Часть III. Функция значения и построение научного познания

Глава 1. К теории понятия

1.

Если попытаться назвать область нашего предшествующего исследования одним общим именем, то мы могли бы обозначить ее как царство «естественного миропонимания». Повсюду эта область демонстрировала некую определенную теоретическую структуру, некую мысленную форму и согласованность, но общие правила этой формации были так привязаны к содержательным особенностям и так изнутри ими пронизаны, что они могли быть представлены только вместе с ними. На той ступени рассмотрения сама теоретическая форма с ее специфической значимостью могла быть представлена не иначе как вместе с ее произведениями. Ее принципы были как бы сплавлены с этим продуктом — они рассматривались не in abstracto, не обособленно и «в себе», но демонстрировались через определенный порядок «предметов», объективных структур созерцания. Рефлексия и реконструктивный анализ были направлены не на функции формы как таковой, но на особенности того, что было достигнуто с ее помощью. Создавая какой-то образ объективности, выводя его из себя самой, мысль оставалась в то же время к нему прикованной — знание самой себя приходило не иначе как от этого посредника, будучи опосредованным предметным знанием. Взгляд был направлен «вперед», на действительность вещей, а не «назад», не на саму мысль и ее собственные свершения. На этом пути она достигала миров «Ты» и «Оно», и оба они выступали как нечто бесспорное в своей непроблематичной достоверности. «Я» постигало существование других субъектов и «предметов вне нас» в форме экспрессивных переживаний или в форме восприятий; оно пребывало и покоилось в этом существовании и в конкретном его созерцании. Как «возможно» само это созерцание — этот вопрос тут не ставился, да он и не требовался; созерцанию хватало самого себя, и оно само себя производило, не нуждаясь в опоре или в каком бы то ни было подтверждении.

Но это безусловное доверие действительности вещей испытывает потрясение и трансформируется, когда на первый план выходит проблема истины. В тот момент, когда человек не только находится в действительности и живет ею, но желает ее познать, он оказывается в новом, принципиально ином к ней отношении. Правда, вопрос об истине поначалу касается только части действительности, а не ее целого. В рамках этого целого тогда начинается обособление различных «слоев» по их

231

значению — «реальность» начинает противопоставляться «видимости». Но по самой сущности проблемы истины она, будучи единожды поставленной, уже никогда не возвращается в состояние покоя. Понятие истины скрывает в себе имманентную диалектику, неумолимо толкающую ее вперед и вперед. Это понятие переходит все заранее установленные границы; оно не довольствуется тем, что отдельные содержания «естественного миропонимания» ставятся им под вопрос, но ищет свою субстанцию, собственную общую форму. Все наиболее надежные и достоверные свидетельства «реальности», принимавшиеся ранее — ощущение, представление, созерцание, — вызываются теперь на форум и подвергаются допросу. Этот форум «понятия» и «чистого мышления» появляется не с момента возникновения собственно философской рефлексии, но с самого начала научного подхода к миру. Уже в нем мысль не удовлетворяется простым переводом на свой язык данного в восприятии или созерцании, но осуществляет характерное изменение формы, духовную перечеканку. Первая задача, с которой должно справиться научное понятие, заключается именно в установлении правила определения, осуществляемого в сфере созерцания и получающего в ней свое подтверждение. Но так как это правило должно быть значимым для мира созерцания, оно уже не просто принадлежит к частям или элементам этого мира. Оно означает нечто своеобразное и независимое от этого мира, даже если самостоятельный его смысл поначалу проявляется и производится только в материи созерцаемого. Чем дальше идет развитие научного сознания, тем очевиднее печать этого различия. Правило определения теперь не просто полагается, но в самом акте его полагания оно улавливается и созерцается как универсальное достижение мысли. Именно такое созерцание созидает новую форму прозрения, духовной перспективы. Вместе с ним мы оказываемся на пороге подлинно «теоретического» подхода к миру.

Классическим примером этого процесса может служить возникновение греческой математики. Решающим здесь было не то, что было признано фундаментальное значение числа, а космос был подчинен его закону. Этот шаг был совершен задолго до появления подлинно теоретического и строго научного мышления. Уже в мифе число возвысилось до универсального, поистине равного по объему всему миру значения; уже миф говорит нам о господстве числа над целым всего бытия, о демоническом всевластии числа¹. Первооткрыватели числа в области науки, пифагорейцы, поначалу еще целиком оставались в этом кругу магико-мифических воззрений на число. Но наряду с ними у них появляется иное воззрение — число связывается с чистым созерцанием. Оно постигается уже не «в себе», как некая сущность, но постепенно начинает мыслиться как количество, как конкретное множество. Оно связывается прежде всего с пространственными определениями и фигурами; по своей природе оно поначалу является столь же геометрическим, как и арифметическим. Только по мере ослабления этой связи, по мере признания чисто логической природы числа, закладывается фундамент чистой науки о числе.

Правда, и здесь число еще не отрывается от созерцаемой действительности: оно предстает как ее основополагающий закон, которому подчи-

232

няется весь физический космос. Но само число уже не определяется физически-вещественным или по аналогии с какими-либо эмпирическими объектами. Даже если свою субстанциальность оно получает только от упорядоченных им конкретных вещей, то форма познания ясно отличается от чувственного восприятия или созерцания. Благодаря такому различению пифагорейское учение сумело стать подлинным выражением

истины чувственного².

С самого начала входя в чистую теорию, это отношение оставалось определяющим для ее дальнейшего развития и формирования. Всякий раз оказывалось, что теория могла приблизиться к действительности только за счет полагания определенной дистанции между собой и действительностью, за счет того, что теория училась «отвлекаться» от действительности. Благодаря такому дистанцированию конфигурации, в каких пребывает «естественное миропонимание» и с чьей помощью оно формируется, превращаются в строго теоретические понятия. Спрятанные в формах созерцания сокровища постепенно выходят на свет посредством сознательной работы мышления. Именно в этом заключается первое достижение понятия: оно улавливает моменты, на которые опираются артикуляция и порядок созерцаемой действительности, оно постигает их во всем своеобразии их значения. Имплицитно положенные в форме простой данности отношения извлекаются из созерцаемого бытия — они высвобождаются и устанавливаются в чистом «в себе» своей значимости, как αύτο καθ' αυτό, если воспользоваться словами Платона.

