Пространство, время и число

Как показывают клинические наблюдения, заболевания, объединяемые названием «зрительная агнозия», почти всегда связаны с тяжелыми патологическими изменениями «чувства пространства» и пространственного восприятия. Сильнее всего обычно нарушается локализация чувственных стимулов; серьезные дефекты обнаруживаются в представлениях больного о собственном теле, о расположении отдельных конечностей. Так, указанный «душевно слепой» с закрытыми глазами не мог сориентироваться, где у него голова, где остальные части тела. Если одну из его конечностей размещали определенным образом (скажем, правую руку поднимали и горизонтально вытягивали), то он не мог сразу ничего сказать о ее положении, пока косвенно, с помощью каких-то ко-

186

лебательных движений всем телом, не получал указаний относительно положения конечности. В данном случае он также приходил к результату, «произнося по буквам» отдельные действия. Столь же незначительным было у пациента непосредственное чувство относительно положения его тела в пространстве. Например, он не мог с точностью определить, стоит ли он, вытянулся ли он на диване горизонтально или под углом в 45 градусов. Без указанных выше обходных путей он не мог ничего сказать о направлении и силе тех движений, которые извне совершались с его конечностями. Но и самостоятельные движения были чрезвычайно затруднены, пока пациент был с закрытыми глазами; на просьбу пошевелить одной из конечностей он поначалу никак не реагировал. Напротив, ему сравнительно легко давались определенные комплексы движений в повседневной жизни, происходившие более или менее автоматически. Например, он довольно быстро доставал спичку из спичечной коробки и зажигал ею стоявшую перед ним свечу. Все это свидетельствовало о том, что у больного оставалась способность «находить себя» в пространстве (прежде всего — с помощью кинестетических движений) и правильно пространственно «вести себя» в определенных ситуациях, но его «представление» о пространстве в целом претерпело серьезнейшие нарушения. Гольдштейн и Гельб полагают, что с закрытыми глазами пациент вообще не располагал какими бы то ни было «пространственными представлениями»¹⁷⁷.

Патология восприятия вновь подтверждает тем самым важнейшие результаты, к которым приходит чистая феноменология пространства. Последняя также настаивает на различиях между пространством действия и пространством представления¹⁷⁸.Первое означает пространство двигательных актов, второе — пространство идеальных линий. В этих двух случаях имеются специфические различия в «ориентировке»: она происходит либо с помощью заученных двигательных механизмов, либо на основе свободного обзора, улавливающего совокупность возможных направлений пространства и устанавливающего отношения между ними. «Ниже» и «выше», «правое» и «левое» — все это замечается не только определенными телесными чувствами (и получает тем самым качественный индекс, своего рода чувственный указатель), но представляет собой форму пространственного отношения, соединяющуюся с другими отношениями в рамках единого систематического плана. В рамках этой целостной системы можно свободно избрать точку отсчета или нулевой пункт, который произвольно перемещается с одного места на другое. Отдельные направления или оси имеют не абсолютную, а относительную ценность: они пролагаются не раз и навсегда, но могут варьировать в зависимости от избранной перспективы. Такое пространство является уже не плотным сосудом, заключающим в своей реальной пустоте вещи и события, но вместилищем «возможностей», как называл его Лейбниц. Ориентировка в этом пространстве предполагает, что сознание способно свободно представлять себе эти возможности и заранее их просчитывать в созерцательной или мыслительной антиципации. Когда Гольдштейн в статье «О зависимости движений от зрительных процессов»¹⁷⁹ подчеркивает преимущественно зрительную природу пространства, то это безусловно верно, так как оптические данные составляют наиболее важный материал для

