к ее преодолению, кроме пути чувственного восприятия. Природа есть «восприятие», пока мы ищем в ней не наше собственное, но объективную форму, бытие предмета. Поэтому вначале теоретическое понятие примыкает к восприятию, чтобы в то же самое время исчерпать его, овладеть всем заложенным в нем содержанием действительности.

Но движение к этой цели уже здесь начинает испытывать «перипетии». Описание их дал Платон, видевший в них неизбежную судьбу всякого теоретического познания. На место движения к вещам, к πράγματα, становится обратное движение к идеям, к λόγοι.¹⁹¹ Вновь разверзается пропасть, поскольку происходит сознательный разрыв связи между «понятием» и «действительностью». Над действительностью, как действительностью «явлений», поднимается новое царство — царство чистого «значения»; отныне в нем коренятся надежность, достоверность и истинность познания. В то же самое время мир «идей» или «значений», отказываясь от всякого «сходства» с эмпирически-чувственным миром, не

355

может обойтись без всякого с ним отношения. Основоположники точной науки Нового времени — такие платоники, как Галилей и Кеплер, — не только настаивают на подобном отношении, но и прокладывают новый путь его проведения. Они исходят из фундаментальных понятий, предпосылок и «гипотез», которые сами по себе ничему прямо не «соответствуют» в чувственно действительном, но тем не менее притязают на то, что открывают «структуру» этой действительности, ее всеобщий порядок. Это достигается не единичным понятием или отдельной предпосылкой, но системой таких предпосылок. Здесь мы также видим, что наука Нового времени становится поистине систематичной только за счет решимости стать символичной в строгом смысле слова. Чем более утрачивается «сходство» с вещами, тем определеннее и отчетливее делается закономерность бытия и событий.

Но даже основатели «классической» механики — Галилей и Кеплер, Гюйгенс и Ньютон — находятся в начале, а не в конце этого пути. Их достижением было прежде всего то, что они совершили шаг от эмпирического созерцания к «чистому созерцанию» — они стали улавливать мир не как многообразие восприятий, но как многообразие форм, фигур и величин. Но такой «фигурный синтез» еще ограничен: он ограничивается «данностью чистого пространства». Оно служит образцом и схемой построения всех отдельных геометрических и механических моделей, к которым классическая физика сводит множественность эмпирических явлений и в которых она находит подлинный прототип любого научного объяснения природы. Прогрессивный переход от механического созерцания природы к современной «электродинамической» картине мира позволяет сделать следующий шаг. Создается тип постижения природы, исключающий не только особенные данные чувств, но отрицающий мир «созерцания» в его предшествующей форме. Высшие универсальные понятия относительно природы теперь таковы, что они вообще недоступны для какого бы то ни было прямого созерцания. Их функция и специфический смысл заключаются в том, что они содержат всеобщие принципы корреляции, чье содержание нельзя непосредственно представить в созерцании. Если примерить (с известными методологическими оговорками) к развитию естественнонаучной формы понятия категории, полученные нами при рассмотрении формы языка, то можно сказать, что и в этом случае «мимическая» фаза располагается вначале, затем следует переход к «аналогической», чтобы, наконец, была достигнута подлинно символическая форма образования понятий.

Правда, тем самым мы получили лишь абстрактную схему, нуждающуюся в подтверждении и конкретном наполнении. Сейчас мы не станем искать последнюю, прослеживая исторический ход познания природы¹⁹², но можем уловить его по отражению в философских системах. Три великих имени — Аристотель, Декарт, Лейбниц — дают нам возможность в общем виде передать прогресс всеобщей теории природы и ее логическую форму. Физика Аристотеля представляет собой первый пример настоящей науки о природе. Это почетное звание, конечно, могут с не меньшим правом распространять на учения атомистов. Но даже если атомизм со своими понятиями атома и «пустого пространства» заложил основания всего последующего объяснения природы и дал ему

356

методологические рамки, он не сумел наполнить эти рамки содержанием. В своем античном виде атомизм не совладал с фундаментальной проблемой становления. Атомизм решает проблему тела, сводя все чувственные «свойства» к чисто геометрическим определениям — к форме, положению и порядку атомов. Но у него нет средств общего представления изменения — нет принципа, проясняющего и закономерно определяющего взаимодействие атомов¹⁹³.

Только Аристотель, для которого природа, φύσις, характеризуется именно тем, что она в самой себе содержит принцип движения (этим она отличается от произведения искусства), подводит к действительному анализу феномена движения. Но с чисто методологической точки зрения этот анализ обладает двойственным и даже внутренне противоречивым характером. Он предельно логичен по ориентации: становление им объясняется путем сведения к последним и наиболее общим понятийным определениям аристотелевской метафизики — к «материи» и «форме». Но чтобы плодотворно применяться к конкретным явлениям природы и их объяснять, эти высшие категории должны постоянно сочетаться с наблюдениями опыта, просто берущимися из чувственной сферы. Аристотелевское учение об элементах в принципе не покидает этой сферы. Им упорядочиваются и классифицируются чувственные данные, оно объединяет их в группы, но этим учением не осуществляется никакая их трансформация. В этом смысле фундаментальные понятия аристотелевской физики по своей функции не идут дальше языковых понятий-признаков. Уже язык подразделяет многообразие чувственных феноменов по определенным признакам: он создает пары противоположностей, вроде «тяжелого» и «легкого», «холодного» и «теплого», «влажного» и «сухого» и т.п. Аристотелевская физика повсюду примыкает к таким оппозициям. Они считаются последними, далее аналитически не разлагаемыми и не нуждающимися в анализе определениями; на них строится учение об элементах, στοιχεία. Из соединения качеств теплого и сухого возникает огонь, из соединения теплого и влажного — воздух, тогда как из сочетания холодного и влажного происходит вода, а из холодного и сухого — земля. Каждому из этих элементов соответствует определенный способ движения, для него не случайный, но проистекающий из его сущности, из его субстанциальной формы. Огонь, как абсолютно легкий элемент, по самой своей природе устремляется вверх, а земля, как абсолютно тяжелый элемент, стремится вниз; эфирной субстанции, из которой состоят неизменные и нетленные тела, присуще бесконечное круговое движение. В этой физике, как мы видим, взятые из непосредственного наблюдения чувственные явления входят в еще относительно недифференцированное единство с логическими определениями и телеологическими принципами и нормами. Вероятно, именно эта неразличимость, эта непосредственная «смесь» эмпирического и чисто логического, давала аристотелевской системе природы преимущества, позволившие ей господствовать на протяжении столетий. Она была чем-то большим и более значимым, чем просто система — в ней мы находим определенную форму мышления, через которую с необходимостью должно пройти естественнонаучное образование понятий — форму типическую и в полном смысле слова «классическую».

