Изменение мира восприятия при афазии

Чтобы правильно оценить значение патологического опыта для более глубокого познания символической функции, нам не следует оставаться в узких рамках чисто языковых нарушений. Клинические наблюдения давно показали, что нарушения при афазии в узком смысле слова родственны нарушениям иного рода, которые обычно называются «агнозиями» или «апраксиями». Нам нет здесь нужды вдаваться в четкие дифференциации этих областей — это дело специальных наук. Но сами ученые, несмотря на все расхождения в теоретических воззрениях, в целом признали, что существует тесная связь между картинами болезней, именуемых афазией, агнозией и апраксией. Хейлброннер отмечал в своем обзоре о нарушениях при афазиях, апраксиях и агнозиях, что между ними невозможно провести принципиальное различие: симптомы афазии не образуют особой группы наряду с симптомами апраксий и агнозий, но представляют собой только специальный случай последних¹⁴⁶ . Выделение афазии как самостоятельной группы объясняется и оправдывается практическими потребностями, а не чисто теоретическими рассуждениями¹⁴⁷. Гольдштейн и Гельб у больных с, казалось бы, исключительно зрительной «слепотой на гештальты» (при сохранившихся, на первый взгляд, в полном объеме понимании языка и спонтанностью речи) обнаруживают в результате более углубленного анализа весьма характерные отклонения от языка здоровых. Такой больной не понимает «метафор» и ими не пользуется. Все это оправдывает наш подход, определяемый только теоретическими размышлениями: поначалу не проводить жестких границ между отдельными группами заболеваний, но попытаться найти общий для всех них фундамент. Конечно, в дальнейшем это общее основание нужно будет точнее определять и дифференцировать; но именно общие результаты анализа «символической функции» подготовят почву для такой дифференциации, позволяя нам более ясно обозревать все многообразие и иерархию отдельных символических операций, выступающих как условия речи, восприятия и действия.

171

Построение мира восприятия требует, чтобы целостность чувственных феноменов была артикулированной, т.е. требует создания каких-то центров, с которыми соотносится эта целостность, на которые она ориентируется и которыми управляется. Образование подобных центров прослеживается в трех моментах: оно необходимо как для упорядочения феноменов с точки зрения различения «вещи» и «свойства», так и для конституирования их порядка в пространственном сосуществовании и, кроме того, во временной последовательности. Установление такого порядка предполагает разрывы в непрерывных рядах явлений, выделение в них «привилегированных» точек. То, что ранее было равномерным потоком событий, теперь направляется к этим точкам: посреди потока образуются отдельные завихрения, чьи части кажутся соединенными общим движением. Только вместе с образованием таких не статических, но динамических целостностей, вместе с появлением не столько субстанциального, сколько функционального единства возникает внутренняя взаимосоотнесенность феноменов. Теперь в них нет ничего обособленного, но каждый элемент улавливается в общем с другими элементами движении и несет в себе общие для них закон и форму, позволяя им тем самым представлять сознание. В каком бы месте мы ни погружались в поток сознания, всякий раз мы оказываемся в жизненных центрах, притягивающих к себе все отдельные движения. Каждое частное восприятие является направленным, обладая, помимо содержания, еще и «вектором», делающим его в каком-то смысле или с какой-то точки зрения значимым¹⁴⁸. Опыт патологии языка подтверждает этот общий закон построения мира восприятия и проверяет его с негативной стороны. Ведь духовные потенции, на которые опирается структура мира восприятия, выступают для нас отчетливее там, где их действие каким-то образом изменяется или нарушается, нежели там, где оно осуществляется без малейших затруднений. Если использовать ту же метафору «завихрений», то в патологических случаях происходит своего рода распад этих динамических единств движения, с чьей помощью осуществляется нормальное восприятие. Такой распад никогда не ведет к полному разрушению, так как последнее означало бы угасание жизни чувственного сознания. Но мы можем мыслить эту жизнь как заключенную в тесные пределы, как движущуюся в узких и ограниченных кругах, если сравнить ее с нормальным миром восприятия. Начавшееся на периферии завихрения движение в таком случае не идет к его центру, но как бы остается в первоначальной зоне возбуждения или поблизости от нее. Мы уже не приходим здесь к образованию подлинно всеохватывающих смысловых единств в рамках мира восприятия, хотя в каждом из узких кругов, остающихся в его распоряжении, воспринимающее сознание сравнительно успешно продолжает свое движение. Колебания сознания не исчезают, но их амплитуда уменьшается. Каждое чувственное впечатление здесь по-прежнему наделено «смысловым вектором», но эти векторы лишены общей направленности на какие-то главные центры; дивергенция этих векторов становится большей, чем при нормальном восприятии. В частности, именно этим объясняются нарушения языковой функции, а не исчезновением каких-то «звуковых образов». Гумбольдт подчеркивал, что люди способны понимать друг друга не потому, что они

