Принцип и метод физического рядообразования

Физическое образование понятий начинается не с совершенно аморфного материала — не с «многообразия» вообще, данного как таковое без всякого порядка. Пока мы находимся в кругу феноменов, мы нигде не сталкиваемся с подобным совершенно бесструктурным многообразием. Даже самый элементарный слой чувственного, до которого мы в состоянии дойти, предлагает нам определяемое каким-то принципом ряда многообразное. Физическое понятие не могло бы приняться за работу, не имея начального пункта и опоры в этом ряду чувственных феноменов. Конечно, оно не останавливается на предложенной ими форме ряда, но преобразует ее и в нее впечатывается. Но это не было бы возможно, если бы само восприятие уже не заключало в себе некие структурные элементы. Восприятие подразделяется на определенные сферы, причем в этих сферах имеется не только простое «сосуществование», но изначальная «соотнесенность» отдельных определений. Из нее проистекают отношения сходства и несходства, близости и контраста, градации и артикуляции. Любое чувственное многообразие само по себе дано не только как агрегат различных единичных элементов, но в самом его наличии уже выражается определенный тип многообразия. Скажем, мир цвета артикулируется в трех отношениях, поскольку в каждом цвете различаются его тональность, яркость и насыщенность. Совокупность отношений, возникающих на основе этих изначальных моментов соотнесенности цветов, как известно, репрезентируется определенной геометрической схемой, например цветовым октаэдром. Смысл такой схемы состоит не в том, что с ее помощью феномен цветового многообразия сводится к чему-то другому, лежащему за его пределами, — к системе геометрических форм; скорее, речь идет о чисто символическом представлении отношений, свойственных цвету как таковому, имплицитно входящих в его чувственно созерцаемое так-бытие. Для нас не существует таких «единичных» чувственных данных, какие не находились бы (пусть с разными степенями отчетливости) в сочетаниях с другими, а тем самым не входили бы и в общий порядок — пусть поначалу лишь чувственно созерцаемый. В этом смысле предрассудком — свойственным традиционным теориям как рационализма, так и эмпиризма — является то, что сфера «всеобщего» начинается только с понятия, под которым обычно подразумевается логическое видовое понятие. Уже в конкретное различение самих чувственных феноменов тут и там входят некие нити их соединения, через чье посредство единичное «вплетается» в целое. Даже строгий сенсуализм, стремящийся разложить миры восприятия и созерцания на отдельные

335

элементы, на атомы «ощущений», не мог не обращать внимания на факт этой изначальной целостности.

Уже первые попытки Юма выразить и обосновать то, что станет лейтмотивом его теории, — что нет «идеи», не опирающейся на предшествующее ей «впечатление», — ведет его к признанию обстоятельства, включающего в себя неустранимую противоположность основному принципу всей сенсуалистической психологии. Если б этот принцип действовал во всем своем объеме, то сознание ограничивалось бы одними лишь копиями, а в любой конструктивной способности ему было бы отказано. Однако подобный радикальный вывод не подтверждается опытом даже в области одного лишь чувственного познания. Ведь можно указать на чувственные «представления», являющиеся не простыми копиями или отпечатками предшествующих ощущений, но включающими в себя — пусть самое незначительное — «производство» новых впечатлений. Если нам предлагаются два оттенка цвета и от нас требуется представить себе третий, «лежащий» между ними, то мы в состоянии получить это опосредующее качество, даже если оно никогда не переживалось нами в непосредственном чувственном впечатлении. Тем самым мы видим, что многообразие самих впечатлений уже включает в себя своего рода «внутреннюю форму» — правило соединения, позволяющее нам в рамках этого многообразия связывать не только «действительное» с «действительным», но также «действительное» с «возможным». С помощью чистой «способности воображения» мы можем заполнять неким содержанием и те позиции чувственной совокупности, что непосредственным опытом были даны нам пустыми.

Юм поставил эту проблему, чтобы тут же ее отбросить: единственное признаваемое и принимаемое им во внимание исключение не может опровергнуть общего принципа, согласно которому представления суть копии впечатлений¹⁵⁶. Тем не менее дальнейшее развитие психологии элементов, приведшее к ее систематическому преодолению, началось именно с этого пункта. Здесь к ней примыкает теория «непрямого представления», разрабатывавшаяся в школе Брентано; здесь содержится и зародыш новой и более глубокой «психологии отношений», уловившей самостоятельное значение основных форм отношений, получивших позднее признание как «предметы высшего порядка»¹⁵⁷. Действительное прояснение смысла отношений было в известной мере достигнуто психологией лишь вместе с тем воззрением, согласно которому чистые отношения представляют собой проблему sui generis. Входящие в эти отношения формальные моменты никогда не сводятся к моментам содержательным, но первые образуют конститутивные предпосылки вторых — содержание как таковое может быть «дано» лишь с их помощью¹⁵⁸.

К простым базисным отношениям «сходства» или «несходства», «близкого» или «далекого», обнаруживаемым уже в самих чувственных феноменах, примыкает образование языковых понятий. По ходу нашего исследования мы показывали, что уже вместе с этими понятиями происходит общее изменение всего подхода в целом. Акт наименования означает в то же самое время новую артикуляцию феноменов: языковое обозначение идет рука об руку с внутренним преобразованием мира восприятия. Одно конкретное «впечатление» теперь не просто стоит рядом с

336

другим, но происходит характерная дифференциация тождественного себе ряда. В нем образуются некие центры, с которыми соотносится многообразие и вокруг которых оно группируется. Имена «красное» или «синее» функционируют как имена лишь в том случае, если они указывают на некие центры, — имя означает не тот или иной оттенок красного или синего, но специфическим образом выражает взаимное единение и полагание неопределенного множества таких оттенков. «Красное» и «синее» уже не являются именами индивидуальных цветовых переживаний, но представляют собой обозначения категорий цвета.