Но этот переход в царство чистой значимости привносит в мышление множество новых проблем и трудностей. Ведь оно совершает окончательный разрыв с простым существованием и его «непосредственностью». Уже та сфера, которая обозначалась нами как сфера экспрессивности, и еще более — сфера представления, выходят за пределы такой непосредственности. Обе они не остаются в кругу одной лишь «презентации», но проистекают из базисной функции «репрезентации». Однако эта функция не только получает распространение в рамках чистой сферы значения, но в ней она впервые выступает в своем подлинном смысле. Только тут совершается отвлечение, абстрагирование, неведомое восприятию и созерцанию. Познание высвобождает чистые отношения из их переплетенности с конкретной и индивидуальной «действительностью» вещей, чтобы представить отношения как таковые во всеобщности их «формы», во всей их «реляционности». Оно уже не удовлетворяется соизмерением самого бытия с различными направлениями реляционного мышления, но создает для этого процесса универсальную систему измерения. По ходу развития теоретического мышления эта система получает все более прочное основание и становится все более широкой. Место «наивного» отношения между понятием и созерцанием, содержавшееся в «естественном миропонимании», занимает теперь «критическое» отношение, ибо теоретическое понятие в строгом смысле слова не довольствуется обзором мира предметов и простым отображением его порядка. Синтез, «синопсис» многообразного предписывается мышлению не самими предметами, но он утверждается самостоятельной деятельностью мышления, согласно в нем самом заложенным

233

нормам и критериям. Если в границах «естественного миропонимания» активность мысли демонстрирует еще более или менее спорадический характер, применяясь то здесь, то там и развиваясь в различных направлениях, то здесь она обретает все большую связность, происходит со все более строгой концентрацией сознания. Все понятийные образования — к какой бы частной проблеме они ни применялись — направляются одной ведущей и основополагающей целью установления «истины как таковой». Все частности, все отдельные понятийные структуры должны входить в единую всеохватывающую связь мышления.

Эта задача оставалась бы неисполнимой, если бы мысль по ходу ее постановки не создавала бы для этого новый орган. Она уже не держится тех образований, которые как бы в готовом виде поставляются ей миром созерцания, но должна построить длясебя царство символов с помощью свободной и самостоятельной деятельности. Она конструирует схемы, и теперь уже на них ориентируется вся целостность ее мира. Эти схемы также не остаются в пустом пространстве «абстрактного» мышления. Они нуждаются в опоре и поддержке, но получают ее уже не только от эмпирического мира вещей, но сами строят эти опоры. Система отношений и понятийных значений наделяется совокупностью знаков, по которым можно обозревать и считывать связи между отдельными элементами системы. Чем дальше продвигается мысль по этому пути, тем теснее завязывается этот узел. Одной из идеальных целей мышления оказывается теперь даже нахождение такого соответствия, когда любое соединение элементов выражается определенным сочетанием знаков. Scientia generals требует для себя characteristica generalis. Поиск такой характеристики продолжает работу языка, но вместе с нею появляется новое логическое измерение, поскольку знаки характеристики отбрасывают все лишь экспрессивное и даже созерцательно-репрезентативное — они становятся чистыми «знаками значения». Тем самым по-новому представляется «объективность» смыслового отношения, отличаемого от любого «предметного отношения», обнаруживаемого в восприятии или созерцании. Первой задачей анализа функции понятия оказывается постижение этого различия. В любом понятии, каким бы ни было его своеобразие, словно живет и властвует единая воля к познанию, чью направленность и должно передавать понятие. Только вместе с прояснением этой общей формы понятия и строгим отличением ее от воспринимающего и созерцательного познания мы можем перейти к особым ее задачам — перейти от функции понятия вообще к отдельным ее проявлениям и конфигурациям.

2

Анализ созерцательного познания показал нам, что форма созерцаемой действительности находит свою опору в отдельных своих моментах, существующих не самих по себе, но вступающих в своеобразное отношение «со-положенности». Мы нигде не находим здесь чего-либо изолированного и обособленного. Даже то, что по видимости принадлежит отдельной точке в пространстве и единичному мгновению времени, не ограничивается простыми «здесь» и «теперь». Все отдельное выходит за

234

собственные пределы, указывает на целостность содержаний опыта и вместе с ними образует некие смысловые целостности. В строении любого пространственного созерцания, всякого постижения пространственных форм, каждого суждения о положении, величине, дистанции обнаруживается «сплетенность» отдельного опыта с целым. Чтобы получить пространственную определенность и соизмеряться с целым, каждое единичное содержание должно соотноситься с типичными пространственными образованиями и в соответствии с ними истолковываться. Уже те толкования, которые совершаются с помощью языка знаков чувственного восприятия, можно считать первичными свершениями «понятия». Действительно, уже в них содержится момент, указывающий нам направление к понятию и его основополагающим деяниям. Эти толкования придают единичному и особенному определенный «порядок» и дают представление о таком порядке. Чем дальше заходит на этом пути созерцательное познание, тем больше каждое единичное содержание способно представлять тотальность всех остальных и опосредованно делать их «зримыми». Если считать такое представительство определяющей и характерной чертой функции понятия вообще, то не может быть никаких сомнений в том, что уже мир восприятия и пространственно-временного созерцания нигде не обходится без репрезентации.

В современной теории восприятия этой точки зрения держался Гельмгольц, положив ее в основание всей своей «физиологической оптики»: «Если "понимать" значит "образовывать понятия", и если с помощью понятия мы объединяем класс объектов со сходными признаками, то аналогичным образом понятие изменяющегося во времени ряда явлений стремится объединить то, что оказывается сходным на всех стадиях. Субстанцией мы называем то, что без зависимости от другого остается тем же самым при всех изменениях времени; законом мы называем сохраняющееся отношение между переменными величинами. Нами прямо воспринимается только неизменное... Первым продуктом постижения явлений посредством мышления является законосообразное... Нам доступно только знание упорядоченного законом в царстве действительности, да и оно должно быть представлено системой знаков наших чувственных впечатлений».

Согласно этому взгляду, логическое понятие служит тому, чтобы фиксировать законосообразность, заложенную уже в самих явлениях. Понятие сознательно устанавливает правила, которым бессознательно следует восприятие. В этом смысле для Гельмгольца уже простые идеи созерцания, возникающие у нас по поводу стереометрических форм физического объекта, играют роль понятий, объединяющих в себе длинные ряды чувственных образов созерцания. Они не обязательно получают словесные дефиниции, как то происходит в конструкциях геометра, но в них соединяются «живые идеи закона», и именно в соответствии с последними данное тело дает нам именно такое множество перспективных образов. Поэтому даже представление об индивидуальном объекте должно считаться понятием, поскольку такое представление «охватывает все возможные единичные агрегаты ощущений, которые могли бы у нас возникнуть при соприкосновении или каком-то другом исследовании данного объекта со всех его сторон»³.

235

Гельмгольц хорошо видел и даже подчеркивал то, что его теория, привносящая функцию понятия в сам процесс восприятия, расходится с привычным словоупотреблением и с традиционной логикой. Обычно логическая традиция считала истинным признаком понятия его «всеобщность»; всеобщее казалось ей «общим для многих». Но о какой общности может идти речь там, где вместо сравнения одного предмета с другим мы имеем дело с конституированием, с достижением мыслью одного индивидуального объекта? Гельмгольц с полным на то правом отметал это возражение, поскольку оно скрывает в себе, если посмотреть внимательнее, petitio principi. Разве сама эта всеобщность, выступающая здесь как необходимое условие понятия, не есть скорее результат логического анализа, чем латентный постулат, с самого начала положенный в основание «формальной» логики? Современное развитие логики все больше показывало сомнительность существования такого постулата. С разных сторон новая логика оспаривает то воззрение, согласно которому понятие с необходимостью включает в себя идею «вида», а все отношения между понятиями должны сводиться к одному базисному отношению «подведения» друг к другу родов и видов⁴. Если оставить это воззрение и понимать под понятием вместе с Кантом не что иное, как «единство правила», с чьей помощью объединяется и скрепляется многообразное содержание, то мы ясно увидим, что без такого единства нам не обойтись уже при построении мира восприятия или созерцания. Только посредством такого единства мы получаем определенные конфигурации в рамках созерцания; только оно создает прочные сочетания, благодаря которым различные явления выступают как определения одного и того же объекта.