172

пользуются звуками, вызывающими у всех членов языкового сообщества одинаковые чувственные впечатления или схожие представления; скорее, слушание звуков задевает у каждого субъекта одни и те же струны сходного инструмента, за счет чего появляются похожие, хотя и не тождественные, понятия. «Если затронуть одно звено этой цепи, одну струну инструмента, то содрогается целое, а происходящее из души понятие созвучно всему остальному, вплоть до самых отдаленных звеньев»¹⁴⁹ · Если принять это описание Гумбольдта, то старая патология языка полагала, что уничтожаются какие-то струны духовного инструмента, каковым является язык; современная теория удовлетворяется тем, что этот инструмент не настроен — его струны уже не передают общее движение. Но для строгой постановки проблемы и точного ее описания нам следует оставить область общих рассуждений и обратиться к патологическим феноменам со всеми их особенностями.

Гольдштейн и Гельб подробно описывают и анализируют случай одного пациента с амнезией, затрагивающей общие названия цветов. Он не мог правильно употреблять такие названия, как «синий», «желтый», «красный», «зеленый», равно как и придавать им точный смысл, когда они употреблялись другими. Когда его просили отобрать из ряда цветных листков красные, желтые или зеленые, то эта задача оказывалась для него непосильной — он просто не понимал ее смысла. При этом не вызывало никаких сомнений то, что больной правильно «видел» отдельные оттенки цветов, что он различал их не хуже здоровых. Все эксперименты однозначно подтверждали то, что у пациента целиком сохранялась способность различать цвета, что у него не было на них «слепоты». Только при попытках упорядочить цвета, как-то их «рассортировать» возникали характерные затруднения. Больной не располагал принципом, согласно которому можно было бы осуществить такое упорядочение. Там, где здоровый индивид видел связь всех оттенков, принадлежащих к базовому цвету, как их образцу, там больной всякий раз увязывал друг с другом лишь цвета, обладающие близким чувственным сходством. Он не мог с точностью установить связь между ними ни по тональности, ни по яркости. В то же самое время больной достигал прекрасных результатов, когда при выполнении этой задачи он пользовался не общими именами цветов, но когда его просили выбрать те из них, которые соответствовали определенному предмету. Тут он уверенно и точно производил отбор, находил цвета для спелой клубники, почтового ящика, бильярдного стола, мела, фиалок, незабудок и т.п., когда эти цвета обнаруживались среди предлагаемых ему образцов. Пока эксперименты проводились в такой форме, он безошибочно решал поставленные задачи — не было случая, чтобы пациент не указал бы цвета, соответствующего окраске названного ему предмета. Именно эта способность позволяла ему в иных ситуациях подходить к общим названиям цветов. Когда перед ним ставили задачу выбрать «синее», то он, будучи поначалу не в силах это сделать, связывая с этим словом какой-либо смысл, все же иной раз решал эту задачу, переводя ее в другую, более ему понятную. Так как сравнение незабудок с «синими глазками» было ему известно (в памяти сохранились и другие выражения такого рода), то он получал средство для того, чтобы из области названия цветов пе-

173

реходить в область названия вещей. Если среди предлагаемых ему образцов он находил подходящий цвет синей незабудки, то он указывал на него, но он никогда не мог выбрать даже ближайший к этому по оттенку синий листок, поскольку он уже не соответствовал «памяти о цвете» незабудки, определившем его выбор. Точно таким же образом больному иной раз удавалось правильно использовать слова «красный» или «зеленый» для показанных ему образцов. Но это получалось только для тех цветов, которые так или иначе были представлены в устойчивых языковых выражениях (типа «белый как снег», «зеленая трава», «небесная синева», «красный как кровь» и т.д.), имевшимися у него в распоряжении как подсобные средства. Такие выражения использовались как закрепленные языковые формулы: показанный больному оттенок цвета пробуждал у него представление о крови, в силу чего он посредством автоматического языкового акта выговаривал слово «красный». Но оно остается для него пустым словом без соответствующего созерцания, у нормального человека связанного с наименованием «красный».