187

построения пространства. При серьезных нарушениях в случаях зрительной агнозии это построение происходит иначе, чем у здоровых. Но данное указание Гольдштейна требует дополнения, поскольку характерная форма «символического пространства» не выводима и из зрительных впечатлений, составляющих, скорее, лишь один из моментов этой формы. Зрительные впечатления суть необходимые, но не достаточные условия образования «символического пространства». Клинический опыт подтверждает это, демонстрируя нам те случаи, когда способность зрительного восприятия у больных по существу не меняется, но мы наблюдаем в высшей степени характерные изменения «созерцания пространства». Некоторые больные-афазики, способные хорошо ориентироваться с помощью одного зрения (без помощи движений), могут различать положение окружающих объектов посредством зрения, но терпят неудачу, когда от них требуется действие, представляющее собой как бы перевод зримого пространства в схематическое пространство. Увиденное или узнанное с помощью зрения они не в состоянии удержать в рисунке или с его помощью представить увиденное. Им не удается сделать простой набросок их комнаты, они не могут показать с помощью такого наброска места предметов, находящихся в комнате. При попытке создания такого изображения они не придерживаются одних лишь пространственных отношений, но привносят детали иного рода и односторонне их выпячивают, что препятствует изображению пространства как чистого пространства порядка. Отдельные вещи — стол, стулья, окна — изображаются ими конкретно, со всеми своими деталями, вместо того чтобы просто помечать место, занимаемое этими вещами в пространстве. Неспособность к схематизму, к маркировке, является тем фундаментальным нарушением, которое наблюдается при афазиях, агнозиях и апраксиях, — к нему мы еще обратимся в иной связи¹⁸⁰. Здесь мы рассматриваем его только с той точки зрения, что оно способно показать нам решающее различие между пространством «созерцания» и пространством действия и поведения. Пространство созерцания основывается не только на присутствии каких-либо чувственных (прежде всего — зрительных) данных, но оно предполагает наличие базисной функции представления. Единичные позиции, «здесь» и «там», должны в нем четко различаться, но и в самих этих различиях должен иметься целостный облик — они должны соединяться в «синопсисе», возникающем перед нами лишь вместе с целостностью пространства. Процесс дифференциации непосредственно включает в себя и процесс интеграции. Именно эта интеграция не удается афазикам даже в тех случаях, где их ориентировка в пространстве — пока она идет шаг за шагом, от одного пункта к другому — не испытывает серьезных нарушений. Хэд сообщает о многих своих пациентах, что они правильно находили хорошо известный им путь, например дорогу от госпиталя к своему дому, но не могли изобразить отдельные улицы, по которым они шли, или дать общее описание этого пути¹⁸¹. Это напоминает «примитивные», еще не насыщенные символическими элементами формы созерцания пространства, обнаруженные нами у «дикарей», знающих каждое отдельное место реки, но не умеющих нарисовать карту ее течения. Афазии позволяют нам глубже понять подлинные причины этих трудностей. Многие больные, неспособные самостоятельно изобразить план своей

188

комнаты, тем не менее неплохо ориентировались в нарисованной другими схеме. Когда врач делал набросок и на месте стола, за которым обычно сидел больной, ставил точку, то пациент часто без особого труда показывал пальцем по схеме места печи, окна, двери. Самым трудным оказывалось начало действия, спонтанный выбор координат и их центра. Именно этот выбор безусловно включает в себя конструктивный акт или, так сказать, конструктивное деяние. Один больной Хэда выразительно заметил, что он не может справиться, поскольку ему не удается правильно отыскать «исходный пункт» (starting point); если б ему это удалось, то дальше все было бы много проще¹⁸². Истинный характер этих трудностей станет яснее, если вспомнить, сколь нелегко было науке, теоретическому познанию, продвинуться здесь к строгости и определенности. Теоретическая физика также начинала с «пространства вещей», чтобы затем постепенно перейти к «системе пространства»; она также должна была отвоевывать понятия системы координат и центра этой системы непрерывной работой мысли¹⁸³. Одно дело — уловление совмещений и расхождений объектов, другое — постижение идеального целого плоскостей, линий и точек, включающее в себя схематическое представление чисто позициональных отношений. Поэтому и те больные, которым удается правильно совершать определенные движения, нередко запутываются, когда от них требуют описания этих движений, т.е. передачи различий между ними с помощью зафиксированных в языке общих понятий. Правильное употребление слов «выше» и «ниже», «справа» и «слева» у многих афазиков претерпевает серьезные нарушения. Часто пациент может показать жестами, что у него имеется переживание этих различий, выражаемых общими пространственными терминами; но ему не удается настолько уяснить их смысл, чтобы по требованию врача совершить движение, скажем, сначала правой, а затем левой рукой¹⁸⁴. Патологические нарушения сенсорного пространства у афазиков хорошо заметны прежде всего там, где проходит граница между «конкретным» пространством, служащим для совершения правильных движений при достижении отдельной конкретной цели, и «абстрактным», чисто схематическим пространством. В тяжелых случаях афазии — особенно в той их клинической форме, которую Хэд назвал «семантической афазией», — нарушения затрагивают и конкретную ориентировку. Больные тогда уже не в состоянии сами находить дорогу, они путают комнаты в больнице, не могут найти место, где стоит их кровать¹⁸⁵. Но этим случаям противостоят другие, когда мы не можем говорить о действительной пространственной дезориентации, когда поведение больных ясно показывает, что они способны «находить свое место» в пространстве, хотя тщательное исследование показывает, что они утратили употребление определенных пространственных понятий, обычное для здоровых правильное понимание пространственных различий. Один из этих больных, которого я имел возможность наблюдать во Франкфуртском неврологическом институте¹⁸⁶, потерял всякое понимание направлений и величин углов. Если перед ним на стол ставили предмет, то он не мог положить на каком-то расстоянии другой, параллельно ему направленный. Только там, где оба объекта непосредственно соприкасались, ему удавалось решить эту задачу: он как бы склеивал предметы друг с другом, не определяя их пространственного направ-