357

Философия Нового времени начинается с разложения этой формы мышления: оспариваются не ее результаты, но ее предпосылки. Новый критерий истинности, положенный в основание философии Декарта, разрушает господство картины мира «субстанциальных форм». Притязать на истинность, на подлинную познавательную ценность может только то, что видится «ясно и отчетливо»; но такое видение никогда не достигается при рассмотрении чувственного. Поэтому чувственное содержание как таковое более не входит в образование настоящих понятий о природе. Чувственное должно быть без остатка переплавлено и заменено чисто математическими определениями числа и величины. Предложенный Декартом путь хорошо известен. Все качества ощущений изгоняются из объективной картины природы: они выражают только особенности воспринимающего субъекта, а не свойства предмета. Не только запах и вкус, цвет и звук изгоняются и не признаются в качестве объективных характеристик, но и такие характеристики, как твердость или тяжесть, перестают быть необходимыми и конститутивными свойствами естественных тел. То, что мы обозначаем с помощью такого рода имен, ничем не отличается от других чувственных качеств, приписываемых нами природным телам на основании непосредственных свидетельств восприятия. Тяжелое и твердое отпадут вместе с исключением субъективных тактильных и мускульных ощущений. В мире, где все тела, к которым мы хотим прикоснуться, отступали бы с той же скоростью, с какой приближаются наши руки, мы уже не имели бы представления о твердости или сопротивлении. Тем не менее «объективное» определение тела в таком мире было бы тем же, как и в нашем, поскольку в него входят только чисто геометрические определения длины, ширины и глубины¹⁹⁴. То, что мы обычно называем материей, по своему онтологическому характеру редуцируется к пространству, к протяженности. Тем самым для любого точного познания природы выдвигается новая норма. Мы можем только там говорить о постижении природы, о действительном узрении ее бытия и ее закономерности, где нам удается привести полноту ее содержания и его многообразие к формальному многообразию посредством геометрического схематизма. Все элементы ощущения замещаются в таком схематизме элементами чистого созерцания. Уже в первом своем методологически важном труде «Regulae ad directionem ingenii» Декарт требует замены «ощущений» схемами чистого созерцания¹⁹⁵. Можно сказать, что вся его физика в целом — от трактата «Le monde» до «Principia philosophiae» — является не чем иным, как продолжением и последовательным развитием этой ведущей его идеи. Путь к «рациональному» анализу природных явлений шел через созерцание пространства, и там, где феномены переставали конструироваться геометрически, там приходило к концу и наше их рассмотрение.

Именно по данному пункту начинает критиковать картезианскую физику Лейбниц. Первоначально он исходил не из геометрии, а из арифметики, да и последняя была для него частным случаем комбинаторики. Уже поэтому понятие формы заполняется у него новым универсальным содержанием. Для «формы» не так уж существенно, что она проявляется как пространственная форма; принципиально, скорее, то, что она представляет собой логическую форму. Строгая закономерность

358

формы, делающая возможными точные понятия, возникает повсюду там, где многообразие направляется и детерминируется упорядочивающим отношением, какими бы ни были его частные особенности. Задачей наукоучения Лейбница становится систематическое рассмотрение совокупности этих отношений и определение структуры и общего логического «типа» каждого из них. Тем самым проблема природного объекта и познания природы с самого начала помещается в более широкие пределы. «Реальность» феномена, его «объективная» природа зависят уже не от геометрических определений, но достигают значительно более широкого модуса определенности. «У нас нет иного критерия реальности феноменов и нам не нужно желать другого, кроме их соответствия друг другу и вечным истинам... Напрасны поиски другой истины или действительности: скептики не могут требовать большего, а догматики большего обещать»¹⁹⁶.

Среди этих «вечных истин» аксиомы геометрии составляют лишь частный случай, который мы не должны делать краеугольным камнем и нормой познания природы вообще. С этой достигнутой Лейбницем новой позиции он подвергает не менее острой критике основания картезианской системы природы, чем была критика Декарта по адресу физики Аристотеля. Декарт критиковал аристотелевское объяснение природы за то, что оно не признает границ чувственных отношений и их не преодолевает; Лейбниц выступает против картезианской дефиниции субстанции, поскольку она остается в границах созерцательно представленного, а тем самым делает способность воображения судьей над рассудком. Истинная теория природы может быть достигнута лишь в том случае, если мы научились преодолевать границы и чувства, и созерцания. От механики мы должны идти к динамике, от простого «созерцания» — к понятию силы, недоступному не только для чувства, но и для созерцания. «Никто не должен думать, что достаточно проник в природу тела, если не обратит внимания в эту сторону и не поймет, что несовершенно (чтобы не сказать ложно) грубое понятие телесной субстанции, зависящее только от воображения... В теле помимо протяженности и непроницаемости необходимо предположить и нечто такое, откуда бы возникало и рассмотрение сил... Отсюда я заключил, что помимо чисто математического и подверженного представлению необходимо допустить нечто метафизическое и постигаемое только умом, придать материальной массе некоторое высшее, так сказать, формальное начало, ибо не все истины телесных вещей могут быть выведены из одних только мыслительных и геометрических аксиом, как то: о большем и меньшем, целом и части, фигуре и положении, и необходимо добавить другие — о причине и следствии, действии и претерпевании, чтобы сохранить основания порядка вещей»¹⁹⁷.