Как мы уже видели, дистанция между таким «категориальным» схватыванием и непосредственным чувственным «переживанием согласованности» видна особенно отчетливо там, где предметом нашего рассмотрения становятся изменения, вызываемые в мире восприятия и в его структуре под воздействием патологических нарушений языковой функции¹⁵⁹. Тем не менее сам по себе язык еще не покидает круга представляемого в созерцании. Он извлекает присущие самому созерцанию моменты и их фиксирует, но он их не трансцендирует. «Красное» или «синее», вероятно, уже не обладают прямо им соответствующим коррелятом в мире чувственных впечатлений, но тем не менее имеется неопределенно большое число цветовых впечатлений, конкретно реализующих значение «красного» или «синего», — на них можно указать как на особые «случаи» того, что обозначается общим именем. Но стоит нам войти в область физико-математических понятий, как исчезает и эта связь между «общим» и «особенным». Уже применение этих понятий перемещает нас в иную сферу. Данное здесь не только определенным образом подразделяется и собирается вокруг фиксированных центров, но оно вливается в форму, прямо противоположную первоначальному способу данности. С чувственными феноменами как таковыми мы не приходим к действительно «точным» определениям; скорее, к сущности этих феноменов относится некая расплывчатость. Когда мы отличаем и обособляем их друг от друга, каждое такое различие обладает «порогом» — границей, за которую его нельзя провести, не лишая его самой узнаваемости и смысла. Физико-математическое понятие начинается с того, что оно устраняет этот порог. Оно требует четких границ и полагает их там, где восприятие обнаруживает только текучие переходы. Возникающая тем самым новая порядковая форма никоим образом не является «отражением» предшествующей формы, но принадлежит совершенно иному общему типу. Это расхождение проявляется в своеобразных парадоксах, заявляющих о себе всякий раз, как мы пытаемся непосредственно перевести на язык физико-математических понятий отношения, доминирующие в чувственном многообразии.

Например, если мы обозначим как «тождественные» элементы многообразия, неотличимые друг от друга, когда мы берем их как чувственные, то такое определение «тождества» от идеального смысла этого понятия в математике отделяет настоящая пропасть. «Тождество», которое можно установить относительно чувственных содержаний, не выполняет именно того решающего условия, которое является необходимым для математического тождества и которым оно действительно конституируется. Воспринятое содержание а может не отличаться от b, a b от с, так

337

что а, b и с могут быть обозначены как «тождественные», хотя мы и не можем сделать вывод о неотличимости а от с. Уравнения а=b и b=с не имеют здесь своим следствием а = с; в отличие от числового ряда и области «точного» мышления вообще, тождество здесь не является транзитивным отношением. Уже на этом примере мы видим, что переход от восприятия к физико-математической определенности происходит не за счет замены различий «данного» различиями «мыслимого», но за счет трансформации общего подхода, масштаба рассмотрения. Какова эта трансформация и каковы отдельные ее фазы?

Первый шаг был уже обозначен, когда речь шла о цели и тенденции чисто математического образования понятий. Мы видели, что для него характерно то, что, даже соотносясь с созерцанием, оно на нем не останавливается. В этом заключается сущность «аксиоматического» метода, чье специфическое значение и центральное положение все более признается вместе с развитием современной математики. Аксиомы получают значимость не от данных элементов созерцания; скорее, согласно ранее упоминавшейся формулировке Феликса Клейна, они суть требования, постулаты, «благодаря которым мы поднимаемся над неточностью или ограниченной точностью созерцания к безграничной точности». Характер этого требования заимствуется не у созерцания, но он образует, скорее, первоначальную определенность мышления, предпосылаемую созерцанию в качестве нормы. Значимость аксиомы не опирается на предзаданное свойство элементов, но элементы полагаются самими аксиомами, определяющими природу и сущность элементов. Так, в аксиоматике Гильберта уже нет никаких самостоятельных содержаний, которые мы могли бы обозначить как точки или прямые линии и задним числом показать, что для них значимы определенные базисные геометрические отношения; что такое точка и что такое прямая линия, мы устанавливаем именно благодаря этим отношениям. Смысл элементов не входит в готовом виде в аксиому, но ею конституируется. Поэтому при установлении аксиомы или системы аксиом речь идет не об обозначении того, «как» происходит соединение ранее уже известных и как-то «данных» созерцанию элементов, но о том, что посредством аксиом достигается и логически удостоверяется само «что» соединяемого. Присущий аксиомам характер логического требования не исполняется непосредственно на любом наличном созерцаемом содержании; этот дефицит восполняется тем, что сам постулат определяет соответствующее ему содержание.

Однако если такого рода имплицитная дефиниция достаточна для математики, то еще ничуть не проясненным остается вопрос о ее плодотворности для физики. Математика может удовлетворяться отделением, χωρισμός, чистой мысли от созерцания; физике требуется установить между ними отношение «участия», μέθεξις. Такое соучастие возможно лишь в том случае, если нам удастся увидеть само «данное» sub specie постулируемого. Конечно, между ними никогда не обнаруживается простое отношение конгруэнтности, однако можно проследить некие ряды «данного», чье продление ведет именно к тем моментам, которые были установлены чисто конструктивной работой мысли как основоположения определенности вообще. Такое отношение становится возможным благодаря тому, что на место единичных «значений ряда», устанавливаемых с по-

338

мощью наблюдения или эмпирического измерения, мы ставим предельные значения, к которым движутся ряды в целом. Ни один физический «закон» строго не выразить и не обосновать без процесса такого замещения. «Классические» естественнонаучные теории повсеместно дают нам примеры такого метода «перехода к пределу». Достаточно упомянуть понятия «неподвижного тела», «идеального газа», «несжимаемой жидкости», «совершенного кругового процесса» и им подобные в качестве примеров господствующего в них метода¹⁶⁰. Только в силу предполагаемой этим методом духовной метаморфозы содержания непосредственного наблюдения становятся возможными субъектами физических суждений. Что касается пространства, то пространство восприятия и представления, где еще нет четко разграниченных «элементов» («точек», «линий» или «поверхностей»), заменяется свободно производимой схемой и получает в ней свой фундамент. Геометрический Логос проходит сквозь данное и выходит за его пределы¹⁶¹.