189

ления. Тем самым утрачивался и «смысл» величины углов: когда его спрашивали, какой угол «больше» или «меньше», то он сначала ничего не мог сказать, а затем чаще всего обозначал как «больший» тот угол, сторона которого была длиннее. Сходные нарушения демонстрировал больной афазией, чья история болезни детально описана у Ван Веркома. Существенное изменение «чувства пространства» здесь также заключалось в том, что непреодолимые трудности у него вызывало установление прочных осей в пространстве, которыми он затем мог бы воспользоваться как точкой отсчета для пространственных различений. Когда врач садился напротив пациента и клал между ним и собой на стол линейку, то пациент не мог положить монету на сторону врача или на собственную сторону, поскольку до него не доходил смысл противопоставления двух «сторон». Точно так же он не мог положить линейку параллельно помещенной на столе; вместо того чтобы разместить ее на определенном удалении и параллельно ее направить, он прикладывал одну к другой и, несмотря на все усилия, никак не мог уяснить себе смысл задачи. Ван Верком следующим образом описывает картину заболевания: все чисто «перцептивные» функции не нарушены, пациент способен зрением и осязанием распознавать формы и очертания вещей и правильно с ними обходиться; не пострадало и чувство направленности как таковое, поскольку, когда пациенту завязывали глаза и окликали его, он всякий раз оглядывался в верном направлении. Напротив, всякая способность пространственной «проекции» была им утрачена. «Пациент, способный совершать движения в их простейшей форме (реактивные движения на внешние раздражители), не в состоянии осознать принцип движения в высших интеллектуальных формах, т.е. с помощью проективных актов. Он не может нарисовать главные ориентиры (направо, налево, вверх, вниз), расположить одну планку параллельно другой. Это нарушение затрагивает также его собственное тело: он утратил схему (представление воображения) своего тела; хотя он может локализовать чувственные восприятия, он не способен их проецировать»¹⁸⁷.

Патология здесь проводит различие, долгое время игнорировавшееся и отвергавшееся эмпирической психологией и к которому мы всякий раз приходим по ходу наших общетеоретических рассуждений. Патология вынуждена различать, если выразить это в терминах Канта, между образом как «продуктом эмпирической силы продуктивной способности воображения» и схемой чувственных понятий как «монограммой чистой способности воображения a priori»¹⁸⁸.

Однако уже Кант не ограничивал эту «способность» схематизма пространственным созерцанием, но относил ее в первую очередь к понятиям числа и времени. На тесную связь между ними настойчиво указывают патологические случаи. Пациент Ван Веркома демонстрирует столь же характерные нарушения, как в представлении пространственных отношений, так и в форме временного созерцания, и в реакциях на определенные числовые задания. Например, он мог перечислить дни недели и месяцы года, но когда ему называли какой-то день или месяц, он был не в состоянии назвать предшествующий или следующий. Точно так же ему не удавалось сосчитать количество предметов, хотя он знал названия следующих друг за другом чисел. Вместо того чтобы двигаться при счете по

190

числовому ряду, он часто перескакивал назад, к уже отсчитанным числам; когда при счете он доходил до какого-то числа, скажем, до «трех», то у него исчезало представление о том, что это число служит для обозначения «величины», является «кардинальным» числом. Когда перед ним помещали два ряда палочек, в одном из которых было четыре, а в другом — пять, а затем спрашивали, в каком ряду их больше, то больной сначала правильно считал палочки второго ряда до пяти, но затем сбивался, второй раз сосчитывал последнюю из них и говорил «шесть». Часто он возвращался к уже подсчитанным членам первого ряда и перескакивал ко второму, вновь и вновь считая их вслух. Всякая попытка научить его и прояснить смысл задачи оказывалась бесплодной, как это происходило и в том случае, когда две палочки нужно было положить параллельно друг другу¹⁸⁹. Даже там, где афазикам в какой-то мере удается простой «счет», они демонстрируют серьезные нарушения при элементарных операциях счета¹⁹⁰.Письменные операции затронуты здесь не меньше устных. Хэд сообщает о своих пациентах, что у большинства из них хорошо сохраняется способность считать до десяти (а иногда и много далее), но многие были не в состоянии решать простейшие арифметические задачи. Например, больного просили сложить трехзначные числа, и он начинал последовательно прибавлять к одной цифре другую. Например, если в задаче было сложение 864 и 256, он складывал 4+6, 6+5, 8+2, а затем получал из них общую сумму, причем и в этих операциях он часто совершал ошибки¹⁹¹ . Эти ошибки учащались, когда сумма двух чисел превышала «десять» и пациент не мог прямо записать полученный результат, но должен был «держать в уме» какое-то число, чтобы затем помещать его в следующую колонку. Часто больные при сложении и вычитании двигались по колонкам не справа налево, а слева направо; при вычитании они отнимали то нижнее число из верхнего, то наоборот.