Недостаток картезианства Лейбниц видит в том, что оно по-прежнему цепляется за тела, за образы протяженной массы. Его физика должна совершить последний и решающий шаг: она должна освободить мышление как от принудительности чувственного восприятия, так и от закрепощенности образами. Тем самым открывается истинный путь универсального познания природы. Получает подтверждение и основной принцип теории познания Лейбница: Nihil est in intellectu, quod non

359

antea fuerit in sensu, nisi intellectus ipse — предельные высказывания о сущности действительности должны иметь своим основанием «интеллигибельные» истины.

Однако выдвинутое здесь философское требование поначалу не оказало значительного воздействия на физику. Вклад Лейбница в эмпирическую физику ограничивался формулировкой закона «сохранения живой силы», проложившей путь к открытию принципа сохранения энергии¹⁹⁸. Но сам Лейбниц со своим понятием силы избрал другой путь, приведший его не к проблеме «материи» и физических тел, а к проблеме «монады». Этот метафизический поворот не мог внести непосредственного вклада в прогресс естественнонаучной мысли. В своем историческом развитии эта мысль двигалась, скорее, путем «индуктивной» методологии, примером которой могут служить «Математические начала натуральной философии» Ньютона. Последующие великие философы-систематики познания природы отталкивались от Ньютона, а не от Лейбница. Развитие философского учения о принципах даже продемонстрировало отход на прежние позиции: лейбницевской «интеллектуализации» противостоит кантовское понятие «чистого созерцания». Кантом вновь почитается оспаривавшееся Лейбницем безусловное господство геометрической конструкции. Ни одно понятие рассудка не может притязать на эмпирическую истинность и объективную общезначимость, пока оно не было «схематизировано» созерцанием. Но «сообщая реальность», такая схема одновременно «ограничивает»: она удерживает понятие в границах пространственной представимости. Из этого проистекает взаимосвязь трансцендентальной эстетики и трансцендентальной логики, определяющая строение всей «Критики чистого разума».

Правда, как логик, как аналитик чистого разума, Кант определял функцию чистых понятий рассудка таким образом, что они получали более широкий и более общий смысл: они ограничивались созерцанием в своем применении, но не в своем значении. Так, понятие субстанции включает в себя интеллектуальный синтез, по своей природе чуждый созерцанию. Это понятие является высшим среди чистых понятий отношений, конституирующих предмет опыта; оно принадлежит к «аналогиям опыта», через чье посредство целостность чувственных явлений может соединиться в единую структуру, в один «контекст». Но для осуществления этого ему требуется подключение неких пространственно-временных схем. Поэтому постоянность — в форме констант пространства и времени — относится к необходимым условиям определимости явлений как предметов возможного опыта. «Одного философа спросили: сколько весит дым? Он ответил: вычти из веса сожженных дров вес оставшегося пепла, и ты получишь вес дыма. Следовательно, он считал неоспоримым, что даже в огне материя (субстанция) не уничтожается, а только форма ее претерпевает изменение»¹⁹⁹.

Но такое уравнивание систематического принципа субстанциальности с предпосылкой «материи» как чего-то постоянного, остающегося «тем же самым» во всех временных изменениях и опознаваемого как тождественное самому себе, представляет собой одно из внутренних затруднений критической системы. Ведь принцип, с помощью которого Кант обосновывает «трансцендентальную дедукцию категорий», сам по

360

себе недостаточен для обоснования этого уравнения. Согласно этому принципу, природа — как явленная природа — целиком состоит из отношений, но «среди них есть постоянные и длящиеся, через которые нам дан предмет». Такого рода постоянство требует возможности выделения в потоке становления неких неизменных отношений, каких-то универсальных «инвариантов». Но это требование совсем не равнозначно полаганию материального субстрата, лежащего за всеми изменениями: представление о чем-то постоянном в существовании, как однажды выразился сам Кант, еще не является постоянным представлением²⁰⁰. То, что сам Кант без труда поместил формальный принцип субстанции в понятие «материи», сделав его предпосылкой пространственно неизменного, обусловлено в основном его исторической привязанностью к ньютоновскому учению. Вполне в его духе Кант объявляет материальную субстанцию расположенной в пространстве, саму по себе способной к движению, независимо от всего остального, существующего в пространстве²⁰¹. Аксиома, утверждающая, что пространство и то, что его заполняет, то, что в нем вещественно, могут различаться подобно тому, как различаются два раздельных модуса бытия, заимствуется из системы «классической механики». Но тогда возникают трудности у кантовской теории «чистого созерцания», равно как становятся проблематичными и все отношения между «трансцендентальной эстетикой» и «трансцендентальной аналитикой»; это стало очевидно, как только при переходе от классической механики к общей теории относительности возникли сомнения по поводу самой этой аксиомы.

До сих пор мы довольствовались косвенным рассмотрением методологической проблемы, чье историческое развитие нами здесь прослеживалось: мы пытались уловить ее по отображению в философских системах. Но вместе с вступлением в XIX в. эта путеводная нить теряется. В этом столетии мы уже не находим великой представительной философской системы, по которой мы могли бы прямо установить статус естественнонаучной теории и методологии. На место единого философского синтеза теперь становится множество отдельных подходов, не обладающих, на первый взгляд, ни единой направленностью, ни общей целью. Тем не менее сама теоретическая физика в своем имманентном развитии обрела новую линию видения, проходящую сквозь всю фрагментарность единичных учений и все отчетливее демонстрирующую выработку общей нормы. Последняя характеризуется прежде всего тем, что возникает новое отношение между «понятием» и «созерцанием», все более отличающееся от идеала естественнонаучного познания классической механики. Правда, поначалу требование созерцаемости еще сохраняло свою силу. Постижение природного явления было равнозначно его представлению посредством созерцаемой модели. К тому же физики значительно больше заботились о разработке отдельных моделей, чем об их соединении и систематической совместимости. Часто один и тот же ученый при объяснении того же самого феномена или родственного ему круга феноменов просто возводил рядом друг с другом совершенно различные образные представления. Даже столь фундаментальная работа, как «Электричество и магнетизм» Максвелла, дает пример пестрой последовательности разнородных картин, меняющихся с калейдоскопической быстротой²⁰². Мак-