Решающее значение здесь имеет не то, что в явлениях обнаруживается общее и они подводятся под общее представление, но то, что они выполняют общую функцию — при всем своем многообразии они тем не менее направлены на одну цель и на нее указывают. Форма такого «указания» в мире чувственного созерцания, конечно, отличается от мира «логического» понятия в узком смысле слова. В восприятии и созерцании указание только применяется, тогда как в случае понятия применение осознанно. Понятие как фигура чистого мышления конституируется именно новым родом сознания. Содержания восприятия и чистого созерцания также не могут, будучи определенными содержаниями, мыслиться без характерной формы определения — без той «точки зрения», с которой они устанавливаются и видятся взаимосвязанными. Однако восприятие или созерцание опираются на сравнение или какое-либо иное соотнесение элементов, но не на способы, не на модус их соотнесения. Только логическое понятие поднимается до этого модуса, и только оно совершает такой переворот, что в результате «Я» отворачивается от стоящих перед его взором объектов и обращается к способу их видения, к характеристике самого взгляда. Только там, где практикуется особого рода «рефлексия», мы вступаем в царство мышления и оказываемся в самом его центре.

Отсюда проистекает все то значение, которое имеет понятие при решении проблемы «символического формирования». Теперь эта проблема выступает не просто с новой стороны, но получает иное — логичес-

236

кое — измерение. Граница между «созерцанием» и «понятием» обычно проводится так, что созерцание берется как «непосредственное» отношение к предмету и отличается от опосредованного, «дискурсивного» отношения к нему понятия. Однако уже созерцание «дискурсивно» в том смысле, что оно никогда не останавливается на единичном, но стремится к тотальности, достичь же ее возможно, только пробегая по всему многообразию элементов, собирая их в конечном счете в одном взгляде. В сравнении с этой формой созерцательного синтеза понятие представляет собой новую и более высокую потенцию «дискурсивности». Понятие не просто пробегает по зафиксированным линиям, дающим ему «сходство» явлений или какое-нибудь другое созерцаемое между ними отношение; понятие не является уже проложенным путем, но оно есть функция прокладывания этого пути. Созерцание следует определенному способу соединения — в этом заключается его чистая форма вместе с ее схематизмом. Понятие выходит за эти пределы не только в том смысле, что оно знает этот путь, но и в том смысле, что оно само этот путь указывает: оно не просто шествует по уже построенной и знакомой дороге, но эту дорогу готовит.

С точки зрения строгого «эмпиризма» эта способность всегда была отмечена пятном «субъективности». Вся позитивистская и эмпиристская теория познания полна такого рода подозрений и упреков. Уже у Бэкона главное возражение против всякого понятийного мышления выдвигается в связи с тем, что оно не довольствуется действительностью опыта, как чего-то просто данного — действительность не принимается как таковая, но в каком-то смысле перестраивается, а тем самым фальсифицируется. Свобода и самостоятельность понятия понимаются им как произвол. Более глубокая причина этих возражений заключается в том, что эмпиризм берет эту свободу не во всей ее полноте и широте, но понимает ее исключительно как способность комбинации. Понятие не приносит в познание нового содержания; оно может передвигать, связывать и разделять данные в ощущениях простые идеи. Из этих поистине первоначальных данных опыта познание создает выводные феномены, они же представляют собой, к сожалению, результат смешения, а потому они непостоянны, как все продукты смешения. «Смешанные модусы» (mixed modes), как их называет Локк, возникают там, где ум не довольствуется внутренним или внешним восприятием ему данного, но формирует из него новые сочетания, принадлежащие только самому уму. Для этих модусов нет образцов, оригиналов — ни в чувственном ощущении, ни в мире реальных предметов. «Но если мы внимательно рассмотрим те идеи, которые я называю смешанными модусами и о которых мы теперь говорим, то найдем, что источник их совершенно другой. Ум часто прилагает активную силу при образовании таких различных сочетаний: запасшись однажды простыми идеями, он может складывать их в различные соединения и создавать таким образом множество разных сложных идей, не исследуя того, существуют ли они в таком сочетании в природе. Оттого-то, я думаю, такие идеи называются понятиями, что они как бы возникли и ведут постоянное существование больше в человеческих мыслях, нежели в действительности вещей, и что для образования таких идей было бы достаточно, чтобы ум соединил их части и чтобы они были согласны с разумом безотно-

237

сительно к тому, имеют ли они какое-нибудь реальное бытие... Ясно, что смешанный модус получает свое единство от акта ума, соединяющего вместе эти различные простые идеи и рассматривающего их как одно сложное целое, состоящее из этих частей»⁵.

Такое признание понятия в системе локковского эмпиризма опирается на узкий и ненадежный базис, а потому было достаточно первой атаки, чтобы потрясти его до самого основания. Беркли был куда последовательнее и точнее, когда убрал и эти оговорки и сделал понятие не столько самостоятельным источником познания, сколько источником всех ошибок и заблуждений. Если основание всякой истины лежит в простых чувственных данных, то вместе с отходом от него могут возникнуть только видимости. Этот приговор Беркли понятию вообще включает в себя понятия любого рода и логического ранга; Беркли распространяет его в первую очередь на по видимости «самые точные» понятия математики и математической физики. Все они не ведут нас к реальности, истине и сущности вещей, но от них уводят; они не заостряют духовное зрение, но делают дух невосприимчивым к той единственной настоящей реальности, что непосредственно дана нам в восприятиях.

Но именно этот радикальный отказ от понятия готовил — исторически и систематически — возвращение к нему, что и произошло по ходу развития мысли. Беркли полагал, что своей критикой он с корнем вырвал понятие, но если продумать эту критику до конца, то оказывается, что она содержит в себе позитивный момент для лучшего понимания и лучшей оценки понятия. Корни тут обрубались не у понятия как такового, но оно отсекалось от закрепившейся за сотни лет в логической и психологической традиции связи понятия с «общим представлением», с general idea. Устранялась именно эта связь, признанная внутренне противоречивым образованием. «Общая идея», скажем, образ треугольника, который не был бы при этом ни прямоугольным, ни остроугольным, ни тупоугольным, но одновременно являющийся всеми ими, есть пустая фикция. Оспаривая такого рода фикции, Беркли, вопреки собственным намерениям, готовил почву для иного, более глубокого воззрения на понятие. При всей своей борьбе с общим представлением он сохранил общность репрезентативной функции. Единичная конкретно созерцаемая фигура — треугольник с определенными размерами сторон и углов — тем не менее способна представлять все остальные треугольники для геометра. Данный в созерцании единственный треугольник становится тем самым «понятием»; мы не стираем все содержащиеся в нем особенности, но мы полагаем их варьирующими. Различные фигуры, рассматриваемые как «случаи» одного и того же понятия, связываются не единством вида, но единством правила изменения, благодаря которому мы можем от одного случая перейти к другому, а затем вывести тотальность всех «возможных» случаев. Опровергая единство видового представления, Беркли не оспаривал «единство правила»⁶.