Чтобы лучше понять общую для всех этих клинических наблюдений черту, имело бы смысл теоретически посмотреть на общие условия процесса счета, указать на его фазы и на степень представляемых каждой из них затруднений. При «счете» конкретная величина требует, с одной стороны, акта «прерывания», а с другой — акта «упорядочения» — отдельные элементы множества должны четко подразделяться и однозначно соотноситься с членами ряда «натуральных чисел». Уже эта форма «дискретности» включает в себя акт «рефлексии», который возможен только вместе с развитым языком, и любое тяжелое повреждение языковой функции неизбежно вызывает сопутствующие нарушения. Пифагорейцы определяли сущность числа тем, что «беспредельное» восприятия помещается им в мысленные «пределы». То же самое можно сказать и о языке. В каком-то смысле они являются союзниками в этом интеллектуальном свершении, и только совместными усилиями они способны целиком и полностью его осуществлять. При всей шаткости оснований математического «номинализма», видящего в числах «простые знаки» (из-за чего с ним ведут борьбу такие выдающиеся математики, как Фреге), он все же прав в том, что для любой адекватной репрезентации значения чистых понятий чисел необходима поддержка со стороны языка. Только вместе с появлением особого слова для чисел фиксируются «обособленные» элементы, что совершенно необходимо для по-

191

нятия числа. Стоит ослабнуть силе языка, как слова для чисел (даже если они сохранились как заученная последовательность звуков) уже не постигаются как осмысленные знаки, а вместе с тем стираются и четкие различия в представлении количеств; отдельные члены множества перестают четко обособляться и начинают сливаться друг с другом. С недостатком различения тесно связан другой недостаток, внешне ему противоположный, но в действительности представляющий собой коррелятивный различению акт формирования единства. Там, где количество не предстает как четко расчлененное множество, там оно строго не улавливается как единство, как целое, построенное из своих частей. Даже когда мысль последовательно пробегает по этому целому и поодиночке устанавливает его элементы, то вместе с завершением этого процесса все они не входят в одно высказывание. Они остаются простой последовательностью без «синопсиса» ее в одном понятии, а именно, в понятии количественной «величины». Даже если формирование «многого» и «единого», «частей» и «целого» происходит сравнительно легко — пока это касается подсчета конкретных количеств, — то уже простейший акт арифметического счета требует новых и более сложных операций. Каждый такой акт предполагает не просто полагание того или иного числа в качестве детерминанты в рамках ряда, но также того, что полагаемое единство свободно варьирует. Такой акт требует не только упорядоченности числового ряда как неизменной схемы, но и того, что эта схема мыслится подвижной.

Соединение двух по видимости противоречивых требований и способ его достижения видны уже по элементарным актам сложения и вычитания. Когда ставится задача получить сумму 7 и 5 или установить разность между ними, это означает не что иное, как просчитывание пяти шагов вперед или назад от 7. Решающий момент заключается в том, что число 7, сохраняя свое место в первоначальном ряду, тем не менее берется в новом «смысле» и служит исходным пунктом нового ряда, где оно играет роль нуля. Любое число первоначального ряда может таким образом стать началом нового ряда. Начало уже не абсолютно, но относительно, оно не дано, но должно полагаться от случая к случаю, в зависимости от условий задачи¹⁹². Трудность здесь аналогична той, с которой мы сталкиваемся в восприятии пространства: она заключается в свободном полагании и свободном снятии центра системы координат, в переходе от одной системы к другой системе с другим центром. Базисные элементы должны не только фиксироваться, но и оставаться подвижными, чтобы от одного из них можно было перейти к другому. В нашем примере число семь сохраняет свое значение «семи» и в то же самое время оно принимает значение «нуля» — семь должно функционировать как нуль. Как мы видим, здесь требуется сложное сочетание подлинно символических операций; поэтому неудивительно, что больные-афазики терпят неудачу прежде всего в этой области. Даже там, где в их распоряжении остается ряд чисел, он пребывает в неподвижности, и им не пользуются иначе как в его неподвижности. Чтобы уловить значение какого-нибудь числа и правильно определить его место в системе, афазик должен всякий раз начинать с единицы и шаг за шагом идти дальше. Многие больные способны выяснить (если перед ними ставят