361

свелл следует здесь традиции, принципиальному преодолению которой способствовала как раз эта его работа. Присущий этой традиции взгляд был хорошо сформулирован Уильямом Томсоном: «Вопрос, понимаем мы природный процесс или же нет, равнозначен для меня другому вопросу: можем ли мы построить механическую модель, передающую этот процесс во всех его частях?»²⁰³. Но все же в физике XIX в. всегда имелись противостоящие такому воззрению силы. Если посмотреть на целостную логическую структуру этой физики, то она была не столько физикой образов и моделей, сколько физикой принципов. При сведении различных форм природных закономерностей к одному всеобъемлющему правилу настоящая методологическая борьба шла не по поводу образов, а из-за принципов. Мы можем однозначно проследить определенную линию развития от принципа сохранения энергии до общего принципа относительности.

Пока речь идет о возможности чисто созерцательных обоснования и интерпретации, принцип изначально отличается от простого понятия о природе. Последнее всегда можно попытаться истолковать как «абстракцию» от непосредственных данных чувственного созерцания, а затем, следуя господствовавшим тогда воззрениям на подобное абстрагирование, растворить его в простой сумме подобных данных. Однако принцип объяснения природных явлений — каким бы он ни был — уже по своему всеобщему логическому измерению имеет другую сферу значимости. Он высказывается не понятием, но суждением, находя свое выражение во всеобщем утверждении. Любое такое утверждение включает в себя специфический модус полагания. Его отношение к миру созерцаемых феноменов всегда является опосредованным: оно должно пройти через «значение». Смысл принципа в конечном счете наполняется эмпирическим, а тем самым и созерцаемым, содержанием; но такое наполнение никогда не происходит прямо, но лишь таким образом, что на основе предпосылки о его значимости с помощью гипотетической дедукции выводятся другие утверждения. Ни одно из них, ни одна из отдельных стадий этого логического процесса, не нуждается в прямой интерпретации посредством созерцания. Только в качестве логической целостности ряд выводов соотносится с созерцанием и получает от него подтверждение.

Если вновь вернуться к сравнению физического мышления с языковым, то можно сказать, что движение от «модели» к «принципу» включает в себя достижение мысли, аналогичное переходу от слова к предложению в языке: вместе с признанием первенства принципа над моделью физика начинает мыслить как бы не словами, а предложениями. В физике XIX в. борьба между двумя этими мотивами со всей отчетливостью видна по отдельным ее примерам. Особенно хорошо это заметно по различным направлениям в понимании и обосновании принципа энергии. У Гельмгольца принцип «сохранения силы» есть простое следствие фундаментальных предпосылок механистического видения мира, априорно принимаемого как «условие постижимости природы». Задача физической науки тогда состоит в редукции природных явлений к неизменным силам притяжения и отталкивания, чья интенсивность зависит от разделяющего тела расстояния. Если мы исходим из этого постулата, равно как

362

из общих законов движения Ньютона, то принцип сохранения энергии по существу сводится к механическому закону сохранения активной силы²⁰⁴. Но эта редукция не была целью, поставленной перед собой Робертом Майером при изложении и доказательстве принципа энергии. Для него этот закон означает не что иное, как универсальное отношение, связывающее разнообразные области физических явлений и делающее их качественно сопоставимыми и соизмеримыми. Значимость и истинность этого отношения зависят не от успешности сведения всех частных феноменов к механическим процессам. Принцип устанавливает фиксированные числовые отношения при превращениях теплоты в движение и движения в теплоту, но он никоим образом не предполагает того, что теплота по своей физической сущности есть не что иное, как движение. Ценность этого принципа, по мнению Р. Майера, заключается, скорее, в том, что он дает нам возможность точного сравнения разнородного, при котором не утрачиваются различия. Движение переходит в силу гравитации, а сила гравитации — в движение, но при этом не делается вывода об их тождестве; то же самое можно сказать обо всех областях феноменов, чье соединение друг с другом описывается с помощью точных измерений и уравнений закона сохранения энергии²⁰⁵.

Как известно, энергетика XIX в. отталкивалась от этих замечаний своих первопроходцев, чтобы с их помощью развернуть настоящее иконоборчество в физике. Но критика, обрушенная В. Оствальдом на кинетическую теорию теплоты, игнорировала не только физическое значение этой теории, но и теоретико-познавательную сущность данного вопроса, касавшегося не столько содержания естественнонаучной теории, сколько ее формы — ее строения и ее логической структуры. Речь шла не об исключении механических гипотез или об отрицании их плодотворности в отдельных случаях, но о месте этих гипотез в целостной системе физики, об их логическом ранге. Являются ли такие гипотезы необходимыми условиями физического образования понятий и необходимыми принципами в образовании физической теории вообще, либо над ними надстраиваются более высокие принципы, с которыми они должны соизмеряться? Долгое время длившийся по этому поводу спор на сегодняшний день можно считать законченным. Постепенная смена основных воззрений лучше всего видна на примере Планка. В своей первой работе относительно принципа сохранения энергии (1887) Планк еще целиком стоит на почве «механистической картины мира». Она выступает для него даже как регулятивный принцип любого физического исследования. Тем не менее Планк уже здесь отказывается от механистического выведения этого принципа. Когда речь идет об иерархии принципов и их месте в процессе дедукции, то он отдает первенство принципу сохранения в его самой общей форме, не ограничиваемой какими бы то ни было частными интерпретациями.

«Если мы вспомним о том, — пишет Планк, — что механистическое видение природы издавна, еще до открытия принципа энергии, играло значительную роль в натурфилософии,.. если мы затем обратим внимание на то, насколько близко к созерцанию с механистической точки зрения стоят дефиниция понятия энергии, формулировка и, наконец, доказательство этого принципа, то вполне понятно то, что именно это дока-

363

зательство предпочтительнее всех прочих дедуктивных методов... И все же мне кажется, что у нас больше оснований сделать принцип сохранения энергии базисом механистического взгляда на природу, чем, наоборот, дедуцировать из последнего принцип энергии; в конце концов, этот принцип более надежно обоснован, чем предпосылка — пусть и весьма вероятная, — согласно которой любое изменение в природе сводится к движению»²⁰⁶.