Но тогда встает вопрос о том, насколько обосновывается эта теория на почве чистой «психологии представлений». Правило остается значимым, даже если такого рода значимость нельзя представить конкретно или как-то ее увидеть в прямой «перцепции». В поисках чувственно созерцаемого субстрата для этого правила Беркли мог найти его только в слове, в

238

имени. Однако номинализм не решает проблему понятия, а лишь отодвигает ее: имя становится именем исключительно потому, что оно нечто «обозначает». Если отнять у него эту функцию значения, то исчезает и его характер имени, так как оно низводится до простого чувственного звука; если эта функция сохраняется, то вместе с тайной номинального значения сохраняется и вся тайна «понятия». Нам нет нужды становиться на уводящий в сторону путь отождествления понятия с именем, но следует прямо перейти к центральному пункту нашего исследования, поставив вопрос о том способе «репрезентации» или «представительства», который признается даже эмпиризмом со всей его критикой понятия.

Кажется, что это базисное отношение постижимо прежде всего путем редукции его к количественному отношению. Такой квантификации требует уже определение понятия как «одного из многих». Данное определение восходит к самым первым постановкам проблемы понятия, начиная с открытия Сократом «индукции» и с диалектики Платона. Это определение считается классическим достоянием логики и философии в целом. Чтобы отличить понятие от созерцания, Кант тоже определял понятие как представление, содержащееся как общий признак в бесконечном числе всевозможных представлений, а потому содержащее их в себе⁷. Вернейшим, если вообще не единственным, путем к этой цели — определению данного признака и установлению его значения — было бы осуществление discursus'a, который проходил бы через все множество, представляемое этим общим признаком. Элементы этого множества рядополагаются, и простым их перечислением мы непосредственно находим форму их единства; в них и через них мы улавливаем скрепляющую их логическую «связь». Для сенсуалистической психологии такой взгляд на понятие является чем-то само собой разумеющимся: как единство «Я», так и единство понятия сводятся к «пучкам представлений».

Но такой редукции требуют и осуществляют ее и с, казалось бы, диаметрально противоположной стороны. Чем дальше шла математизация логики, тем чаще заявляло о себе стремление уловить «содержание» понятия через его «объем», а затем и вовсе заменить первое вторым. Только по мере осуществления такой замены считалась достигнутой и цель математической логики — полное подчинение качественных моментов господству количественного анализа. Понятие считалось доступным для точного анализа в терминах теории множеств только при строгом его определении, когда оно рассматривалось как «класс» элементов, образующих «коллективное» единство. Предполагалось, что тем самым логика осуществит то, что давно уже было реализовано естествознанием в своей области, а это даст логике ранг строго научного познания. Гомогенизация логики достигалась за счет сведения взаимных отношений и определений понятий к общим правилам исчисления классов. В особенности Шрёдер в своей «алгебре логики» стремился построить логику в этом смысле как чистую логику классов. Такая логика должна исследовать исключительно взаимные пересечения классов, где классы мыслились как агрегаты входящих в них элементов. Соединение между элементами рассматривалось только как отношение, выражаемое союзом «и», — отношение, которое, по выражению Рассела, может соединять друг с другом чайную ложку и число 3, равно как химеру и четырехмерное пространство⁸.

239

Против такого подхода к понятию критические голоса раздавались даже из того же лагеря математической логики. Такой логик, как Фреге, противостоял Шрёдеру и считал, что исчисление классов, где основным является отношение части к целому, должно целиком отличаться от логики. «Конечно, — писал Фреге, — я полагаю, что понятие логически предшествует своему объекту, и считаю неудачной любую попытку обосновать объем понятия как класса не с помощью понятия, но с помощью отдельных вещей. Так можно прийти к исчислению классов, но не к логике». Отношение математики и логики понималось и обосновывалось им совершенно иначе, чем у Шрёдера: связь между ними виделась не в понятии класса, но в понятии функции, а сущность понятия определялась как функция⁹.

Современная математическая логика принимала во внимание такое воззрение, поскольку даже там, где она держалась понятия класса и предпосылок исчисления классов, она вводила помимо него еще и самостоятельное исчисление отношений. В подходе Рассела к основам математики все отчетливее стал проступать логический примат понятия отношения над понятием класса. В вышедших в 1903 г. «Основах математики» он писал: «Тщательный анализ математического рассуждения показывает,., что типы отношений составляют подлинный предмет этих рассуждений... Логика отношений имеет более непосредственную связь с математикой, чем логика классов или пропозиций, и любое теоретически корректное и адекватное выражение математических истин возможно только посредством логики отношений... Философской ошибкой было бы обычное предположение, будто высказывания об отношениях менее фундаментальны, чем высказывания о классах, и эта ошибка вела к тому, что отношения пытались рассматривать так, словно они были своего рода классами»¹⁰.

Стоило однажды признать отношения в качестве фундаментального и сущностного момента математических понятий и понятия вообще, как рухнули все попытки объяснять содержание понятия его объемом. Хотя сам Рассел продолжал определять понятия исключительно как классы, он вынужден был ясно различать две дефиниции класса. Как он подчеркивал, существует два способа определения класса: в соответствии с первым его члены указываются один за другим и соединяются друг с другом как простой агрегат союзом «и»; при втором задается как условие общий признак, которому должны удовлетворять все члены класса. Второй способ порождения класса («интенсиональный») отличается от первого («экстенсионального»). Эти два способа не просто противопоставляются, но постепенно становится ясно, что «интенсиональная» дефиниция имеет первенство перед «экстенсиональной» — преимущество большей логической общности, ибо только она соотносит и классы, содержащие в себе несчетное множество элементов. Значение этого различия приуменьшалось самим Расселом, видевшем в нем чисто психологическое различие. «Классы, — писал Рассел, — можно определять либо экстенсионально, либо интенсионально. Иначе говоря, мы можем определить либо род объекта как класс, либо род понятия, денотирующего класс. Но хотя общее понятие "класса" может определяться двояким образом, частные классы (За исключением конечных) могут определяться только интенсионально, то

240

есть как объекты, денотированные теми или иными понятиями. Я считаю это различие чисто психологическим. Логически экстенсиональное определение столь же применимо к бесконечным классам, но на практике, попытайся мы применить его, смерть прервала бы наше похвальное предприятие раньше, чем мы достигнем этой цели»¹¹.