192

этот вопрос и если они вообще на это способны), какое из двух чисел, скажем, 13 или 25, больше другого, лишь следующим образом: они вслух просчитывают весь ряд от 1 до 25, устанавливая, что в этом процессе название 25 встречается после 13. Однако действительное понимание относительной величины обоих чисел таким способом не достигается. Для этого требуется нечто большее и совсем иное: оба сравниваемых по величине числа должны соотноситься с нулем, как с общей точкой отсчета.

Не менее характерна для афазиков путаница там, где в письменных или в устных задачах на сложение и вычитание от них требуется не просто использовать отдельные цифры как знаки, но и различать их по позиции. Здесь мы имеем дело с той же трудностью «смены точки зрения». Один и тот же чувственный знак, например письменный образ цифры 2, значим и как отдельное число, и как позиция — его значение может варьировать в зависимости от того, занимают ли он место в 20 или в 200. Сходные затруднения возникают, когда от больного требуется операция, имеющая своей предпосылкой движение в рамках нумерической системы, состоящей из множества четко соотносимых друг с другом элементов. Например, больной должен пометить определенный час, правильно установив стрелки на циферблате, или в рамках денежной системы стоимостей сравнить друг с другом монеты, расположив их в порядке роста или уменьшения их достоинства. Хэд предложил для обеих операций тесты, которые систематически применялись ко всем его пациентам. В тестах с часами он сталкивался с больными, способными правильно определить по часам «сколько времени», но демонстрировавшими серьезные ошибки, когда сами должны были переставлять стрелки своих часов. Они часто путали значение большой и малой стрелок, равно как значение слов «до» и «после» в заданиях, где им предлагалось «без двадцати столько-то» или «десять минут такого-то»¹⁹³.

Нечто сходное можно было видеть при употреблении ими монет. Хотя многие больные сохраняли способность правильно использовать их в повседневном обиходе, но у них отсутствовало понимание их «абстрактной» стоимости. В целом они не ошибались относительно типа и достоинства монет, которые они получали как сдачу при покупке на монету большего достоинства. Но такое их поведение базировалось не на четкой оценке относительной ценности отдельной монеты, поскольку представления о ней (скажем, сколько пенсов содержится в шиллинге) либо были ошибочными, либо оказывались вообще отсутствующими¹⁹⁴. Все эти нарушения сознания времени и числа сходны с теми, которые мы могли наблюдать при нарушениях сознания пространства: по существу они базируются на неспособности создавать фиксированные системы координат для пространственных, временных и числовых отношений и переходить от одной системы к другой. Пока речь идет о пространстве, афазикам не удается устанавливать уровень дифференциации координат и переходить к другим уровням; для них невозможна трансформация координат.

Это вновь возвращает нас к предшествующим размышлениям. Если вспомнить упоминавшийся ранее случай амнезии на названия цветов, то там мы тоже замечаем, что действительное нарушение заключалось в том,

193

что больной слишком уходил в свои индивидуальные, здесь и теперь данные зрительные переживания, не имея возможности соотнести их с какими-то привилегированными центрами цветового ряда. Он как бы прилеплялся к своим чувственным переживаниям связности и мог переходить от одного члена цветового ряда к ближайшему другому, но не мог соотнести два далеко отстоящих оттенка посредством общего понятия цвета. Точно так же он менял «направление внимания» (от корреляции цветов по тональности к корреляции их по яркости), не умея четко их различать; он переходил от одной корреляции к другой не осознанно, но как бы перескакивая от одной к другой. Такие же скачки, такую же неспособность прочно удерживать «взгляд» и свободно менять его по собственному выбору мы обнаруживаем как основной дефект патологического созерцания пространства, времени и числа у афазиков, в силу чего мы можем говорить об их единстве.