Если спросить, в каком отношении и по каким специфическим признакам мир созерцания больного отличается от имеющегося у здорового, то тут Гельб и Гольдштейн приходят к следующему ответу: подлинное различие заключается в том, что больной уже не располагает тем принципом систематической артикуляции, каким направляется мир цвета здорового. Процесс упорядочения цветов у больного кажется более «примитивным» и «иррациональным», чем у здорового, поскольку выбор больного определяется только уровнем чувственного сходства, тогда как все остальные критерии им опускаются. Чтобы хоть в каком-то смысле распознать взаимную соотнесенность цветов, он должен располагать некоторым конкретным «переживанием связности»; они должны быть непосредственно даны ему как «сходные» или «тождественные».

«Каждая прядь вызывала у пациента характерное переживание цвета, которое определялось по своей объективной консистенции то с точки зрения цвета, то по яркости, то по мягкости и т.д. Когда два цвета, скажем, цвет образца и одной из прядей из кучи, объективно обладали одним и тем же оттенком, но различались по яркости, то они казались пациенту различными как раз потому, что яркость или теплота были доминирующими факторами... Отношения между ними он мог установить только на основе конкретного опыта связности... Но это было возможно только в случае тождественных друг другу цветов». Нормальному индивиду для обнаружения близости цветов не требуется подобное тождество впечатлений; совершенно различные и далеко друг от друга отстоящие цветовые впечатления тем не менее относятся им к одной и той же «категории цвета». В множественности оттенков красного он видит тождественный себе вид «красного» и в каждом отдельном оттенке находит пример, частный случай, именно этого вида. Как раз в таком видении единичного как представителя определенного рода цвета отказано больному. Эта оппозиция так характеризуется Гельбом и Гольдштейном: «Нормальный индивид следует инструкции при сортировке цветов и вынужденно принимает определенный способ видения. Согласно инструкции, он смотрит на образец только с точки зрения его основного тона, независимо от интенсивности или чистоты его проявления. Конкретный

174

цвет берется здесь не в своем единичном качестве, но как представитель понятия красного, желтого, синего и т.д. Цвета высвобождаются из данных в созерцании соединений и принимаются лишь как репрезентации определенной категории цвета, как представители красного, желтого, синего и т.д. Такое "понятийное" поведение мы обозначаем как... "категориальное" поведение. Подобный принцип упорядочения отсутствует у больного именно потому, что для него невозможно или затруднено такое категориальное поведение»¹⁵⁰.

Разбор этого случая имеет для нас особое значение, поскольку он с новой стороны подтверждает наиболее общие выводы нашего исследования, по ходу которого мы видели, что уже анализ и характеристика чистого переживания восприятия показывают четкое различие между непосредственным и опосредованным, между презентативным и репрезентативным содержанием этого переживания — между прямо «данным» и функцией представления, им исполняемой. В рассматриваемом случае феномены цвета для больного отличаются от феноменов цвета для здорового не по той содержательной консистенции, какую мы могли бы им приписать. Подлинное различие связано с тем, что феномены по-разному функционируют в качестве средств представления. Из «векторных величин» они становятся величинами состояния — исчезает «направленность» на особые привилегированные точки в цветовом ряду, посредством которых восприятие цвета получает характерную для него форму. Любое зрительное переживание пребывает в себе или соотносится только с переживаниями в своем непосредственном окружении. Функция представления заключена в узкие границы: только непосредственно похожее способно взаимно «представлять» или замещать друг друга. Такое поведение мы вместе с Гельбом и Гольдштейном можем назвать более конкретным и более «близким к жизни», но такая близость обретается за счет свободы воззрения. Этой свободы восприятие достигает только вместе с прогрессивным заполнением его символическим содержанием, входя в определенные формы духовного созерцания и спонтанно переходя от одной формы к другой. А это возможно только там, где взгляд не скован единичным чувственным впечатлением, где он пользуется единичным в качестве, так сказать, указателя пути к общему, к теоретическим центрам значения. Немецкий язык улавливает двойственность этого процесса характерным и удачным словом «Absehen», означающим и преследование цели, нацеливание, и отказ. Когда мы берем цвет какой-то яркости и тональности не только в единичности его здесь и теперь данного переживания, но определяем его как особый случай вида красного или зеленого, то он нацеливает нас на этот вид — мы видим не столько сам цвет, сколько этот вид, для которого единичный цвет выступает только как его представитель в фокусе сознания. Но стоит нам «нацелиться» на виды красного и зеленого, как нам следует «отказаться» от полноты индивидуальных обстоятельств, обнаруживаемых в чувственных впечатлениях. У больного трудности возникают и с первым, и со вторым. У него отсутствуют прочные средоточия, помогающие ему обозреть мир цвета как единое целое; ему недостает и способности выделения одного момента из конкретной целостности переживания цвета — он не может отрешиться от других моментов, с которыми этот момент непосредственно слива-