Еще четче Планк определял это отношение через четверть века. В своем докладе 1901 г. «О месте новейшей физики в механическом воззрении на природу» он делает решительный методологический вывод, признавая примат «принципов» над «моделями», и всесторонне развивает это положение. Он выразительно подчеркивает, что истинный масштаб для оценки физической гипотезы никогда не следует искать в ее созерцаемости, но исключительно в ее эффективности. Решающее значение имеет не простота картины, но единство объяснения, подведения целостности природных явлений под всеобъемлющее высшее правило. Из этих размышлений следует построение естественнонаучной теории, далеко превосходящей своей всеобщностью не только постулаты механистического воззрения, но и принцип сохранения энергии. Первый шаг к такой теории осуществлялся за счет принципа относительности, утверждающего, что четыре «измерения» физического мира эквивалентны и взаимозаменимы. Как высший физический закон, как вершина всей системы природы, в таком случае выступает принцип наименьшего действия, симметрично располагающий четыре мировые координаты. «Из этого центрального принципа по четырем направлениям симметрично расходятся четыре равнозначных принципа, соответствующие четырем измерениям мира: измерениям пространства соответствует (тройственный) принцип величины движения, временному измерению отвечает принцип энергии. Никогда ранее мы не могли столь глубоко прослеживать значение и общий источник этих принципов». Действительно, «принцип наименьшего действия» показывает новый универсальный аспект тотальности природы, причем из него следует принцип сохранения энергии, а не наоборот. Что же касается отношения этого принципа к механистическому взгляду на мир, то обнаруживается полная независимость от последнего и по значению, и по сфере применения. Как раз применение принципа сохранения энергии во «внемеханических» областях физики доказало его плодотворность: например, основные уравнения электродинамики и теории электронов выводились Лармором и Шварцишильдом из принципа наименьшего действия²⁰⁷. Физика XIX — начала ХХ в. не смогла бы поднять свои принципы на уровень такой широты и всеобщности, если бы она все больше не освобождалась бы от ограничений чувственного ощущения, равно как от созерцания геометрически-механического «представления». Само собой разумеется, такое освобождение не было отказом от мира созерцания — всякая физическая теория стремится к нему, чтобы получить от него подтверждение. Но именно такое подтверждение, такое обогащение и оплодотворение за счет созерцания удается физическому мышлению лишь в том случае, если оно изначально к нему не привязано, но все глубже постигает свои собственные законы и во всей чистоте утверждает свою «автаркию».

364

В истории новейшей физики трудно найти более яркую иллюстрацию этого, чем развитие теории эфира. Здесь чуть ли не каждая фаза развития физической мысли оказывается одновременно характерной стадией этого методологического процесса. В теории эмиссии Ньютона процесс распространения света объясняется тем, что он непосредственно прикрепляется к материальному движению и к нему сводится. Свет «состоит» из мельчайших материальных частиц, которые из источника света распространяются во все стороны с различной для каждого цвета скоростью. В дальнейшем эта форма объяснения оказалась несостоятельной: феномены интерференции вели от теории эмиссии обратно к «волновой теории», как это показал уже Христиан Гюйгенс. Но и после этого сохранялась общая тенденция: искать объяснения неизвестного в световых явлениях, обращаясь к эмпирически известным, созерцаемым процессам. Для этого в ход шли все новые аналогии. Казалось, что движение света можно «понять» лишь путем сравнения его с волной на поверхности воды или с вибрацией эластичной струны. Но чем дальше заходили такие аналогии, тем с большими трудностями они сталкивались. Чем тоньше становились описания конституции созерцаемого светового эфира, тем парадоксальнее они выглядели. Со временем эфир сделался настоящим «деревянным железом» — образованием, которое должно было объединять несовместимые друг с другом свойства. Всякая попытка устранить эти противоречия введением новых ad hoc гипотез заводила еще дальше в лабиринт: эфир сделался для механической физики «ребенком», вызывающим непрестанные хлопоты.

Наконец, была найдена та «нить Ариадны», что должна была вывести из этого лабиринта — вместе с появлением теории Максвелла, определявшей свет как электродинамический процесс. Тем самым был сделан принципиально важный шаг: произошел переход от физики материи к чистой «физике поля». Реальность, именуемая нами «полем», уже не мыслима как комплекс физических вещей, но она выразима как совокупность физических отношений. Когда мы выделяем отдельные элементы этих отношений и рассматриваем некоторые позиции в поле «сами по себе», то это не означает действительного их обособления в созерцании и возможности изобразить их как изолированные образования. Каждый элемент обусловлен тем целым, к которому он принадлежит и которым он «определяется». Мы уже не можем изолировать отдельные «части», обособлять от поля субстанциальные частицы и какое-то время прослеживать их движение.

Поэтому нам с самого начала приходится отказываться от метода определения физического «предмета» сколь угодно изобретательным «указанием», τόδε τι. Эта форма демонстрации отказывает, и ее должна заменить значительно более сложная форма физической «дедукции». Как однажды заметил по этому поводу Эддингтон, мы уже не можем сунуть палец в эфир современной физики и утверждать, что та или иная его часть несколько секунд назад находилась в таком-то месте эфира²⁰⁸. Исчезает числовое тождество, считавшееся одним из самых существенных определений «вещи», включая и «непосредственный» опыт механической массы как субстанциального «носителя» движения. Однако отказ от вещественной формы ничуть не угрожает объективной значимости физичес-