Именно этот логический акт обусловливает и делает возможными понятия «физического» тела и «физического» события — если брать эти понятия не столько в субстанциальном, сколько в функциональном смысле, т.е. прежде всего не как выражение простого существования или процесса, но как выражение определенного порядка, специфического способа рассмотрения. Например, классическая механика приходит к строгим законам движения не иначе как за счет создания предельной идеи «материальной точки». Утверждаемые ею правила касаются уже не реальных движений непосредственно данных «тел», но относятся к этой идее-пределу и только через нее распространяются на конкретное эмпирическое содержание. То, что верно для механики, столь же верно и для всех остальных важнейших разделов теоретической физики. Ньютоновскому закону притяжения масс соответствует, например, закон Кулона в теории электричества, гласящий, что мыслимые как точки электрические или магнетические массы находятся в прямо пропорциональном отношении к массе и в обратно пропорциональном отношении к квадрату расстояния между ними. Очевидно, что высказывание такого рода нельзя «испытать» в строгом смысле слова, т. е. оно не верифицируется посредством какого бы то ни было непосредственного наблюдения¹⁶². Такого рода трансформации позволяют нам поставить на место псевдоконтинуума, данного самими чувственными восприятиями, настоящий континуум. При этом только через отнесение к такому действительному континууму — в конечном счете к тому основополагающему ряду, который определяется в анализе как «континуум всех реальных чисел» — восприятие созревает до физико-математического рассмотрения и определения. Сколь бы богатой и многосторонней, сложной и утонченной ни была методология физики, она все же всякий раз определяется этой сущностной ее целью. С данной точки зрения исчезает резкая антитеза «индукции» и «дедукции», часто выходившая на первый план в борьбе теоретико-познавательных школ. Индукция и дедукция, опыт и мышление, эксперимент и исчисление оказываются теперь различными, но равно неизбежными моментами физического образования понятий — моментами решения одной-единственной задачи: перемещения данного в форму чисто нумерического многообразия.

339

Необходимая подготовка этого общего мыслительного процесса заключается в том, что сначала проводится дифференциация отдельных сфер восприятия, предлагаемых нам эмпирическим созерцанием, но при этом в каждой из них мы замещаем текучие переходы точными, четко зафиксированными численными определениями. Мир физика поначалу также подразделяется и артикулируется согласно различиям, непосредственно данным в ощущении. Поначалу этот мир сохраняет преднайденные дифференциации и строит на их основе архитектоническую схему научного познания. Световым и цветовым ощущениям соответствует оптика, ощущениям тепла — термодинамика, звуковым ощущениям в качестве теоретической инстанции соответствует акустика. Но уже здесь для вхождения в создаваемую схему чувственное содержание должно пройти через всеобъемлющую трансформацию. Неопределенные «больше» или «меньше», «ближе» или «дальше», «сильнее» или «слабее», непосредственно данные нам в самих ощущениях, должны замещаться строгой градацией, шкалой нумерических значений. Чувственное ощущение как таковое не способно дать такую строгую градацию, каковая достигается лишь за счет мысленного переноса. Благодаря последнему, например, из простого ощущения теплоты возникает понятие температуры, а из простых мускульных и осязательных ощущений образуется понятие давления. Содержащаяся в такой трансформации огромная интеллектуальная работа не отвергается даже строго «эмпиристской» теорией познания. В качестве примера можно привести работу Эрнста Маха «Принципы термодинамики», по которой можно хорошо разглядеть ту дистанцию, что отделяет простое «ощущение» теплоты от строгого понятия температуры, все точнее и точнее разрабатываемого современной термодинамикой.

Хотя такое преобразование сложно и проходит трудный путь интеллектуальных опосредований, теоретическая физика на нем не останавливается. Подлинная и куда более сложная задача физики не сводится к переходу от чувственных «качеств» к точно определяемым математическим величинам. Скорее, после осуществления этой подготовительной работы она ставит действительно фундаментальный для нее вопрос о функциональной связи и соединении отдельных качественных областей. Они должны улавливаться не в простых сосуществовании и последовательности, но их следует мыслить как законосообразное и управляемое законом единство. В своем докладе «Единство физической картины мира» Планк прослеживает тот исторический путь, по которому физика приближалась к этой цели, а затем показывает, что решающий методологический прогресс был достигнут за счет того, что теоретическая мысль все больше освобождалась от ограничений, налагаемых на нее первоначальной привязанностью к непосредственному содержанию чувственных ощущений и к способу их артикуляции. Только по мере отбрасывания этих случайных привязок теория смогла достичь своей собственной формы. «Характерным признаком всего предшествующего развития физики, — подводит итоги Планк, — является унификация ее системы, достигаемая за счет своего рода эмансипации от антропоморфных элементов. Если вспомнить о том, что ощущения признавались исходным пунктом физического исследования, то этот сознательный отход от собственных базисных предпосылок может показаться удивительным, если не

340

парадоксальным. И все же ни один факт в истории физики не кажется сегодня столь же очевидным, как этот. Без сомнения, такое принципиальное самоотчуждение должно было вознаграждаться чем-то весьма ценным»¹⁶³. Указанная здесь парадоксальность окажется менее острой, если учесть, что она затрагивает не только физическое образование понятий, но является сущностной чертой «Логоса» вообще. Чтобы прийти к себе самому, Логос всегда проходит через подобное видимое самоотчуждение. Уже развитие языка показало нам, что он может подойти к собственной форме — форме символического представления — только отходя от чувственной образности¹⁶⁴. С теоретико-познавательной точки зрения для физики эта трансформация важна тем, что она приходит к специфическим для физической теории проблеме предмета и понятию предмета. Здесь проходит разграничительная линия между «объектом» в смысле физики и простой «вещью» чувственного восприятия. Конечно, предмет восприятия также четко отличается от содержания восприятия: сам предмет не ощущается и не воспринимается, но уже включает в себя акт чисто интеллектуального синтеза. Тем не менее такого рода синтез, соединяющий множество различных определений, отличается от иного и более требовательного синтеза в форме полагания единства, который совершается в физическом понятии объекта. В «вещи» наивного созерцания соотносятся друг с другом элементы или «свойства», но это их отношение образует еще сравнительно свободную связь. Одно свойство стоит рядом с другим, и между ними нет иной связи, чем связь случайного эмпирического сосуществования, прежде всего пространственного. В «Феноменологии духа» Гегель видит в этой внешней и слабой увязке свойств даже существенную характеристику эмпирически-феноменальной вещи. «Эта соль есть однократно-простое "здесь" и в то же самое время она многократна: она — белая, а также острого вкуса, а также кубической формы, а также определенного веса и т.д. Все эти многочисленные свойства суть в некотором простом "здесь", где они, следовательно, проникают друг друга; ни у одного из них нет иного "здесь", нежели у других, но каждое из них — везде, в том же "здесь", где и другие; и в то же время, хотя они и не разъединены различными "здесь", они не воздействуют друг на друга в этом взаимном проникновении: белое не воздействует на кубическое и не изменяет его, то и другое не воздействует на остроту вкуса и т.д.; так каждое свойство само есть простое соотнесение себя с собою, оно оставляет другие свойства в покое и соотносится с ними только посредством безразличного "также". Это "также", следовательно, есть само чистое всеобщее или среда, вещность, которая таким образом совокупляет эти свойства»¹⁶⁵.