175

ется. Правда, больной способен сменить направленность внимания: при упорядочении цветов он может отталкиваться и от совпадения их по тональности, и от совпадения их по яркости. Но он не свободен и в такой смене, поскольку переход от одного к другому происходит не спонтанно, когда мы, сохраняя одно, переключаемся на другое. Даже если попытаться извне принудить больного к принятию определенного направления, то он все равно не улавливает характерного для такой смены «смысла» — он не в состоянии долгое время фиксировать свое внимание на указанной ему точке и постоянно ее теряет¹⁵¹. Он живет мгновенными впечатлениями, он ими захвачен и ими скован¹⁵². Основной способностью нормального перцептивного сознания является то, что оно не только заполнено и пронизано «векторами значения», но также и то, что оно свободно может ими варьировать. Например, мы можем рассматривать предложенный нам зрительный образ то с одной, то с другой точки зрения, обращая внимание то на один, то на другой его момент. Всякий раз вместе с изменением формы определения что-то «существенно» меняется в нем самом — вместе с новой точкой зрения «зримым» становится нечто иное¹⁵³. Здесь можно задать вопрос: обретает ли восприятие эту новую «степень свободы» в своей репрезентативной деятельности благодаря языку или же она делает возможным сам язык? Что здесь prius, что здесь posterais, что является изначальным, что выводным? Этот вопрос также ставится Гельбом и Гольдштейном, и они отвечают на него так: это отношение не является односторонней зависимостью, но представляет собой взаимосвязь. Одно для них несомненно: «...то, что язык является действенным средством для отхода от примитивного и близкого жизни поведения... и для перехода к категориальному поведению». Но все же они не считают язык подлинным основанием такого поведения. «Факты патологии учат нас тому, — подчеркивают Гельб и Гольдштейн, — что амнезия на имена и недостаток категориального поведения переходят друг в друга, но тут нет первичного и вторичного... Категориальное поведение и владение языком в его сигнификативном смысле суть выражения одного и того же базисного поведения. Ни одно из них нельзя считать причиной или следствием. Нарушение такого базисного поведения и нисхождение к более примитивному и близкому жизни поведению выступают как целостный симптом, обнаруживаемый нами у больных»¹⁵⁴.

Действительно, пытаясь понять взаимосвязь структуры языка со структурой восприятия, мы не можем говорить о каузальном отношении «причины» и «следствия». Существенным здесь является не временное отношение «раньше» и «позже», но предметное отношение «фундирования». В этом смысле при анализе языка мы пытались различить в нем три разных слоя, они разграничивались нами как фазы чувственной, созерцательной и чисто понятийной экспрессивности¹⁵⁵. Это разграничение проводилось не с точки зрения истории языка — нами не подразумевалось того, что в историческом развитии языка можно установить последовательность ступеней, на каждой из которых язык оказывается воплощением чисто чувственного, созерцательного или понятийного «типов». Это было бы бессмысленно уже потому, что феномен языка конституируется только целостностью духовных моментов его построения; эта целостность равно присутствует и в самых «примитив-