Однако, насколько я понимаю, именно логика Рассела не удержала провозглашенного здесь равенства в дальнейшем своем развитии. Интенсиональное определение в ней все больше наделялось не только субъективным, но и объективным приоритетом, представляя собой уже не только πρότερον προς ημάς, но истинное πρότερον τη φύσει. Ведь очевидно, что еще до того, как элементы начинают группироваться в класс и экстенсивно указываться путем перечисления, должно быть принято решение: какие элементы считать принадлежащими этому классу. На этот вопрос можно ответить только на основании понятия класса в «интенсиональном» смысле слова. Объединяемые классом члены связываются друг с другом за счет выполнения всеми ими определенного условия, формулируемого в общем виде. Совокупность элементов выглядит уже не как простая сумма индивидов, но определяется именно тем условием, значение которого постигается и выражается само по себе, независимо от того, какое число индивидов удовлетворяет такому условию (или имеется ли вообще хоть один такой индивид). «Когда я произношу предложение с грамматическим субъектом "все люди", — писал Фреге, возражая Шрёдеру, — то я тем самым ничего не высказываю относительно какого-нибудь неизвестного мне племенного вождя из Центральной Африки. Было бы совершенно ложно предполагать, будто словом "человек" я каким-то образом обозначаю этого вождя». В духе того же воззрения Рассел ясно указывает в «Principia Mathematica», что экстенсионал есть неполный символ, чье употребление становится осмысленным только в его отношении к интенсионалу¹². Согласно развиваемой здесь теории, класс скрепляется тем, что все объединяемые им члены мыслятся как переменные определенной пропозициональной функции (propositional function); поэтому пропозициональная функция, а не одна лишь идея множества как чистого коллектива, оказывается ядром понятия.

Пропозициональная функция как таковая должна при этом строго отличаться от любой единичной пропозиции, от суждения в обычном логическом смысле. Она дает нам в первую очередь только шаблон для суждений, не будучи суждением сама по себе: у нее отсутствует главный признак суждения, поскольку сама она не является ни истинной, ни ложной. Истинность и ложность принадлежат единичному суждению, в котором определенный предикат связывается с определенным субъектом, тогда как пропозициональная функция не содержит в себе такой определенности, но задает лишь общую схему, приобретающую характер высказывания при заполнении ее каким-то значениями. «Пропозициональная функция, — по дефиниции Рассела, — есть выражение, содержащее в себе одну или более неопределенных составляющих, так, что вместе с приписыванием значений этим составляющим выражение становится пропозицией. Иными словами, это функция, чьими значениями являются пропозиции». В этом смысле любое математическое уравнение будет примером такой пропозициональной функции. Возьмем равенство

241

χ²- 2χ - 8 = 0. Выражение будет истинным, когда на место поначалу совершенно неопределенного «л» мы не подставим два значения квадратного корня, а при любых других значениях оно будет ложным¹³. На этом основании мы можем дать понятию «класса» общую, чисто «интенсиональную» дефиницию. Рассмотрим все «х», принадлежащие какому-то типу пропозициональной функции F(x), и сгруппируем значения «х», выступающие как «истинные» значения для этой функции; тем самым мы по функции F(x)дали дефиницию определенному классу. В этом смысле каждая пропозициональная функция передает класс, а именно, класс таких «х», что они дают F(x), причем данное «таких, что» уже не разлагается на другие дефиниции, но признается как значение sui generis, как «логически неопределимое». Каждый класс становится определимым только с помощью пропозициональной функции, которая истинна для членов этого класса и ложна для всех остальных вещей¹⁴. Но тем самым стремление растворить в коллективном множестве то, что логика называет «понятием», оборачивается своей противоположностью, и множество обосновывается понятием. Одно лишь логическое исчисление не может здесь вести нас далее; обнаруживается, что им не заменить чистый анализ значения, хотя такое исчисление дает анализу более строгую и простую формулировку.

Но если с этой стороны можно ждать аналитического прояснения, а не настоящей «генетической дефиниции» понятия, то в ином отношении математика открыла логике новые пути. Хотя философия — по общему вердикту Канта в его «учении о методе чистого разума» — не должна ожидать спасения от «имитации метода» математики, но последняя все же наделяет философию тем содержанием, с чьей помощью лучше всего и самым адекватным образом выявляется специфический смысл чистой функции понятия. Со всей отчетливостью понятие выступает лишь в «точном» математическом оформлении; здесь и только здесь «заглавными буквами» написано, что означает и как действует понятие. В одном из ранних моих исследований я сам шел по этому пути, сделав математическое и математико-физическое понятие парадигмой универсального определения понятийной функции вообще. Против такого подхода можно возразить, что часть здесь принимается за целое. Могут напомнить о том, что истинно логический и феноменологический анализ понятия должен осуществляться в тотальности его значений, в целостности отдельных его свершений и их фаз, тогда как математика и точные науки имеют дело с его совершенной, но тем самым и принадлежащей конечному пункту развития формой. Разве этот конец не следует соединить с началом, не пропуская при этом промежуточных и опосредующих стадий? Разве без этого мы можем прийти к исчерпывающему определению понятия? Некоторые логики доходили даже до того, что «логическое понятие» (в их терминологии) не только отличалось ими от «научного понятия», но они даже противопоставлялись как два противоположных полюса. Как учил Вундт, логическое и научное понятия образуют два противоположных пункта в развитии мышления. Мышление начинается с логического понятия, а с достижением научного понятия завершается некая линия его деятельности. Логическое понятие зависит лишь от двух базисных условий: оно требует определенного содержания и логической связи с други-

242

ми понятиями. Научное понятие, кроме этого, требует достижения познанием какой-то — пусть относительной — завершенности; оно должно всесторонне удостоверять свою значимость, достигая тем самым ступени общезначимости¹⁵. Выводить структуру «логического» понятия из «научного» понятия, прочитывать одно посредством другого — значит путать друг с другом род и вид. Кажется, нам не уйти от этого возражения — хотя бы потому, что один из важнейших результатов нашего собственного исследования заключается в том, что мы должны были признать некие способы духовного формирования, которые четко отличаются по своему облику от научного понятия, не лишаясь от этого своей мысленной определенности¹⁶. Не следует ли нам применить тот же подход к нашему пониманию логики? Не должны ли мы и в ней видеть сложную и дифференцированную совокупность форм мышления и познания вместо единого и единственного типа «понятия вообще»?

Действительно, все предшествующее исследование раз за разом обращало наше внимание на тот факт, что символическое формирование миров восприятия и созерцания никоим образом не вступает в действие вместе с «абстрактным» понятием, не говоря уж о столь поздней его форме, как точное научное понятие. Чтобы понять это формирование и его основное направление, мы должны обратиться к более глубокому измерению и вернуться от научного миропонимания к «естественному миропониманию». Но этот шаг назад лучше всего показал нам, что результаты предшествующего анализа не только не смещают «точное» понятие, но лишь с новой стороны его подкрепляют. Расширение нами проблемной области не затрагивало тем не менее содержания проблемы, как мы то видели на примере математического понятия отношения. К какому бы моменту познания мы ни обращались, — идет ли речь о высших его ступенях или самых низших слоях, о созерцании или чистом мышлении, о языковом или логико-математическом образовании понятий, — повсюду мы находили «единое во многом», выступавшее в одном и том же смысле на самых различных ступенях и при всей их конкретности. Повсюду всеохватывающе-единое было не столько единством рода, под который подводятся виды и индивиды, сколько единством отношения, благодаря которому многообразное определялось внутренней сопринадлежностью.