Новое подтверждение такого подхода мы получаем, взглянув на проблему «зрительной агнозии» в открывшейся нам в результате предшествующего изучения перспективе. Поначалу кажется, что здесь мы сталкиваемся с совсем иными отношениями. По крайней мере, описанный Гельбом и Гольдштейном случай «душевной слепоты» имеет мало общего с наиболее явными нарушениями при афазиях. Больной свободно выражал свои мысли, иной раз с удивительной ясностью и остротой; не замечалось и дефектов в его понимании языка. Но и здесь тщательное исследование обнаруживает определенные «нарушения интеллекта», в точности соответствующие наблюдениям Хэда и других специалистов по афазиям. Подлинный смысл понятия числа был больному также целиком недоступен, даже если в известном механическом смысле он мог «считать», т. е. решать элементарные арифметические задачи. Он делал это за счет сведения этих задач к простому процессу счета. Например, больной заново выучил забытую им после ранения таблицу умножения, (to на вопрос типа: сколько будет 5 умножить на 7, он отвечал только путем перечисления — от один умножить на семь равно семь, 2 на 7 = 14 и т.д. То же самое относится к сложению. Когда его просили подсчитать сумму (4 + 4), то он сначала пересчитывал пальцы на левой руке (от мизинца до указательного), а затем от большого пальца правой руки до безымянного. Два пальца он зажимал и получал непрерывный ряд от мизинца одной руки до безымянного другой, а тем самым приходил к результату 8. Но достижение этого результата никак не было связано с пониманием отношения между числом и величиной. Например, когда его спрашивали: что больше, 3 или 7, он отвечал не прямо, но с помощью полного просчета чисел от 1 до 7, по ходу которого обнаруживалось, что 7 следует «после» 3. Столь же недоступным было для него понимание связи различных операций счета. Например, он получал результат 12 и от двух, умноженных на шесть, и от трех, умноженных на четыре, но не видел между этими операциями ничего общего, объявляя их «абсолютно различными». Задачу типа 5 + 4 — 4 он правильно решал с помощью своего метода, но врачам не удавалось объяснить ему, что того же результата можно достичь и без такого пересчета, а прибавление и отнятие 4 взаимно снимают друг друга. Сам больной признавался в том, что если другие слова (вроде слова «дом») связывались у него

194

с интуитивным смыслом, то слова для чисел таким смыслом не обладали — они превратились в лишенные значения знаки¹⁹⁵.

Помимо этого нарушения в области счета тщательное наблюдение выявило и другие — скрытые — нарушения мышления и языка. На первый взгляд мышление и речь пациента не демонстрировали заметных отклонений от мыслительных и языковых норм здоровых индивидов, но они отказывали всякий раз, когда от больного требовалось правильное проведение аналогии или понимание метафор. Тут у него чаще всего возникала полная дезориентация. Сам он не употреблял в речи аналогий и метафор, да и смысл их до него не доходил, когда ему пытались их объяснить. Во всяком случае, понимание tertium comparationis было ему совершенно недоступно¹⁹⁶. Еще любопытнее была другая черта, наблюдаемая в языковом поведении больного. Даже при повторении ему сказанного он выговаривал только то, что касалось «реальных» фактов, непосредственно соответствующих конкретным чувственным переживаниям. Когда по ходу беседы, происходившей в ясный и жаркий день, я высказал суждение: «Сегодня плохая и дождливая погода» и попросил его повторить эту фразу, то он не смог этого сделать. Первые слова произносились легко и уверенно, но затем он спотыкался и останавливался, не в силах завершить фразу в предложенной ему форме; он всякий раз соскальзывал к другой форме, соответствующей фактическому положению дел. Другой виденный мною во Франкфуртском неврологическом институте «душевно слепой» пациент, который вследствие тяжелой правосторонней гемиплегии не мог двигать свою правую руку, не был в состоянии повторить предложение: «Я могу хорошо писать правой рукой». На место ложного слова «правая» он всякий раз ставил «правильное» слово «левая».

На первый взгляд нет ни малейшей связи между этими двумя дефектами — нарушениями в счете и в употреблении языка, в использовании аналогий и метафор. Кажется, они принадлежат совершенно различным областям. И все же нет ли здесь чего-то общего, если вспомнить о результатах нашего предшествующего исследования? Не выражается ли в нарушениях счета и нарушениях языка то же ослабление и торможение «символического поведения»? Мы уже видели, какова значимость этого поведения для арифметического счета, для осмысленного оперирования с числами и числовыми величинами. Для не механического, но осмысленного решения даже столь простых задач, как 7 + 3 или 7 — 3, нужно видеть ряд натуральных чисел в двух перспективах. Этот ряд используется и как «считающий», и как «считаемый». При проведении любой операции счета происходит отображение, своего рода саморефлексия числового ряда. Процесс счета начинается с единицы и развивается далее согласно четко упорядоченному ряду «натуральных чисел». Но в каждой точке этого ряда данная операция возобновляется. Если я складываю 7 + 3, то это означает, что начальный пункт «ряда натуральных чисел» сместился на семь позиций, и в силу этого сдвига был получен новый исходный пункт, с которого начинается счет. Семь теперь соответствует нулю, восемь соответствует единице и т.д., а решение задачи заключается в том, что 3 второго ряда соответствует 10 первого, а в случае вычитания — 4 первого ряда. Схематически это можно изобра-