176

ных», и в самых развитых языках. Речь может поэтому идти не о реальной изоляции этих моментов, но о динамическом взаимоотношении, в которое они вступают. Поэтому перед нами встает вопрос: насколько возможен и насколько плодотворен применительно к миру восприятия подход, использованный нами для ориентации в мире языка? Можем ли мы и здесь говорить о своего рода идеальном «расслоении», обнаруженном нами в строении языка? В статическом состоянии (как нам дано поначалу целое мира восприятия, уже подразделенное согласно понятиям и категориям языка) подобное расслоение трудно обнаружить. Но тем яснее оно проступает вместе с ослаблением языкового схематизма, когда восприятие дано не столько статически, сколько в состоянии динамического равновесия. Именно в этом заслуга патологии языка, показывающей нам такие случаи «подвижного» равновесия. В рамках самой этой дисциплины было давно замечено, что «упадок» наблюдаемых ею функций происходит не произвольно, но как бы следует какому-то плану. Еще Джексон указывал на то, что нарушения затрагивают более область «высшего», нежели «низшего» языка, что они касаются не столько эмоциональной стороны жизни языка, сколько его «интеллектуального» аспекта¹⁵⁶. К самым достоверным наблюдениям патологии языка относится то, что определенные слова и предложения, уже не понятные для больного в их чисто «объективной» представляющей функции, тем не менее правильно употребляются им, когда они обладают дополнительным смыслом в целостности речи и служат для выражения аффектов и душевных движений¹⁵⁷. Даже в области чистого представления происходят определенные смещения: на место «абстрактных» выражений становятся «конкретные», «общие» выражения заменяются частными и индивидуальными — именно поэтому речь больного, если сравнить ее с речью здорового, обладает преимущественно «чувственной» окраской. Вместо включающих в себя чисто мыслительные отношения и дефиниции понятий употребляются другие, несущие на себе отпечаток «чувственности»; преобладают «живописные» экспрессии, тогда как вытеснению в большей или меньшей степени подлежат все чисто сигнификативные¹⁵⁸. В области восприятий это особенно заметно в изменении наименований цветов. Подобно пациентам с амнезическими афазиями у Гольдштейна и Гельба, многие пациенты Хэда целиком теряли способность употреблять общие названия цветов («красного» и «желтого», «синего» и «зеленого»), хотя их цветовые ощущения оставались в полном порядке. На место общих обозначений у них становились наименования предметных цветов. Предложенные ими цветные образцы назывались так: «как трава», «как кровь». Часто эти предметные обозначения заменялись другими, связанными с употреблением цвета. Так, один из пациентов Хэда заменял слово «черный» (black), которое он не мог отыскать, на слово «мертвый» (dead), поскольку черный цвет представляет собой цвет траура по покойнику¹⁵⁹.

Здесь хорошо видна направленность перцептивного сознания, пролегающая параллельно основной направленности в рамках языкового сознания. Язык также достигает фиксации общих наименований цвета не прямо, но начинает с конкретно-предметных обозначений. Языки «дикарей» в большинстве своем пользуются для выражения различных цве-

177

товых качеств именно наименованиями их в соответствии с теми предметами, вместе с какими они встречаются¹⁶⁰. Мы можем правильно оценить явления такого рода лишь в том случае, если постоянно отдаем себе отчет в том, что процесс, благодаря которому единичные моменты восприятия получают чисто репрезентативный характер, приобретая некий «представительный смысл», никогда не завершается как таковой — мы не фиксируем его начала или его конца, но всегда различаем в нем отдельные целостные стадии, располагая их в каком-то идеальном порядке следования. Когда мы пытаемся это сделать, то по обе стороны — как созерцательной, так и языковой артикуляции — получается в общих чертах сходная картина. Анализ языкового «образования понятий» всякий раз показывает нам, что он начинается с конкретно-чувственных обозначений, чтобы затем постепенно вступить на путь к чисто реляционным и абстрактным по значению экспрессиям. «Примитивное» языковое образование понятий отличается от более высокого прежде всего своим многообразием, чрезвычайным богатством особенностей, когда понятия еще не кристаллизируются вокруг устойчивых центров. Один и тот же «вид» животных или один и тот же процесс — сидение или ходьба, еда или питье, удар или разрыв — обозначаются особыми словами в зависимости от особенностей привходящих и модифицирующих обстоятельств. Этот процесс мы характеризовали¹⁶¹ следующим образом: «Если представить целостность мира созерцания как один однородный уровень, с которого посредством акта наименования нами поднимаются и обособляются отдельные образования, то поначалу этот процесс определения затрагивает лишь немногие, ограниченные части этого уровня... Каждое слово обладает только своим собственным, относительно узким радиусом действия, и за его пределами оно теряет свою силу. Отсутствует возможность схватывания множества различных сфер значения с помощью нового, отмеченного единством формы языкового целого. Уже действует способность формирования и обособления, заключенная в каждом отдельном слове, но она раньше времени приходит к своему концу, а потому для нового круга созерцания нужно все начинать заново. Суммирование всех этих различных единичных импульсов, каждый из которых действует сам по себе и независимо от прочих, все же ведет к единствам, однако не являющимся действительно родовыми. Тотальность языковых экспрессий (если она достигается) представляет здесь собой агрегат, а не артикулированную систему; сила артикуляции исчерпывается отдельными наименованиями и ее недостаточно для образования всеохватывающих единств».