Эта фундаментальная форма отношения обозначалась выдающимися математиками как сердцевина понятия числа, а тем самым и как ядро математического мышления вообще¹⁷, но форма отношения не ограничивается областью математики. Она действует и в большом, и в малом; она господствует во всем познании от простейшего чувственного обнаружения и узнавания вплоть до высших концепций мышления — в них мысль выходит за пределы всего данного, возвышается над простой «действительностью» вещей и достигает свободного царства «возможного». В этой форме должно обосновываться и утверждаться «понятие». «Постижение» в понятиях и «отношение» в строгом логическом и теоретико-познавательном анализе повсюду выступают в корреляции¹⁸. Эта взаимосвязь сохраняется при движении в рамках любого «миропонимания» — имеем ли мы дело с эмпирическими «вещами» мировосприятия или миросозерцания, с «гипотезами» естествознания или с «конструкциями» математики. Содержание мыслимого не затрагивает и не меняет чистой

243

формы мысли, подобно тому как в знаменитом сравнении Декарта свет Солнца не меняется от того, что проходит сквозь разные предметы. Построение мира — берется ли он как совокупность чувственных или логических, реальных или идеальных предметов — всегда возможно только за счет неких принципов артикуляции и организации. Понятие осуществляет именно установление формообразующих моментов и их фиксацию для мысли. Оно задает определенное направление и определенную норму для discursus'a; оно дает ту «точку зрения», с которой доступно уловление и «обозрение» многообразного содержания, принадлежащего хоть к восприятию и созерцанию, хоть к чистому мышлению. Блуждание логических и теоретико-познавательных теорий вокруг сущности понятия связано в конечном счете с тем, что понятие видится ими не как точка зрения, но как зримая вещь, как нечто пребывающее либо в чувственном мире, либо наряду с ним, либо над ним. Обе партии, противостоявшие друг другу в «гигантомахии» по поводу понятия, ошибались в одном и том же ключе: одни хотели как бы схватить понятие руками, другие переносили его в некое сверхчувственное место, но продолжали мыслить его субстанциально, как нечто в этом месте наличное. Примечательно то, что Платон, приближаясь к признанию чисто реляционной природы понятия и углубляя свое первоначальное учение об идеях, настаивая на κοινωνία των γενών, отвергает оба эти воззрения. В «Софисте» он выступает как против сенсуалистов и материалистов с их слепотой на понятия, так и против понятийного реализма «друзей идей»¹⁹. Но и противоположное этому понятийному реализму движение — «номинализм» Средних веков и Нового времени — не был свободен от тех цепей, над которыми он обычно насмехался. Ведь и он, пытаясь уловить природу понятия, гоняется за тенями. Не обнаружив понятия, существующего в виде вещи, он объявляет его простым звуком, flatus vocis. Но и в звуке, в слове языка, он продолжает видеть — пусть вторичный — род существования, а не чистую функцию значения, чтобы ею обосновывать «объективность» существования. Материалисты и спиритуалисты, реалисты и номиналисты, стремясь установить и удержать смысл понятий, всякий раз помещали его в какую-нибудь сферу бытия. Но именно поэтому они упускали более глубокое видение символического характера как языка, так и познания, заключающееся в том, что любое бытие уловимо лишь посредством смысла и доступно через смысл. Тот, кто стремится понять (begreifen) само понятие, не должен пытаться схватить (greifen) его подобно какому-то предмету.

Здесь лучше всего заметна внутренняя противоречивость сенсуалистической теории познания. Существовали логики-идеалисты, отдававшие сенсуалистическому воззрению мир явлений, мир чувств, чтобы тем вернее во всей чистоте оберегать «интеллектуальный» мир от всякой примеси чувственного и полагать его самостоятельной сферой с собственными законами. Рассмотрение нашей основной проблемы с самого начала держалось иного пути и со все большей отчетливостью показывало, что сенсуализм не в состоянии достичь единого и непротиворечивого видения даже самого чувственного мира. Спор с сенсуализмом нужно вести именно в той области, которую он с незапамятных времен считал своим достоянием, и оспаривать его не с точки зрения «идей», но исходя из содер-

244

жания самих чувственных явлений. Их анализ показал, что сама их явленность, их «презентация», невозможна без дифференцированной и артикулированной системы чисто репрезентативных функций. Совокупность видимого требует для конституирования его как целого — как тотальности созерцаемого космоса — неких фундаментальных форм «видения»; они могут проявиться только через видимые предметы, но их никак нельзя путать с этими предметами, принимать их за видимые объекты. Без отношений единого и иного, сходства или несходства, тождества или различия мир созерцания не обретет четкого облика; но сами эти отношения не входят из-за этого в состав мира; они являются его условиями, но не его частью.

Это отношение, открывшееся нам в базисном и первоначальном слое созерцательного познания, подтверждается и подкрепляется при переходе к более «высоким» ступеням мышления и понимания. Мир чистого «значения» не добавляет ничего принципиально нового к миру «представления»; в первом раскрывается то, что уже содержалось как «возможность» во втором. Правда, именно этот переход от «потенции» к «акту» составляет самое труднодостижимое свершение познания. Ведь функции «указания», заключавшиеся в образованиях созерцаемой действительности, должны высвобождаться познанием из этого заключения и постигаться как чистые модусы функциональной значимости. Для этого требуется теория значимости — учение о формах, обращающееся к разного рода отношениям, уже доминирующим в мире созерцания и в нем in concreto демонстрируемым, чтобы, с одной стороны, их изолировать и, с другой стороны, постичь их в присущей им взаимозависимости. Например, мы видели, что при построении мира пространства значимы определенные базисные нормы, а само это построение возможно лишь потому, что единичные пространственные восприятия «ориентированы» на некие базисные формы²⁰. Однако только геометрическое познание улавливает закон, которому подчиняются эти формы и который выражает их с объективной определенностью. Теория понятия и здесь должна воздерживаться от смешения формы определения с содержанием, определимым лишь посредством этой формы; она должна избегать смешения закона и того, что под этот закон подводится. При всей их взаимосвязи, обе эти сферы должны четко различаться. Символический язык логики исчисления может помочь здесь анализу значения, поскольку он непосредственно демонстрирует нам это различие. Если мы определяем понятие не путем перечисления того, что под него подпадает, но чисто интенсионально, через указание пропозициональной функции, то эта функция F(x)содержит в себе два явно разнородных момента. Общая форма функции, обозначаемая буквой F, четко отличается от значения переменной х, которое может входить в эту функцию как «истинное» значение. Функция определяет отношение междуэтими значениями, но сама она не является одним из них: «F» от «х» не гомогенно «х»» из серии х_Г х₂, х₃и т.д. «Следует заметить, — пишет Рассел, — что, согласно теории пропозициональных функций, нами здесь отстаиваемой, "F" в F(x)не является отдельной и отличимой сущностью (a distinguishable entity): она живет в пропозициях в форме F(x)и не способна пережить анализ... Будь F отличимой сущностью, то имелась бы пропозиция, утверждающая F саму по себе, и

245

мы могли бы обозначать ее как F(F);тогда существовала бы и пропозиция не-F(F). отрицающая F(F). В такой пропозиции мы могли бы рассматривать F как переменную, и мы получили бы таким образом пропозициональную функцию. Возникает вопрос: может ли утверждение пропозициональной функции утверждать само себя? Утверждение не утверждает себя, ибо если бы оно себя утверждало, то оно не утверждало бы себя, а если бы не утверждало, то утверждало. Противоречия мы избегаем признанием того, что функциональная часть пропозициональной функции не является независимой сущностью»²¹.