195

зить, образовав, наряду с основным рядом (а), два дополнительных b и с), находящиеся с ним в отношении однозначного соответствия.

При каждой операции счета мы должны переходить от основного ряда к одному из дополнительных, а затем возвращаться к основному (как это показано стрелками на нашей схеме). Больной не в состоянии помещать «одну и ту же» значимость числа в различные ряды. Чтобы операция осуществлялась не механически, а осмысленно, он должен был бы начинать счет с 7, «видя» 7 как «нуль», 8 или 6 как единицу и т.д. Такое видение 7 в качестве нуля (сохраняя его при этом и как «7») представляет собой сложную, чисто репрезентативную задачу. Семь должно оставаться самим собой, вместе со своим отношением к первоначальному нулю; но по ходу счета 7 (или любое другое число в иных операциях) должно одновременно представлять О и замещать его. Оставаясь самим собой, оно должно тем не менее функционировать как 0, как 1, как 2 и т.д.¹⁹⁷.

Эта множественность функций одного и того же числа остается непонятной пациенту: ему не удается одновременно смотреть на число в двух различных перспективах. Мы встречались с подобным явлением уже в случае амнезии на названия цветов, когда у больного не получалось рассматривать конкретный феномен и с точки зрения тональности, и с точки зрения яркости, четко и ясно различая при этом оба направления. Точно так же «душевно слепой» не может уяснить себе, что с числа «семь» должен начинаться новый счет, а потому с ним можно обращаться как с «нулем». «Когда перед пациентом ставили задачу начать счет с 7 и при этом препятствовали ему начать его с 1, то он не мог с нею справиться. Он говорил, что запутается, поскольку у него нет начального пункта»¹⁹⁸. Как мы видим, это объяснение чуть ли не дословно соответствует заявлению пациента Хэда, пояснявшего, что ему не справиться со схематическим изображением его комнаты, поскольку ему трудно или даже невозможно зафиксировать произвольно выбранный пункт как «исходный» (starting point)¹⁹⁹. Поэтому мы можем понять и ту связь, которая имеется между неспособностью пациента правильно пользоваться аналогиями и метафорами, и его общим душевным и умственным состоянием. Мы имеем здесь дело с той же самой или, в принципе, сходной операцией. Для правильного понимания и употребления метафор требуется как раз осознание того, что одно и то же слово «берется» в различных значениях. Помимо непосредственного чувственного смысла оно обладает еще и опосредованным, «переносным» смыслом, и понимание метафоры зависит от того, насколько удается переходить от одной смысловой сферы к другой, видя то одно, то другое значение. Но именно такая спонтанная смена «точки зрения» затруднена или невозможна для больного. Он дер-

196

жится настоящего, чувственно демонстрируемого и наличного, которое он не в силах по своему желанию заменить на прямо ему не данное. Этой общей тенденции следует и речь пациента: формирование предложения ему удается, когда оно обладает прочной точкой опоры в данном и непосредственно переживаемом, а без нее суждение тут же теряет штурвал и не может выйти в открытое море мышления, состоящее не только из действительного, но и из возможного. Пациенту удается «выговаривать» только фактическое, только наличное, но не предполагаемое и возможное²⁰⁰. Ведь для этого нужно, чтобы к данному содержанию относились как к не-данному, «отвлекаясь» от него и «глядя» на него с иной, чисто идеальной точки зрения.