Строго проводимый эмпиризм всегда желал остановиться на первой ступени понятия вещи. Подобно тому как «Я» оказывается для него «пучком перцепций», так и вещь выступает как простой пучок раздельных и разнородных свойств. Эмпиризм подчеркивает, что понятия объектов строгих наук не отменяют этого факта и не в силах перейти через положенные этим фактом границы. Локк видит в этом даже принципиальное и неотъемлемое различие между чисто математическим предметным миром и миром физических предметов. В математике, по его мнению, господствует принцип необходимой связи: простые идеи, из которых стро-

341

ится сложное образование, не только находятся здесь рядом друг с другом, но мы со всей строгостью и интуитивной достоверностью улавливаем, как из одного проистекает другое, как одно другим обосновывается. Однако такого рода обоснование и интуитивная связь отсутствуют там, где речь идет об определении эмпирического предмета. При всем увеличении и уточнении интеллектуального инструментария и продвижении от непосредственного чувственного восприятия к общим понятиям и всеобщим теориям, мы всякий раз останавливаемся на констатации простого сосуществования, нами просто и непосредственно принимаемого. Субстанция, обычно называемая нами «золотом», обладает, наряду со своим желтым цветом, определенной степенью твердости, специфическим весом и т.д.; она конкретным образом реагирует на другие субстанции — скажем, она растворяется в «царской водке»; но все это берется нами из опыта, без какого-либо обоснования таких связей. «Я не отрицаю, что человек, привыкший к разумным и систематическим опытам, способен глубже проникнуть в природу тел и вернее угадать их неизвестные еще свойства, нежели человек, чуждающийся таких опытов. Тем не менее, как я сказал, это лишь суждение и мнение, но не познание и достоверность. Приобретение и усовершенствование нашего знания субстанций таким путем, исключительно через опыт и описание (т.е. единственно возможным для нас путем вследствие слабости и посредственности наших способностей в здешнем мире), и заставляет меня подозревать, что философию природы нельзя сделать наукой. Мне думается, мы способны лишь достигнуть очень небольшого общего знания о видах тел и их различных свойствах. Для нас возможны опыты и исторические наблюдения, из которых мы можем извлекать пользу для нашего довольства и здоровья и тем самым увеличивать число удобств в этой жизни; но я боюсь, что наши дарования не идут дальше этого и что наши способности, как я предполагаю, не продвинут нас вперед»¹⁶⁶.

Если мы спросим, насколько было реализовано и подтверждено это предсказание Локка современной теоретической физикой, то мы вновь увидим, какова дистанция между утверждениями эмпиристов и фактами конкретной эмпирической науки. Они согласны друг с другом в чисто негативном моменте — в отрицании определенного метафизического идеала познания. Современная физика отвергает притязания на проникновение «внутрь» природы, если под этим подразумевается последнее субстанциальное ее основание, из которого выводятся эмпирические феномены. Она не ставит себе иной и более высокой задачи, чем «произнесение явлений по буквам, чтобы прочесть их как опыт». Но она проводит куда более четкую границу между чувственным «явлением» и научным «опытом», чем это делалось в системах догматического эмпиризма, идет ли речь о Локке и Юме или Милле и Махе. В том, что описывалось этими системами как действительное, как matter of fact, не проводилось отчетливого методологического различия между «фактическим» теоретического естествознания и «фактическим» истории. Мы видели, как они смешиваются и перетекают друг в друга в приведенных выше суждениях Локка. Но такого рода нивелировка подрубает под корень саму проблему физической «фактичности». Факты физики не тождественны фактам истории — они опираются на совершенно иные предпосылки и

342

мысленные опосредования. Если мы уберем всю совокупность этих опосредований, то мы не выявим в чистом виде ядро физической фактичности, но, скорее, его уничтожим, лишив специфического значения.

Здесь мы обнаруживаем своеобразную диалектику в развитии самого эмпиризма. Удар, наносившийся им по «рациональному», обращается теперь против самого эмпиризма. Эмпиристы полагали, что нет иного и лучшего способа обосновать права опыта, как подлинного фундамента познания, чем выявление опыта в его самостоятельности и чистоте. Как однажды заявил Локк, опыт более не должен покоиться на заимствованных или полученных как милостыня основаниях, но он должен признаваться как совершенно независимый, автономный источник познания. Но проводимая тем самым разграничительная линия, чьей целью было ясное и четкое отделение сферы «апостериорного» от сферы «априорного», отсекает не только априорные моменты, но саму форму эмпирического образования понятий. С учетом непрерывной корреляции «особенного» и «общего», «фактического» и «рационального» любая попытка обособить один из этих факторов от целостности мышления, в которой он находится, сразу ведет к уничтожению его собственного позитивного значения. Ведь фактическое никогда не существует «в себе» как нечто пред-данное, как совершенно индифферентный материал познания, но всегда входит в процесс познания как его категориальный момент. Причем этот момент получает свой смысл только от другого полюса, с которым он соотносится, — от структурной формы, к которой он стремится и построению которой он отчасти способствует. Только с этой точки зрения выявляются все богатство определений, входящих в понятие «фактического», вся полнота и тонкость его дифференциаций. В соответствии с артикулирующей формой изменяется фундаментальное значение самой чистой «фактичности». Рациональное не является логической противоположностью фактического, но есть одно из существенных средств его определения, а вместе с изменением этих средств само фактическое наполняется иным духовным содержанием. Оно становится фактом физики, фактом описательного естествознания, фактом истории в зависимости от того теоретического вопроса, что был направлен на фактическое, и в зависимости от специфических предпосылок, характерных для каждой из таких форм вопрошания.