В форме известного логического парадокса мы сталкиваемся здесь с той трудностью, которая с давних пор затрагивает не только логику, но и все развитие метафизики; мы имеем дело со старой проблемой универсалий, пусть она и предстает здесь в новом обличии. Как бы ни решалась эта проблема, — считались ли универсалии предшествующими единичным вещам или следующими за вещами и в них «содержащимися», — всякий раз эти мнимые решения допускали одну и ту же метафизическую ошибку. На место чистого отношения значений ими ставилось отношение между эмпирическими вещами или процессами. Ведь только между ними можно устанавливать отношения «до» или «после», «внутри» или «вовне». Участью чуть ли не всех партий в споре по поводу универсалий было то, что эти метафоры «до» и «после», «внутри» и «вовне», принимались как логически, если не метафизически, значимые определения. Но такие метафорические выражения перестают нас обманывать, как только выясняется, что «общее» и «особенное» разделяются не по своему бытию, но по своему смыслу, а различия смысловых измерений никогда не сводятся к различиям, значимым для пространственного и временного, и не могут адекватно ими выражаться. Из всех решений проблему универсалий наиболее удовлетворительным казалось то, в котором бытие универсалий стремились обнаружить в единичных вещах: universalia non sunt res subsistentes, sed habent esse solum in singularibus²². Здесь избегают хотя бы внешнего между ними раскола; позаимствованный пространственный образ все же сохраняет здесь строгую корреляцию, взаимосвязь общего и особенного.

Однако эта корреляция туг же сталкивается с новыми трудностями и недоразумениями, поскольку она таит в себе угрозу смешения ее с гомогенностью взаимосоотнесенных моментов. Понятийно всеобщее становится тут просто общим, неким нечто, пусть и не являющимся еще одной вещью, но выражающим имеющееся в вещах сходство. Значение всеобщего сводится к категории сходства, similitudo. Но тем самым неподобающим образом сужается смысл понятия как чисто реляционного понятия: в системе отношений сходство играет роль лишь частного случая, не дорастающего до ранга «типа» понятийного отношения. Многообразное сравнивается и соединяется отнюдь не по одному лишь сходству, но наряду с этой формой соединения на равных с нею правах выступают другие, ориентируемые совершенно другими точками зрения или «подходами». Каждая такая точка зрения, любое отношение R_p R₂, R₃и т.д. выдвигает такое же притязание, и каждое из них законно определяется своим «понятием»²³. С точки зрения общности значения, представленной и развитой понятием, все, что входит в эту общность, является не просто

246

сходным, но тождественным: чтобы считаться особым «случаем» понятия, отдельные экземпляры должны соответствовать понятию в целом, т. е. всей совокупности входящих в него условий. Но эта идентичность точки зрения никоим образом не требует того, чтобы элементы объединяемого понятием множества обладали каким-то общим содержанием; сама точка зрения не есть нечто вещественное, целиком или отчасти содержащееся в этих элементах. О ней нельзя по аналогии с пространством сказать, что она «скрывается» в этих элементах. Разве функциональное уравнение каким-либо образом «скрывается» в отдельных значениях переменных, которые мы можем подставить в уравнение как «истинное значение» функции? Уравнение, задающее наклонную кривую линию, можно назвать «понятием» этой кривой; оно представляет собой пропозициональную функцию, где все значения координат точек этой кривой истинны, в то время как все прочие значения ложны²⁴. Этим уравнением различные точки кривой объединяются в единое целое, каковое, однако, не означает никакой другой общности, кроме этой формы корреляции. Если задан закон такой корреляции, то совокупность «возможных» точек пространства сразу распадается на два четко дифференцируемых класса: на точки, выполняющие выраженное законом отношение, и точки, этому закону не отвечающие. То, что улавливается созерцанием как особый гештальт с некими признаками и свойствами, выступает теперь в аналитическом мышлении как сводимое к общему правилу соответствия.

Это относится не только к математическим понятиям, но представляет собой сущностную черту всех подлинно понятийных структур. Основной задачей понятия оказывается собирание в единое (συνόγειν εις έν, как говорил Платон) разбросанного в созерцании, даже если с точки зрения созерцания оно является совершенно разнородным; понятие дает ему новую, идеальную точку отсчета. Расходившееся ранее в разные стороны особенное соотносится теперь с этой точкой и вместе с единством направления получает единство «сущности», причем эта сущность должна мыслиться не онтически, но логически, как чистая определенность значения. Конвергенция, посредством которой преодолевается чувственная и созерцательная гетерогенность, становится возможной не потому, что в элементах множества обнаруживается субстанциально тождественное или совпадающее, но потому, что при всех различиях между моментами смысловой связи каждый из них со своего особого места участвует в конституировании целостности этого смысла и его функции.

Стоит нам взять единство понятия такого рода, то поначалу оно, — если применить термин, использовавшийся Кантом в иной связи, — будет лишь «проективным единством». Понятие пока только устанавливает точку зрения для сравнения и соотнесения, еще ничего не говоря о том, существует ли нечто отвечающее данному определению. Уже поэтому очевидно, что адекватное объяснение понятия никогда не приходит от одного лишь объема при рассмотрении единичного или частного. Нет никакой уверенности в том, что единичное соответствует полагаемому понятием единству, что какое-то особенное под него «подпадает». Математическая логика, стремившаяся свести понятие к «классу», сталкивалась с особыми трудностями при введении «нулевого класса». Без «нулевого класса» не могут обойтись полная логическая теория понятия и ло-

247

гическая теория числа; однако любой чисто «экстенсиональный» подход был отягощен парадоксами и противоречиями. Именно эти парадоксы поспособствовали перевороту, приведшему, например, Рассела к осознанию недостаточности «экстенсионального» подхода и побудившему Рассела дополнить и углубить его за счет «интенсионального». Класс, не имеющий элементов, конечно, не определить указанием элементов; его можно обозначить только интенсионально с помощью определенной пропозициональной функции²⁵. Традиционная теория абстрагирования понятий демонстрирует свою ограниченность помимо всего прочего и тем, что элементы, из которых строится понятие и из которых оно «абстрагируется», должны предполагаться уже данными элементами. Если понятие изымает из ряда единичного общее и отбрасывает разнородное, то оно должно заранее устанавливать для себя единичное, а потому должно «иметь» чувственные или созерцаемые определенности еще до того, как понятие наложило на них свою форму. Оно может обозначать только то, что «есть», но не то, чего «нет». Этот постулат был выдвинут в момент возникновения логики как основной тезис логики элеатов. Но за Парменидом последовали Демокрит и Платон, причем оба они — один в области физики, другой в области диалектики — отвоевывали права и смысл для небытия. Нельзя достигнуть знания в общих и переплетенных друг с другом понятиях, как учит «Софист» Платона, пока мы не признали бытие и небытие равноправными и равно необходимыми моментами. Каждое отдельное понятие включает в себя помимо высказывания о бытии множество высказываний о небытии: каждое «есть» в утвердительном суждении становится полностью понятным только вместе с коррелятивной ему мыслью о «не есть»²⁶. Понятию не удается достичь идеального определения действительного, пока само оно пребывает в границах этого действительного. Высшим и подлинным его свершением является движение от «действительного» к «возможному», а это удается лишь в том случае, если оно не отшатывается от своей противоположности, от «невозможного». История науки показывает нам, сколь выдающееся значение может иметь концепция «невозможного»: во многих случаях именно она дает нам обзор царства возможного и систематически раскрывает его организацию и артикуляцию. Если понятие есть «точка зрения» отношения и упорядочения, то ему должно быть доступно соединение противоречий — тогда оно учится распознавать в соединениях противоречия и видеть их основание. Скажем, полезно и разумно образовывать понятия, вроде «правильного десятигранника», поскольку из входящего в эту мысль небытия мышление получает новый взгляд на бытие геометрического мира, на структуру пространства. Ранее мы говорили, что понятие представляет собой не столько проложенный путь, по которому движется вперед мысль, сколько метод, способ прокладывания такого пути. В этом мышление действует совершенно самостоятельно: оно не привязано к фиксированным целям, предложенным ему в готовом виде, но ставит перед собой новые цели и задается вопросом о пути их достижения. На языке символической логики это выражается так, что «пропозициональной функции», с чьей помощью обосновывается понятие, еще не приписывается истинность или ложность; поначалу еще не решено, имеются ли значения переменной χ для этой функции. Такая пропозицио-