Такое включение одних и тех же элементов опыта в различные и равновозможные отношения, одновременная в них ориентировка — вот та базисная операция, что необходима как для мышления посредством аналогий, так и для осмысленных действий с числами и цифрами. Можно вспомнить о том, что в греческом языке слово аналогия употреблялось именно в этом двояком смысле, служа для обозначения как языковых логических отношений, так и арифметических отношений, «пропорции» вообще. Мы обнаруживаем такое употребление этого слова вплоть до Канта с его «аналогиями опыта» в «Критике чистого разума». С помощью данного употребления слова выражается базисная направленность реляционного мышления, которая точно так же необходима для постижения как «смысла» числа, так и «смысла» сформулированных в языке отношений, языковой «метафоры». Такой современный математик, как Дедекинд, в своем труде «Чем являются и что должны делать числа?» сводит всю систему «натуральных чисел» к одной фундаментальной логической функции; он находит основание этой системы в «способности духа связывать вещь с вещью, соотносить их друг с другом или отображать одну вещь в другой»²⁰¹. Такое отображение — не в смысле имитации, но в чисто символическом смысле — равно необходимо и для осмысленного осуществления арифметических операций, и для осмысленного постижения аналогий языка. В обоих случаях суждение, понимавшееся ранее в «абсолютном» смысле, должно преобразовываться в «релятивное» суждение. Такое преобразование всякий раз сталкивается с трудностями у «душевно слепого» пациента: подобно тому как «семь» для него — только «семь» и никогда не «нуль», точно так же и в языке он понимает все ему сказанное только «буквально»²⁰².

Можно пояснить эту связь между отдельными нарушениями при афазиях и агнозиях с еще одной стороны. До сих пор мы пытались свести к общему знаменателю дефекты счета и дефекты в употреблении и понимании аналогий языка. Но к ним добавляются нарушения, идущие рука об руку с этими дефектами, хотя — если смотреть на них с чисто понятийной точки зрения — они, на первый взгляд, имеют с ними мало общего. Хэд разработал и систематически применял группу тестов, в которых перед больными ставились задачи такого рода: они должны были в точности повторять движения вслед за сидящим перед ними врачом. Врач показывал пальцем правой руки на правый глаз, а пальцем левой руки на левое ухо (в сложных случаях, наоборот — правой рукой на левый глаз и т.д.) и просил пациента произвести такие же движения. В

197

большинстве случаев возникали ошибки и недоразумения: вместо того чтобы совершать симметричные движения, больной производил движения конгруэнтные. Например, если врач левой рукой касался левого глаза, то движения хотя и повторялись больным, но он использовал правую руку, находящуюся напротив левой руки врача. Эти ошибки почти совсем исчезали (за исключением тех случаев, когда в силу дефектов понимания языка пациент не мог уяснить себе смысл задачи), если врач садился не напротив пациента, но позади него, а производимые врачом действия пациент мог видеть в зеркале. Хэд объясняет это тем, что в последнем случае мы имеем дело с актом простого подражания: воспринятый акт здесь имитируется, тогда как в первом случае такой имитации оказывается недостаточно, поскольку для правильного выполнения движения требуется понимание языковой формулировки. Действие удается, пока от больного требуется только непосредственное воспроизведение чувственного впечатления; действие не удается, когда для правильного совершения его требуется акт «внутренней речи», «символической формулировки»²⁰³. Мы не отвергаем такое объяснение, но выдвигаем — на основе наших предшествующих теоретических размышлений — более общее и более четкое определение характера и особенностей этой «символической формулировки». Если вернуться к этим размышлениям, то мы видим, что действительное ядро всех затруднений составляет не столько превращение чувственно воспринятого в слова, сколько любое превращение как таковое²⁰⁴.Мы не собираемся втискивать клинически наблюдаемые феномены в искусственную их интерпретацию ради того, чтобы они соответствовали нашей «системе». Такова направленность самих этих феноменов. Иногда на этот характер нарушений с удивительной точностью указывают и сами больные — они сравнивали трудность предлагаемых им задач с трудностью перевода с иностранного языка на родной²⁰⁵.

Мы можем вспомнить о том, что сам язык постепенно формировался как органон чисто реляционного мышления, причем такое мышление составляет его высшую и наиболее трудную задачу. Язык также начинает с представления конкретно созерцаемого, чтобы затем, проходя ряд промежуточных ступеней, превратиться в средство выражения логических связей²⁰⁶. Однако эта проблема относится не только к сфере языка и языкового образования понятий; в ней она не получает полного прояснения. «Патология символического сознания» способствует более широкому видению проблемы, которая обнаруживается не только при определенных нарушениях языка и перцептивного узнавания, но также в нарушениях действия. Рядом с картинами заболевания афазии и зрительно-осязательной агнозии становится картина апраксии. Мы попытаемся ввести последнюю в круг поднятых нами общих проблем. Нами ставится следующий вопрос: могут ли (а если могут, то насколько) «апраксические» нарушения углубить наше видение структурных законов действия, подобно тому как нарушения при агнозиях и афазиях способствовали более четкому пониманию строения мира восприятия и своеобразия его артикуляции?

198