Если мы ограничимся физической постановкой проблемы, то мы сразу замечаем по изначальной направленности вопроса, что «данное» чувственного восприятия претерпевает здесь всеобъемлющую трансформацию. «Данные» физики никоим образом не являются простыми ощущениями, равно как объекты, о которых говорит физика и «существование» которых она предполагает, никак не разлагаются на ассоциации чувственных качеств. Пока мы остаемся на почве перцептивного сознания, тезис «Esse = percipi» не сталкивается с серьезными затруднениями. Даже «предмет» в этой сфере кажется определимым как агрегат «простых идей» (хотя он никогда не дан в форме единичного восприятия). Соответственно, единство предмета оказывается здесь в конечном счете лишь номинальным единством. Как пишет по этому поводу Беркли, «посредством зрения я составляю идеи о свете и цветах, об их различных степенях и видах. Посредством осязания я воспринимаю твердое и мягкое, теплое и

343

холодное, движение и сопротивление, и притом более или менее всего этого в отношении как количества, так и степени. Обоняние дает мне запахи; вкус — ощущение вкуса; слух — звуки во всем разнообразии по тону и составу. Так как различные идеи наблюдаются вместе одна с другою, то их обозначают одним именем и считают какой-либо вещью. Например, наблюдают соединенными вместе определенный цвет, вкус, запах, форму, консистенцию, — признают это за отдельную вещь и обозначают словом яблоко; другие собрания идей составляют камень, дерево, книгу и тому подобные чувственные вещи»¹⁶⁷.

Однако как бы мы ни судили об этом номиналистическом растворении предмета восприятия, предмет физики им не затрагивается уже потому, что им подразумевается и им полагается нечто совершенно иное, чем простой комплекс чувственных идей. Он также образует сложное целое, но не целое впечатлений, а совокупность определений числа и меры. До того как любой компонент этого предмета сможет послужить для его построения, он должен пройти своего рода транссубстанциацию: из простого чувственного «впечатления» он должен превратиться в измеряемую величину. Не вкусы и запахи, не зрительные или слуховые ощущения образуют здесь строительные камни предмета, но их место занимают совсем другие элементы. Вещь — даже если речь идет об индивидуальной вещи — перестает быть конкретным соединением чувственных свойств; она становится целостностью «констант», каждая из которых характеризуется в рамках определенной системы величин. Она уже более не «заключается» в запахе или вкусе, цвете или звуке, но ее существование и ее индивидуальное отличие от других вещей имеет своим основанием подобные чистые значения величин. «Природа» какого-нибудь тела в физическом смысле слова определяется не его чувственным явлением, но атомным весом, специфической теплотой, экспонентой рефракции, индексом абсорбции, электрической проводимостью, магнитным моментом и т.д.

Конечно, такая трансформация предикатов вещи поначалу, кажется, не затрагивает самого субъекта, к которому как бы прикрепляются все эти детерминанты. Способ соединения отдельных физических и химических констант на первый взгляд ничуть не превосходит своей «обоснованностью» то соединение, что обнаруживается между чувственными свойствами. Здесь, похоже, нам вновь приходится довольствоваться простым принятием сосуществования и последовательности, не притязая на обладание более глубоким видением, «почему» они таковы. И все же все развитие физики и химии — особенно в последние десятилетия — показывает, что данные науки вовсе не отказались от этого «почему». Они не остановились на чисто эмпирическом установлении сосуществования констант, но перешли к выяснению общих системных связей, сделавших «понятным» появление определенных комплексов. Эта понятность, разумеется, не означала выведения «акциденций» и «модусов» из «сущности субстанции» в духе догматического субстанциализма, но означала поиск неких универсальных законов, определяющих связь разнородных констант. На основе таких законов области, ранее считавшиеся предельно далекими друг от друга, стали рассматриваться с одной точки зрения, а внешне самые гетерогенные проблемы стали тракто-

344

ваться не только как аналогичные, но чуть ли не как идентичные. Поначалу такой подход проводился неуверенно, ограничиваясь отдельными проблемами, но затем он стал основной тенденцией современной физики, все решительнее и решительнее захватывая проблемы все большей общности. Сначала приблизились друг к другу константы, ранее описывавшие физические и химические процессы так, будто они относятся к различным веществам, — между ними были установлены прочные связи. Например, еще в 1819 г. Дюлон и Пети открыли совершенно определенную связь — обратно пропорциональное отношение — между атомным весом твердого элемента и его специфической теплотой. Это отношение получило теоретическое подтверждение и объяснение, когда Рихардсу удалось вывести его из кинетической теории теплоты. Правда, между теорией и опытом сохранялось напряжение, поскольку было обнаружено, что часть элементов с низким атомным весом отклоняется от закона Пети и Дюлона, который должен был иметь равную значимость для всех элементов. Эти отклонения стали понятны только после того, как Эйнштейн включил наблюдения над ними в новый теоретический контекст, применив принципы квантовой теории к термодинамике твердых тел. На основе этого подхода было установлено новое отношение между специфической теплотой твердых тел и так называемой «абсолютной температурой», как она интерпретируется теоремой Дебье.

Аналогичное сближение констант произошло, когда Максвелл определил отношение между константами, детерминирующими оптические свойства определенных субстанций, и константами, характеризующими их электропроводимость. На основе электромагнитной теории света диэлектрическая константа среды оказалась равной квадрату экспонента ее рефракции. Правда, сначала это отношение также имело ограниченную эмпирическую значимость: точное эмпирическое подтверждение этой связи обнаруживалось лишь при рассмотрении газов, но не жидкостей, вроде воды или спирта. Однако и в данном случае полученные опытным путем «исключения» не подрывали правила, достигнутого с помощью общетеоретических рассуждений, — «исключения» способствовали, скорее, более точному определению правила. Эти отклонения получили свое объяснение, когда понятие диэлектрической константы было уточнено с помощью электронной теории дисперсии¹⁶⁸. Другим показательным и методологически содержательным примером принципиального прогресса, достигнутого в соединении ранее считавшихся различными констант, может служить та связь, что была установлена между понятиями массы тяжести и инерционной массы в теории гравитации Эйнштейна. Чисто эмпирическая связь между ними признавалась задолго до того и нашла подтверждение в наблюдениях Этвеша и Зеемана над торсионным равновесием. Решающей заслугой теории Эйнштейна было то, что эквивалентность массы тяжести и массы инерции, считавшаяся ранее необъяснимым фактом, своего рода «курьезом», получила совершенно новое значение. Их равенство, казавшееся ранее простой случайностью, было поднято Эйнштейном до уровня строгого принципа, посредством которого им был обнаружен фундаментальный закон, равным образом объясняющий явления инерции и гравитации¹⁶⁹.