365

ких понятий; скорее, это ведет к более глубокому и универсальному их обоснованию. Отдельные места в эфире уже не могут обозначаться конкретными «признаками» и тем самым отличаться от других. Каждое из них определяется совершенно абстрактно двумя «координатами» — величиной и направлением электрического и магнитного вектора. «Сущность» света уже более не заключается в каком-либо «движении волны» или «колебании» в созерцательном смысле слова, но заключается в периодических изменениях вектора, чья направленность всегда считается перпендикулярной направлению распространения света. Только такой «формалистской теории света» удалось устранить противоречия, с неизбежностью проникавшие в любую картину эфира²⁰⁹. Только после того, как физика принципиально отказалась от созерцания эфира в качестве некоего «эластичного твердого тела»²¹⁰, освободился путь для нового подхода, который вскоре принес за собой фундаментальные изменения понятия материи. Это изменение также обладает внутренней последовательностью и строгой методологической непрерывностью. Поначалу казалось, что физика может удовлетвориться расположением новообретенного понятия эфира рядом с понятием материи. Так возник дуализм «материи» и «поля», образующих две различные и изолированные друг от друга сущности, соединяемые за счет постоянного взаимодействия. Теория относительности преодолевает этот дуализм: материя оказывается не физическим бытием наряду с полем, но сама она сводится к полю и является его «порождением»²¹¹. Этот поворот подготавливался уже Фарадеем, считавшим «реальность» материи разложимой на силовые линии. В теории материи Мие вообще отбрасывается оппозиция «тела» и «поля» — сами тела строятся из одного электричества²¹². Но если материя предстает как продукт эфира, то было бы ύστερον πρότερον приписывать самому эфиру какие-либо аналогичные материи свойства. Если сравнивать с материей, то мы должны мыслить эфир «лишенным свойств», чтобы прийти к подлинному выведению материальных свойств²¹³. Если мы продолжаем говорить об эфире как некоем особом «предмете», то последний должен мыслиться не как субстанциальное «основание» отношений, но как их выражение и как их совокупность. В Лейденском докладе «Эфир и теория относительности» Эйнштейн отмечает, что теория относительности не обязательно отрицает эфир: она отвергает только приписывание эфиру какого-либо состояния движения, поскольку о любой системе движения можно сказать, что эфир в ней покоится. Но такой эфир, одновременно и не находящийся в покое, и не находящийся в движении с определенной скоростью, очевидным образом не является какой-то отдельной «вещью», которую можно представить в воображении или наделить некими созерцаемыми признаками и свойствами. В этом смысле у эфира нет других определений, кроме принадлежащих самому полю, а потому он отличается от последнего только наименованием. Таким образом, диалектический процесс нашел в физике свое разрешение: последовательная разработка идеи эфира привела к отрицанию самой этой идеи. Физика окончательно покинула область «представления», представимого вообще, чтобы войти в более абстрактное царство. Схематизм образов уступил свое место символизму принципов. Естественно, это никоим образом не коснулось эмпирического источника современной физической теории. Но

366

физика теперь имеет дело не с существующим как материально действительным, но со «структурой», с формальной конституцией. Тенденция к унификации побеждает тенденцию к образному представлению: синтез посредством чистых понятий оставляет позади суммирование в вещных понятиях. Понятие порядка стало собственным и «абсолютным» основанием физики: сам мир предстает теперь не как сосуществование вещных единств, но как порядок «событий»²¹⁴. Так по этому поводу высказался Вейль: «Созерцаемые пространство и время уже не должны... служить посредником, с чьей помощью физика конструирует внешний мир; таковым становится четырехмерный континуум в абстрактно-арифметическом смысле. Если для Гюйгенса цвета были «действительными» колебаниями эфира, то теперь они оказываются лишь функциональными математическими процессами с периодическим характером, причем в этих функциях четыре независимые переменные выступают как репрезентации соотнесенного с координатами посредника. Все остальное есть лишь символическая конструкция в том точном смысле, что был введен в математику Гильбертом»²¹³.

Имя Гюйгенса может послужить нам в еще одном отношении, а именно при попытке более глубоко понять направление развития от классической механики к картине мира современной релятивистской физики. Гюйгенс представляет собой своего рода методологическую вершину классической теории: он был именно тем физиком, который первым довел чисто кинетический взгляд на мир до истинной всеобщности и научной строгости. Все природные явления были подчинены этому взгляду. Для Гюйгенса не было противоречий между царством «живых сил» и «сил напряжения», между «кинетической» и «потенциальной» энергиями. Все природные процессы распадались для него на актуальные движения мельчайших материальных частиц, рассматриваемых как неизменные субстанциальные единичные сущности. Набросанные им физика эфира и физика «весомых» масс с этой точки зрения равнозначны. И свет, и тяжесть объясняются Гюйгенсом путем сведения к движениям, к пространственным перемещениям мельчайших, но самостоятельно существующих частиц эфира. Закон сохранения «активной силы» служит фундаментальным принципом, определяющим и регулирующим взаимодействие между отдельными движущимися корпускулами. Все действие в природе заключается в том, что кинетическая энергия (ее сумма остается неизменной) неравномерно распределена в пространстве и переходит от одного участка пространства к другому. Чтобы получить совершенную картину мирового процесса во всех его деталях, нам нужно только проследить переходы энергии с места на место. Там, где прямое наблюдение — как в случае неэластичного столкновения — говорит нам о потере кинетической энергии, нам следует считать его иллюзорным в целях удовлетворительного систематического объяснения. Энергия, теряемая чувственно воспринимаемыми телами, переходит в другую ее форму — в движение атомов эфира, откуда она при определенных условиях может вернуться в массы тел. Запас энергии движения, собранный в эфире как в некоем огромном резервуаре, вновь перетекает из него к атомам тел. Поэтому в законах столкновения Гюйгенс видит образец и прототип всех законов природы вообще. Столкновение рассматривается и описывает -

367

ся поэтому не просто как чувственный феномен, но оно сводится к чисто «рациональным», математически формулируемым общим принципам. Такие принципы (наряду с предпосылкой, согласно которой атомы, как последние частицы материи, должны быть неизменными и обладать абсолютной непроницаемостью) образуют необходимое условие для обоснования науки о природе.