248

нальная функция интендирует определенное значение, но она его еще не выполняет: она не дает готового ответа, но устанавливает направление вопроса. Любому познанию предшествует такая постановка вопроса, если мы вообще хотим найти ясный и достоверный ответ. Исследование не начнется, пока понятием не проведены определенные линии, ведущие нас к цели; иначе нам не установить значимые отношения в областях как эмпирического, так и идеального бытия. Характерно то, что в истории философии само «понятие» сначала появляется в форме вопроса. Аристотель назвал Сократа «первооткрывателем» общих понятий. Но это открытие было у него не столько новым видом знания, сколько видом незнания. В сократическом вопросе «Что есть?» (τι έστι) содержится и метод сократического «приведения», λόγοι έπακτικοι. В развитом познании всякое новое понятие остается попыткой, подходом, проблемой; его ценность заключается не в том, что оно «отображает» какие-то предметы, но в том, что оно открывает новую логическую перспективу, позволяя познанию бросить новый взгляд и обозреть целое определенного комплекса вопросов. Если брать основные логические функции, то суждение обладает характером вывода и заключения, в то время как главной функцией понятия является открытие и обнаружение. Оно набрасывает вопросы, окончательное решение которых предстоит суждению; оно вводит уравнение, решение которого ожидается от анализа определенной идеальной предметной области или от продвижения вперед опытного знания. В этом смысле понятие может быть действенным и плодотворным для познания еще до того, как само оно получило точную дефиницию, т. е. пришло к полной и окончательной определенности. Одной из важнейших его задач оказывается следующая: не давать проблемному полю познания до времени успокоиться, привести его в движение, ставить перед теорией познания новые цели, прозревая их поначалу гипотетически. Здесь мы вновь видим, что понятие не столько «абстрактивно», сколько «проспективно»: оно не только фиксирует уже известное и дает его общие очертания, но оно постоянно обращено к новым и неведомым соединениям. Понятие не только принимает предложенные ему опытом сходства или связи, но выдвигает новые сочетания. Понятие есть свободное проведение линий, всякий раз возобновляемое, чтобы ясно выявлять внутреннюю организацию и царства эмпирического созерцания, и логически-идеальной предметности.

Поэтому мы сразу видим, почему неизбежно терпит неудачу теория понятия, стремящаяся объяснить его, ограничив понятие чисто репродуктивными свойствами. Уже в области созерцания и чистой «репрезентативной функции» такое ограничение оказывается невозможным: даже здесь любая теория эмпирического восприятия и эмпирического познания вообще не может обойтись без функции «продуктивной способности воображения». В понятии мы имеем высшую форму этой способности. Даже обычное «Что это такое?» не будет нами понято, если мы попытаемся превратить его в сумму репродукций, в совокупность образов памяти. Уже простое феноменологическое размышление выдвигает против этого возражения: если взять понятие в его непосредственности, то оно противостоит таким образам памяти как нечто совершенно иное. Чтобы уравнять понятие с образом памяти, нам нужно покинуть сферу познания и перей-

249

ти от чистой логики и феноменологии к физиологии. Тогда понятие можно представить как результат «бессознательных» следов и остатков прежних чувственных восприятий в мозге. Но даже независимо от того, что тут утрачивается всякий смысл логического вопроса, а логика превращается в «метафизику мозга», само понятие попросту не соответствует этой задаче (если считать это его задачей). Здесь вспоминается насмешливое сравнение Бэконом тех, кто хотел бы уловить действительность с помощью понятийного мышления, с человеком, который для лучшего видения удаленного предмета взобрался на башню и смотрит на него издали, хотя мог бы к нему подойти и разглядеть вблизи. Тут верно замечена характерная «установка» понятия, действительно заключающаяся в том, что, в отличие от прямого восприятия, оно должно наблюдать свой объект издалека, со своего рода идеальной дистанции, чтобы вообще его видеть. Понятию нужно снять присутствующее, «презентированное», чтобы достичь «репрезентации». Но эта осуществляемая понятием трансформация уже не имеет для нас того негативного смысла, что вкладывается в нее строгим позитивизмом. Анализ восприятия и созерцания показал нам, что уже в таком познании требуется совершить подобный переход и до определенной границы он здесь осуществляется. Функция понятия не ведет к расколу в целостности познания; она идет дальше в том направлении, которое заявляло о себе уже на первых ступенях чувственного познания, в знании восприятия. Такое дальнейшее движение удостоверяет и подкрепляет эту предшествующую ему тенденцию.

Против моей критики теории абстрагирования выдвигалось возражение, что она применима, пока мы исходим из высокоразвитых понятий математики и математической физики, но она отказывает, стоит нам обратиться к предшествующим ступеням научного познания, если за основу взять те понятийные образования, что, независимо от целей науки, уже обнаруживаются в нашей «естественной», еще не измененной и не отягощенной теориями «картине мира». Здесь положения теории абстрагирования остаются во всей своей силе, поскольку «созерцательное понятие» развивается из «общего образа памяти», оставшегося у нас от ряда конкретных чувственных восприятий. Эта попытка реабилитации теории абстрагирования была предпринята Максом Бродом и Феликсом Велтшем в их труде «Созерцание и понятие». Однако мне кажется, что именно острота и точность, с какой разрабатывались ими главные черты «абстрактивного» подхода к понятию, еще яснее выявили ту диалектику, в которую неизбежно впадает такого рода воззрение. Ведь согласно этому взгляду, подлинной и важнейшей заслугой понятия в познании оказывается то, что оно превращает предоставляемые ощущением и восприятием четко определенные индивидуальные образы в нечеткие и расплывчатые представления. Эта расплывчатость становится необходимым условием понятия, она составляет его бытийный элемент, так сказать, тот воздух,