345

Решающую роль во всех этих связях и соединениях имеет общий схематизм понятия числа. Число функционирует как своего рода абстрактный посредник, в котором встречаются друг с другом различные сенсорные области, утрачивающие при этом свою специфическую разнородность. Например, в теории Максвелла феномен света отождествляется с феноменом электричества, поскольку они получают одинаковое численное обозначение и выражение. Внешнее различие между оптическими и электрическими явлениями исчезает, как только признается, что константа с, выступающая в уравнениях Максвелла, в точности равна скорости света в вакууме. Именно форма чисто нумерического отношения способствует преодолению гетерогенности чувственных свойств и достижению гомогенности физической «сущности».

«Конечно, — замечает по этому поводу Планк, — сущность электромагнитных процессов от этого не стала сколько-нибудь понятнее, равно как и сущность оптических процессов. Но тот, кто считает недостатком электромагнитной теории света то, что она заменяет одну загадку на другую, упускает смысл этой теории. Ее заслугой является именно то, что она объединила две области физики, ранее рассматривавшиеся по отдельности, а теперь все значимые в одной области суждения стали прямо применимыми в другой — этого не достигала и не могла достигнуть механическая теория света».

Тождество, к которому стремится теоретическая физика, не есть субстанциальная «первопричина» явлений, но математическое их представление как тождественных, т. е. символическая их репрезентация. Чем совершеннее становится система знаков, тем лучше ей удается уловить целостность явлений и указать свое место в этой системе каждому единичному элементу, тем ближе она продвигается к характерному для физики способу «объяснения». Прогресс объяснения посредством соединения в ряд и соответствующего представления обнаруживается сегодня в том, что все многообразие физических процессов улавливается и включается в один фундаментальный ряд. Современная теория радиации позволяет свести воедино процессы, раньше считавшиеся несовместимыми. Прежде всего было признано, что все законы, действительные для световых лучей (законы отражения и рефракции, интерференции и поляризации, эмиссии и абсорбции), в равной степени применимы к тепловым излучениям. Тем самым, в духе выше упомянутой общей предпосылки, между этими двумя областями был основан «союз», через чье посредство было преодолено качественное различие ощущений, в которых нам даны теплота и свет. Отныне они различаются — в «объективном» смысле физического суждения — только числовым значением и позицией, неким индексом, обозначающим «длину волны» у двух типов лучей. К этому «союзу» световых и тепловых лучей на другом полюсе спектра добавились химически активные ультрафиолетовые лучи; наконец, вместе с открытием волн Герца по одну сторону, и рентгеновских лучей по другую сторону поле излучения вновь расширилось, а это привело к более глубокой и осмысленной его унификации¹⁷⁰. Теперь оказывается, что совокупность всех процессов излучения может быть представлена в строго унифицированной форме: во всех случаях речь идет об электромагнитных волнах, отличающихся друг от друга по величине и периоду. Непос-

346

редственно доступные чувственному восприятию процессы выступают лишь как один из сегментов этой целостной системы, причем они занимают в ней сравнительно незначительное место. Видимый нами спектр цветов радуги — от красного до фиолетового — занимает в целостности спектра пространство одной октавы, тогда как область рентгеновских лучей начинается лишь через 8—16 октав после фиолетового, а область волн беспроволочного телеграфа начинается лишь через 30 октав после красного¹⁷¹. Последовательная разработка специфически физической формы мышления и ее символики породила язык, создавший возможность такого неслыханного расширения, показавшего, что границы ощущения являются лишь случайными «антропоморфными» границами и по этой причине могут не приниматься во внимание.

Самостоятельная роль, сыгранная символизмом во всем этом развитии, значимость языка научных формул для установления универсальной систематики природных объектов и процессов могут быть показаны и с другой стороны. Химия стала «точной» наукой не только за счет постоянной разработки все более тонких методов измерения, но прежде всего благодаря заострению инструментов химического мышления, благодаря движению от простых химических формул к структурным формулам. Научная ценность какой-либо формулы вообще заключается не только в том, что она суммирует эмпирически данные факты, но и в том, что она обнаруживает новые факты. Она устанавливает отношения, связи, ряды, выходящие за пределы непосредственно наблюдаемого. Тем самым они становятся превосходным средством того, что Лейбниц называл «логикой открытия», logica inventionis. Уже простая химическая формула, указывающая тип и число атомов, входящих в какую-нибудь молекулу, содержит в себе плодотворные систематические указания. Скажем, на языке этой формулы некие неизвестные нам комбинации хлора, водорода и кислорода обозначаются как С1OН, С1О₃Н, С1О₄Н. Уже простое перечисление этих формул ставит вопрос об отсутствующем звене в этой цепи — комбинации С1О₂Н, и эмпирическое открытие этой комбинации стало возможным после предшествующего учета ее позиции. Здесь мы видим познавательную ценность, присущую любому методично разработанному научному языку. Этот язык никогда не является простым обозначением данного и наличного, но он представляет собой указатель пути к новым, еще не исследованным областям: он направляет процесс «интерполяции» и «экстраполяции». Как пишет автор, у которого я взял приведенный выше химический пример, «отсюда мы видим, как на каждом шагу язык химических формул ведет ко все большему согласию символов и действительности. Этот язык, чьей первоначальной целью было одно лишь описание веществ в соответствии с их весом, теперь показывает, как мы эти вещества получаем. Перед нами уже не просто процесс обозначения, но руководство к открытию и метод синтеза... Наша классификация обретает иной облик: она означает уже не тот порядок, что был предоставлен нами природой или случайностью наблюдений, но он становится порядком, созданным нами самими — дедуктивным порядком. Именно это придает химии свойственный ей характер»¹⁷². Этот характер становится еще понятнее, когда мы берем химические формулы на той стадии развития, где они становятся по-настоящему «конститутивными формула-

347

ми». Такая конститутивная формула — например, формула, данная Брайером для индиго, — замешает эмпирическое описание подлинно генетическим построением: она становится высказыванием не только о «что», но и о «как», поскольку она как бы выстраивает эту субстанцию перед нашим умственным взором.