Факты патологии языка с неожиданной стороны подтверждают эту взаимосвязь. Мир цвета больного, страдающего от общей амнезии на имена цветов, отличается от мира здорового именно тем, что у первого отсутствуют всеохватывающие единства. В сравнении с миром цветов здорового, тут преобладают нюансы, многообразие, переливчатая пестрота. Нормальный индивид также может, как отмечают Гольдштейн и Гельб, вызвать у себя впечатление такой пестроты, когда он просто пробегает взглядом по ряду представленных ему цветных образцов и при этом остается по возможности пассивным. «В таком случае у нас возникает не переживание с четко определенной установкой, скажем, на какой-то от-

178

тенок цвета, но мы как бы предаемся навязывающимся нам переживаниям связности... Но весь этот поток феноменов тут же меняется, стоит нам перейти к сортировке согласно инструкции. Сам этот ряд, казавшийся нам ранее пестрой смесью, претерпевает особого рода дифференциацию: относящиеся к категории основной тональности образца цвета выделяются и доминируют, а к ним не относящиеся опускаются — на них просто не обращается внимание»¹⁶².

Мы видим, что существуют различия по значимости, по «релевантности», благодаря которым мир восприятия, равно как и мир языка, получают свою систематическую артикулированность. Предшествует ли этому процессу новая форма восприятия и за ней следует новая языковая форма, или мы имеем дело с обратным процессом, когда данная форма создается языком, — этот вопрос нас более не занимает. Важно признание того, что подобное реальное их разделение вообще невозможно, а «язык чувств» и чисто фонетический язык развиваются рука об руку. Конечно, для того чтобы обозначить посредством языка формы мира восприятия и мира созерцания, нам требуется их для начала как-то «увидеть»; однако устойчивое и постоянное «видение» само возможно лишь благодаря лингвистической фиксации. Полученные «видением» единства тут же распались и исчезли бы, не будь скрепляющей их языковой связи. То, что начинается одной лишь «чувственностью» самой по себе, приходит к «смыслу» только в языке — здесь достигается то, что там было только интенцией.

Тем самым мы впервые даем ответ на те возражения, которые выдвигались против языка и его специфической познавательной ценности скептиками древности и Нового времени. Они раз за разом повторяли, что подлинная действительность — действительность непосредственных переживаний — всегда остается закрытой для языка, поскольку он не может дотянуться до полноты и индивидуального многообразия этой действительности. Как уловить и воспроизвести эту полноту ограниченным числом общих знаков? Но это возражение не учитывает того обстоятельства, что тенденция к «общему», возводимая в вину языку, принадлежит не только языку, но содержится уже в форме восприятия. Если бы восприятие с самого начала не включало в себя символический элемент, то оно не выступало бы как опора и как точка применения символического языка. Πρώτον ψεύδος скептической критики языка заключается именно в том, что начало всеобщего отыскивается ею в понятии и в слове языка, тогда как восприятие полагается как исключительно единичное, как индивидуальное и точечное. Так возникает непреодолимая пропасть между миром языка (т. е. миром «значений») и миром восприятия, понимаемым как агрегат простых «ощущений». Но этот вопрос принимает совершенно иной облик, когда выясняется, что граница, проводимая между мирами восприятия и языка, в действительности должна проводиться между мирами ощущения и восприятия. Каждое осознанное и в себе артикулированное восприятие находится уже по ту сторону великого духовного «кризиса», который, согласно этой критике, начинается только с языка. Восприятие уже не только пассивно, но активно; не только рецептивно, но «селективно»; не единично и обособленно, но направлено на всеобщее. Оно обозначает, именует, мнит

179

нечто в себе самом, а язык только присоединяется к этой первой функции значения, чтобы всесторонне развить ее и довести до завершенности. Слово языка эксплицирует то, что имплицитно уже репрезентативно содержится в восприятии. Исключительно индивидуальное, сингулярное восприятие, которое сенсуализм (а вместе с ним и скептическая критика языка) считает высшей нормой, идеалом познания, в действительности является патологическим феноменом, возникающим там, где восприятие начинает терять свою опору в языке, где для него тем самым закрыт важнейший доступ в царство духа.