В «Истории атомизма» Лассвиц превосходно излагает это учение Гюйгенса, сопровождая изложение общими рассуждениями, содержащими в себе теоретико-познавательную легитимацию, попытку «трансцендентальной дедукции» этого учения. Кинетический атомизм, по его мнению, представляет собой не особое физическое воззрение, допускающее наряду с собой другие объяснения, но есть форма и образец точного естествознания вообще. В нем впервые приходят в идеальное равновесие различные интеллектуальные средства, необходимые для выделения неизменного бытия, «объективной» природы из потока переживаний нашего сознания. Первым из таких средств является категория субстанциальности. Она выражает первое основополагающее отношение единства, заключающееся в том, что субъекту в качестве определений придаются предикаты, превращающие его в воспринимаемую и наделенную свойствами отдельную вещь. Научным выражением последней является понятие атома, как прочного и неразрушимого носителя всех изменений. Но этим еще не полагаются и не определяются сами изменения. Перемены не столько обосновываются субстанцией, сколько ею отрицаются. Поэтому для объективации изменений и смены определений необходим другой принцип. Принцип субстанции соотносится с пространством, тогда как новый принцип соотносится с временем. Он устанавливает закономерность, соединяющую различные следующие друг за другом состояния одной и той же субстанции. Нам нужны средства для мышления данного как становящегося. Наука нашла это новое средство «изменчивости», когда она научилась строго определять и математически выражать понятие переменной величины и устанавливать отношение между различными переменными с помощью понятий анализа бесконечно малых.

«Речь здесь идет о том отношении единства сознания, которое таким образом соединяет чувственно данное, что оно обретает тождество с самим собой не так, как в субстанции — через предикат, однако при этом не входя в отношения с другими данными, — но будучи понятым как исполнение во времени. Хотя оно полагается как один элемент континуума, но не отделяется от него, а является позицией, самостоятельно содержащей в себе закон становления, продолжения, гарантирующий дальнейшее закономерное исполнение во времени». С помощью этого нового средства было установлено отношение между субстанциями и стало возможным определение каузальных отношений между ними. Для Лассвица теоретическая разработка Гюйгенсом кинетического атомизма выступает как настоящая вершина естественнонаучного мышления Нового времени, поскольку здесь образцовым образом взаимодействуют оба постулата этого мышления, выделяемые при теоретико-познавательном анализе. Гюйгенс объективирует чувственно данный факт изменения тел с помощью принципов механики как непрерывное каузальное взаимоопределение. Благодаря понятию неделимого атома устанавливается неиз-

368

менный носитель движения; с помощью закона сохранения — алгебраическая сумма величин движения; посредством закона сохранения энергии — взаимодействие между отдельными элементами мира тел. Теперь уже нет речи о чувственном представлении, сопровождавшем атомизм на протяжении всей его истории, — о представлении атома как наименьшего и наиболее твердого тела. «Гюйгенс сумел сделать корпускулярную теорию научной именно тем, что преодолел это чувственное представление и заменил его рациональными, а именно, математически сформулированными понятиями. Абсолютный атом и совокупность движущихся атомов суть понятийные образования; их встреча в пространстве уже не вызывает антропоморфный образ столкновения, но означает геометрическую определенность места в данное время; поведение атомов после так называемого столкновения выводится не по аналогии с отталкиванием чувственных тел, но определяется математической формулой, регулирующей распределение скоростей»²¹⁶.

Заданная этой системой физики теоретико-познавательная дедукция является гипотетической: она принимает определенное исторически данное состояние исследований и обосновывает его как «факт науки». Будучи строго критическим мыслителем, Лассвиц вовсе не считает этот факт неизменным и окончательным. «Критическая философия, — замечает Лассвиц, — никогда не берется определять априори условия опыта и принципы физики, но всегда берет их в историческом процесса. Вместе с изменением физического познания исторически меняется и учение о содержании трансцендентальных условий опыта. Существенной особенностью трансцендентальных принципов (в сравнении с изменчивыми теориями) является не то, что принципы научного познания формулируются в сознании человечества в каждую данную эпоху, но то, что их необходимо формулировать, то, что существует вечная направленность сознания, высший закон объективации... Нам не дано ответа на вопрос: какие новые орудия мышления будут открыты, а какие исчезнут из сознания человечества? Достаточно того, что каждая культурная эпоха осознает свои собственные орудия как синтетические единства, обеспечивающие возможность научного опыта в колебаниях и блужданиях частных исследований и гипотез, что эпоха находит в изменчивости теоретического содержания не простую эмпирическую случайность, но видит в ней постоянное направление работы сознания»²¹⁷.

Если подойти к современной релятивистской физике с позиций того философского воззрения, которое получило выражение в этих словах, и сопоставить эту физику с образом кинетического атомизма в историческом его изображении и теоретико-познавательном обосновании Лассвица, то мы получим поучительную картину основных движущих сил теоретических перемен, происходивших в физике в последние десятилетия. Современная физика также не обходится без обоих основополагающих «интеллектуальных орудий» Лассвица — «субстанциальности» и «изменчивости». Однако, пользуясь ими, она вводит их в новое системное отношение. Она более не обособляет их таким образом, что субстанция относится преимущественно к пространству, а изменчивость ко времени. Такое разделение предполагало бы, что сами пространство и время четко различаются при описании физического мира, что они могут проти-

369

вопоставляться друг другу в структуре физики как две самостоятельные базисные формы. Как раз с оспаривания этой предпосылки начинается релятивистская физика. В ней, согласно известной формулировке Минковского, пространство «в себе» и время «в себе» целиком уходят в тень, и лишь союз между ними сохраняет свою самостоятельность. Через явления нам дан только четырехмерный пространственно-временной мир, в котором у нас сохраняется известная свобода осуществлять проекции в пространстве и во времени²¹⁸.