Обращение к «генезису» было не изолированным мотивом, спорадически заявлявшим о себе в отдельных областях науки; скорее, тут мы видим фундаментальную черту физического и химического образования понятий. Это становится сразу понятно, как только мы обращаемся к значительнейшим достижениям систематизации этого образования понятий на протяжении последнего столетия. Важным поворотным пунктом с чисто методологической точки зрения можно считать выдвижение «естественной системы элементов» Лотаром Майером и Менделеевым в 1870 г. Четче и осознаннее чем когда-либо ранее здесь было выдвинуто требование: нужно не просто принять многообразие и разнородность элементов, находящее выражение в их физических и химических свойствах; нам следует найти ту точку зрения, с которой мы можем обозревать и артикулировать это многообразие, упорядочивать его согласно единому принципу.

В качестве такого упорядочивающего принципа был поначалу избран атомный вес. Если мы выстроим ряд всех известных нам элементов по возрастающему атомному весу, то каждому из них соответствует в этом ряду свое место, обозначаемое характерным для него «порядковым числом». При такой группировке элементов было обнаружено, что важнейшие свойства элементов повторяются с характерной периодичностью; они не разбросаны по всему полю, но возникают строго в соответствии с неким правилом. Известная кривая атомных объемов, установленная Лотаром Майером, наглядно продемонстрировала наличие такого правила. Элементы, занимающие аналогичные позиции на этой кривой — на восходящих или нисходящих ветвях, в точках максимума или минимума, — аналогичны по своим важнейшим химическим и физическим свойствам: по валентности, летучести, растяжимости, электрической и термической проводимости и т.д. Уже первооткрыватели периодической системы руководствовались тем, что эта зависимость свойств от «порядкового числа» свидетельствует о более глубоком систематическом «основании», коренящемся где-то в «природе» самих атомов, — это было подлинным стимулом и максимой их поисков. Но поначалу эта максима была еще далека от подлинно «конститутивного» значения, поскольку связь между атомным весом или атомным объемом и особым физико-химическим поведением элемента была выявлена как факт, но без какого-либо удовлетворительного теоретического обоснования этого факта. В таблице, представляющей природную систему, порядковые номера каждого элемента выступали как конвенциональные значки, в какой-то мере указывавшие на свойства элементов, но еще не заключавшие в себе никакого физического смысла. Дальнейшее развитие теории состояло теперь именно в том, что чем более распознавался и разрабатывался этот смысл, тем более конвенциональное упорядочение становилось систематическим. Первым шагом на этом пути было обретение нового, более точного принципа упорядочения, предлагаемого спектроскопией рентгеновско-

348

го излучения. Когда различные элементы упорядочивались согласно свойственным им рентгеновским спектрам, то в рамках этого ряда происходило смещение отдельных линий от одного элемента к другому в направлении растущего числа колебаний. Это происходило с закономерностью, которая существенно превосходила регулярность, проявлявшуюся при классификации по атомному весу. Согласно сформулированному Мосли в 1913 г. закону, квадрат числа колебаний рентгеновской линии почти совпадает с порядковым числом химических элементов. Этот факт сразу заставил предположить наличие глубокого физического смысла этого порядкового числа: согласно современной теории, рентгеновские спектры происходят из атомных ядер, тогда как оптические спектры и химические свойства проистекают из более «внешних», периферийных свойств атомов¹⁷³.

Появление новых эмпирических фактов, прежде всего открытие так называемых изотопов и развитие теории изотопов, привело к тому, что понятие атомного веса, ранее служившее исходным пунктом систематизации, утратило свое господствующее положение в химии, перешедшее к другому понятию — «ядерному заряду». Уже Мосли сделал его центральным для систематики: он интерпретировал порядковое число просто как число-индекс, приданное заряду атомного ядра. Величина этого заряда казалась теперь подлинным и окончательным принципом ряда. «Номер» элемента периодической системы, его «порядковое число», было теперь заменено числом его ядерного заряда, которое, в свою очередь, передавало число окружающих ядро электронов (см. работу ван дер Брока 1913 г.). Искомое физическое значение «порядкового числа» тем самым обнаруживалось в основном тезисе теории атома Бора, гласящей, что позитивный электрический заряд атомного ядра растет единица за единицей от одного элемента к другому. «Атомная структура регулируется целиком электрически — от атомного ядра до его периферии, в зависимости от величины ядерного заряда»¹⁷⁴. В своей работе «Строение атома и спектральные линии» Зоммерфельд так подводит итоги этого развития теоретической мысли: «Мы достигли цели, еще десять лет назад казавшейся туманной и далекой — теории периодической системы»¹⁷⁵.

Если обратить внимание на чисто логический характер этой теории, то мы увидим, что достигнутое хоть и строго держится сферы наблюдаемого и эмпирически установленного, но тем не менее далеко выходит за пределы того бессильного «эмпиризма», который был представлен учением Локка о субстанциях¹⁷⁶. В этом учении субстанция определяется не как простой агрегат свойств, не соединенных друг с другом никакой «внутренней связью»; однако эта внутренняя связь понимается и не как vinculum substantiale в традициях догматической метафизики; вопрос ставится только о «необходимости» соединения в смысле всепроникающей универсальности и закономерности. Эта закономерность никогда не достигается наблюдением изолированных «фактов», сколь бы далеко ни заходило такое наблюдение; для ее установления всякий раз нужны определенные конструктивные перспективы и принципы. Подобные точки зрения не навязываются эмпирическим материалом и не могут прямо из него заимствоваться. Поэтому образование понятий в физике и в

349

химии выступает как столь же «генетическое», как и в чистой математике. Но этот генезис имеет не столько категорический, сколько гипотетический характер. Мы начинаем здесь не с закона ряда, из которого выводится многообразие элементов, но удовлетворяемся тем, что «данное» многообразие гипотетически подчиняется упорядочивающему принципу в различных подходах мышления к нему, чтобы шаг за шагом превратить простое эмпирическое множество в «рациональное»¹⁷⁷. Сам этот принцип никогда не был «дан», хотя он постоянно «задан» — именно во все более совершенном решении этой задачи заключается основное достижение естественнонаучной теории.

Своим историческим развитием современная форма этой теории с особой отчетливостью показывает, как совершался переход от «индивидуальных констант» к «универсальным константам». Этот переход представляет собой один из самых важных и наиболее плодотворных мотивов всего процесса естественнонаучного познания. Например, в начале современной спектроскопии мы обнаруживаем закон, открытый Бальмером в 1885 г., относительно спектра водорода. Этот закон гласит, что длина волн различных линий этого спектра выражается формулой: , где R является константой, а п означает целое

число. Величину R, представленную в этой формуле, сам Бальмер рассматривал еще как специфическое для водорода базовое число и выдвигал задачу дальнейшего поиска таких чисел для других элементов. Но последующие исследования показали, что открытое для водорода число оставалось тем же самым и в спектрах других элементов. Формула Бальмера оказалась частным случаем общего закона, который — в форме, данной ему Ридбергом и Ритцем. — стал основанием всей спектроскопии. В формуле Ридберга: или в более общей формуле Ритца: число R означает универсальную константу, значимую для спектров всех элементов. Это «число Ридберга — Ритца» означает уже не особое свойство водорода, но указывает на всеобщую связь.

Природа этой связи, однако, обнаруживается только при дальнейшем расширении всего теоретического контекста. Когда Нильс Бор в статье «О спектре водорода» (1913)¹⁷⁸ пришел к выводу, что спектральные законы нужно исследовать не только сами по себе, но прежде всего в их связи с другими свойствами элементов, то это привело его и к такой концепции строения атома, где наблюдения за тепловыми излучениями соединились с исследованиями радиоактивности и фактами спектроскопии, что позволило ему интерпретировать все эти наблюдения с принципиально единой точки зрения. Тем самым впервые была достигнута строгая теория рядов Бальмера, чьим величайшим достижением было не только выведение формулы Бальмера, но также и вычисление универсальной константы R¹⁷⁹. Вместе с таким вычислением универсальная константа утратила свой по видимости «случайный» характер; она была признана «необходимой» в рамках тех гипотетических предпосылок, на которых базируется теория Бора. В свою очередь, эта «необходимость» означает не что иное, как то, что она берется теперь не сама по себе, но соотносится с другими числовыми величинами универсальной значимости. Число Бальмера, как и число Ридберга — Ритца, становится, строго говоря, «понятным» только в том случае, если мы рассматриваем их в об-

350

щих рамках квантовой теории, соотнося их с величиной h так называемого кванта энергии Планка.

Догматический эмпиризм может возразить, указывая, что все это развитие почти ничего нам не дало: ведь квант энергии Планка сам является лишь таким фактом, который мы можем только принять, но не можем его «понять» в более глубоком смысле. Даже независимо от того, что такое возражение налагает произвольные ограничения на дальнейшее развитие физической теории, оно характеризуется непониманием логической сущности физической теории. Хотя эта теория не способна преодолеть фактическое вообще, но смысл и ценность ее заключаются именно в том, что она проводит тонкие разграничения в этой области, выявляя градации и ступени фактичности. Если мы сотрем все эти границы, то нами будут утрачены и все достижения теории¹⁸⁰. Теоретическое мышление устанавливает за отдельными явлениями различные «уровни», оно упорядочивает и артикулирует явления благодаря дифференциации этих уровней. То, что просто сосуществовало в синтезе, реализуемом популярным понятием «вещи», получает ясную и четкую дифференциацию в объектных понятиях теоретической науки, опирающейся на точное понятие закона. Эта растущая дифференциация является повсеместным результатом внешне противоположного ей процесса прогрессирующего «обобщения». Если спросить современного физика о собственно «объективном» в природе, то он может указать лишь на «универсальные константы», с достижением которых его поиск завершается, а также на обратный этому путь, ведущий от них к «индивидуальным константам», к частным «вещественным константам». На вершине его системы находятся некие неизменные величины, вроде скорости света или вакуума, элементарного кванта энергии и т.п., свободные от всякой «субъективной» обусловленности, поскольку они независимы от точки зрения отдельного наблюдателя¹⁸¹. Путь физической объективации явлений представляет собой подъем от простых материальных констант, от частности вещественных единств к всеобщности всеобъемлющих единств закона.

В этом смысле особенно характерно развитие современной квантовой теории. Сам Планк в обзорной лекции «О возникновении и развитии квантовой теории»¹⁸² указывает на то, что ero собственные важнейшие идеи и эксперименты восходят к открытому Кирхгофом закону теплового излучения. Этим законом было установлено, что в вакууме, окруженном любыми эмитирующими и абсорбирующими, равномерно нагретыми телами, тепловое излучение совершенно независимо от особых свойств этих тел; тем самым была открыта общая функция, зависимая только от температуры и волновой длины, а не от специфических свойств какой-либо субстанции. Дальнейшие исследования поставленной здесь проблемы привели к открытию еще двух важных универсальных констант. Согласно закону Штефана и Больцмана, эмитирующая сила тела пропорциональна четвертой потенции его абсолютной температуры, а отношение между этими двумя величинами тождественно для всех тел. Эта величина получила наименование константы Штефана, тогда как открытый затем Виеном в 1893 г. закон смещения дал новую константу, определяемую отношением длины волн и абсолютной температуры.

351

Все эти рассматривавшиеся по отдельности вопросы были объединены и получили неожиданное решение благодаря фундаментальной концепции квантовой теории, выдвинутой Планком в 1900 г. Общий закон радиации, развитый Планком на базисе этой концепции, формулировал два уравнения, соединявших эмпирически найденные константы Штефана и Виена с двумя фундаментальными величинами — величиной элементарного кванта энергии с величиной массы атома водорода¹⁸³. Целый ряд частных областей и частных проблем были интерпретированы и постигнуты посредством одной теоретической идеи. Только там, где мы видим в основополагающих физических понятиях не столько выражения простых «фактов», сколько выражения подобных идей, мы способны дать их верную теоретико-познавательную оценку; в частности, только тогда мы видим преимущество таких понятий над понятиями «наивного» миросозерцания. Вещные понятия в лучшем случае «скрепляют», тогда как научные понятия «соединяют» — первые дают сосуществование свойств как неких особенностей, тогда как вторые движутся к подлинно универсальным единствам. Именно такой синтез, такая новая форма порядка открывает для нас тот мир, который мы называем миром физических тел и физических событий; они показывают нам тот пункт, с которого мы способны обозревать и исследовать этот мир как целое, как замкнутую на себя структуру.