Из этого следует, что мы не можем просто противопоставлять постоянство и изменчивость, как это происходило в кинетическом атомизме Гюйгенса, где они могли дополнять друг друга, но по своему фундаментальному значению оставались строго обособленными. Здесь один принцип определяет и постоянство, и изменчивость, соединяя их в совершенной корреляции. Мир уже не является миром постоянных «вещей», чьи «свойства» меняются во времени, но он представляет собой одну закрытую систему «событий», где каждое из них определяется четырьмя эквивалентными координатами²¹⁹. Не существует более и самостоятельного содержания мира, просто заключенного в готовые «формы» пространства и времени, но пространство, время и материя здесь неразрывно связываются друг с другом и вообще определимы лишь в этой связи. Реальным в физическом смысле считается только синтез, взаимоотношение и взаимоопределение пространства, времени и материи, тогда как по отдельности они представляют собой только абстракции. Пространственность, временность и материальность остаются моментами физической действительности; но эти моменты, в отличие от прежнего воззрения, уже не считаются частями, в своей совокупности составляющими действительность. В отличие от ньютоновской теории здесь нет «пустого» пространства, в котором вещественно-реальное как бы распределено по «апартаментам». «Метрическое поле» представляет собой унитарное и высшее понятие — в нем совершенно по-новому соотносятся и соединяются частные воззрения на пространство, время и материю. В своем систематическом единстве мир определяется как целое (3 + 1)-мерное метрическое многообразие; все физические феномены поля суть проявления мировой метрики²²⁰.

Энергия также не является теперь «неразрушимым объектом», неким соответствием столь же неразрушимой массы, каковым ее считал, например, Роберт Майер. Дуализм массы и энергии был снят эйнштейновским принципом «инерции энергии». Принципы сохранения массы и сохранения энергии были объединены в теории относительности в один принцип²²¹. Принцип сохранения энергии стал неразрывно связанным с принципом сохранения импульса: он представляет собой лишь одну (временную) компоненту инвариантного относительно преобразований Лоренца закона, тогда как пространственные компоненты выражаются сохранением импульса. Такая формулировка принципа сохранения обнаруживает «субстанциальность» совсем иного порядка. Вероятно, мы имеем здесь дело с величайшей победой чистого мышления субстанции над простым ее представлением. То, что определяется нами как последняя физическая реальность, утрачивает всякую видимость вещного — уже нет никакого смысла говорить об одной и той же материи в различные време-

370

на²²². Однако и здесь отказ от вещественности ничуть не уменьшает «объективности» физики, но дает ей новое и более глубокое основание. Объективность уже не является проблемой представления, но она есть чистая проблема значения. То, что мы называем предметом, более не является схематизируемым и реализуемым в созерцании «нечто» с определенными пространственными и временными предикатами, но есть постигаемая чистой мыслью точка соединения. Предмет как таковой никогда не может быть «представлен»; согласно выдвинутой еще Кантом дефиниции, он является простым X, «по отношению к которому представления получают синтетическое единство».

В одной из ранних моих работ я пытался показать, что это движение от понятий вещей к понятиям отношений, от полагания постоянных единств вещи к чистым константам закона характерно для всей естественнонаучной картины мира Нового времени, начиная с Галилея и Кеплера; эта общая логическая тенденция заявила о себе уже в системе «классической механики». Последняя фаза развития физики, возникшая вместе с появлением специальной теории относительности Эйнштейна, мною еще не анализировалась и не рассматривалась. Сегодня мы можем сказать, что именно эта фаза демонстрирует все выводы из предшествующего развития, а с чисто методологической точки зрения мы можем считать эту фазу завершением развития. Все «субстанциальное» здесь целиком переводится в функциональное; то, что считалось совершенно «постоянным», утратило характер наличного бытия в пространстве и времени, став теми величинами и отношениями величин, образующими универсальные константы в любом описании физических процессов. Не существование каких-то отдельных сущностей, но инвариантность подобных отношений образует последний слой объективности²²³.

Остается лишь одна область современной физики, на первый взгляд, по своему внутреннему закону сопротивляющаяся такого рода развитию. Хотя атомизм оставил в прошлом ту форму, что была ему придана в классической системе, хотя чисто кинетическая картина мира, как ее изображал Гюйгенс, была отброшена, понятие атома как таковое блестящим образом возродилось. Учение об атомарной структуре материи относится к наиболее достоверным, всесторонне обоснованным достижениям современной физики. С тех пор как спектроскопия дала возможность заглянуть «внутрь» атома, после того как Лауэ, используя кристаллы как «точечные решетки» получил свои «образцы дифракции»²²⁴, постепенно укрепилось впечатление, что мир атомов стал открытым и сделался доступным для прямого созерцания. Даже чрезвычайная плодотворность теории атома Бора казалась связанной с богатством единичных эмпирических фактов, объединенных одним воззрением и представленных в модели, дающей необычайно ясный их образ. Тем не менее изменение общего методологического подхода лучше всего видно как раз по отличию модели атома Бора от господствовавшего в «классической» форме атомизма способа представления. Как было правомерно сказано Бавинком, атом стал теперь «совершенно растяжимым релятивным понятием». «Старое понятие маленького неизменного шарика с определенной массой и раз и навсегда данными свойствами исчезло. Вместо него мы имеем сложнейшую систему электрических зарядов и полей, находящуюся в

371

непрестанном движении и изменении». Картина мира стала целиком динамической, а материя сделалась «процессом»; то, что мы считали неизменными «свойствами», превратилось в функцию процессов. Даже такие изначальные свойства всякой материи, как инерция и тяжесть, рассматриваются и описываются теперь как феномены поля²²⁵. Если для прежней теории атом был абсолютно неделимым, был для анализа non plus ultra, то теперь мы получили систему, которая по внутреннему многообразию и сложности сравнима с большими космическими системами. Атом представляет собой планетарную систему, где планетами служат электроны, вращающиеся вокруг атомного ядра. Электрон сделался элементом физической действительности, но, в отличие от «абсолютно твердого» атома старой теории, он не может одеться в сходную «броню». Даже когда он мыслится как некая единичная сущность, электрон привязан к полю и не может быть от него оторван как нечто субстанциально самостоятельное. По сути дела, он является лишь точкой в поле, позицией, со всех сторон пронизанной электрическими силовыми линиями"⁶.