Весна на Смоленском кладбище

«А весна началась как чужая любовь…»

Владимир Каденко

Солнце серебрит кладбище на Смоленке. Ветер мается среди воскрешенных деревьев. Рядом похоронены лютеране. И по многу весен подряд я там бываю. Там протекает Смоленка, между православно-католическим миром и лютеранским. Завтра я снова буду там, в том месте, где жизнь утрачена навеки. Я прочту слова молитвы, и морозный мартовский ветер вырвет у меня из рук три повести о былой нежности. Рядом с кладбищем, мы и полюбили, чтобы затмить светлым божественным чувством боль утраты, тот путь, который навечно разъединяет небо и землю. Весна сухая, весна глухая, последняя и первая весна, где нет ни шанса, ни надежды на радость. А сладкое вино опорожнено отчаяньем и горем. Кресты, могилы, обитель птиц, святых гранитных, фарфоровых, мраморных ангелов. Где тишина покойна посреди ужасной войны мира, да. Войны мира, а христианское милосердие живит и благословляет весну на кладбище Смоленском.

А что тебе делать со своей жизнью? Следы чужой жизни, невинной и искушенной. Пустые значки – имена и даты. Все так узнаваемо, как прежде. Навсегда. Голубка возле часовни задела меня крылом, погладила меня. Кладбище огромно, там есть еще Армяно-Григорианская часть и церковь, армянская церковь. Снег еще не стаял. Среди голых кустарников с унылыми запахами посреди священных деревьев наступает весна. Но беда, словно ночь, пришла – и усопшие богатство, ложь и нищета, трагедия и комедия обрели вечный покой. Здесь не остановишь взгляда, лишь вскользь мелькают могилы по весне. Как жили? Смиренно ли, добродетельно или покорялись судьбе? Застывшие лица: взгляды и улыбки, но нетронутые временем имена. Во тьме времен лежат недвижимы их тела. А души? На вечную муку обречены или вкусить блаженства призваны?!! Это конец пути для иной души. Кажется, что здесь замерли время и память о нем. Да, здесь царит смерть и только. Поваленные каменные кресты, кресты деревянные, надгробия со стершимися именами. Здесь приостановилась жизнь, закончилась немая стезя. Не есть ли и это врата в мир иной: поваленные кресты, скорбящие ангелы. И как мимолетная красота, как мгновенное расставание здесь и там. Была ли любовь? Воск свечей и колокольный звон. Там, возле аквамариновых небоскребов замерла жизнь. Минувшие века. Вдумчивость, замирающая на ходу, прохожих и свечи, и молитвы. И все, и все. Я часто перебираю в памяти старинные имена: Прасковья, Маргарита, Теодор, Павлентий, Феодосий. «Мертвая» ромашка, как кажется, тоже завяла. Место скорби, пустынное и последнее. Забвение, покой, холод. И там, за пределами, ровно в полдень несется серебристый автомобиль на огромной скорости, обгоняя другие…. Где свет истины? Где имена? Молчание боли, больное молчание; испепеленные красота и уродство. И есть ли надежда?!! Когда обретаешь веру в Божий промысел, в альфу и омегу единственной истины..

Чайки на льдине

А весной видишь льдины. В парке на Елагином синела издалека огромная льдина, на которую слетелись милые прекрасные создания, птицы чайки. Чайка не знает, что она чайка. Чайка не ведает, что она красива или мила. Чайки на льдине шумели вовсю. Они то взлетали, то вновь приземлялись на своем хрупком снежном острове. Некоторые из них чуть ли не танцевали в воздухе, неустанно хлопая крыльями; некоторые бегали по льдине, резво что-то крича. Другие участники встречи, что-то тихо обсуждали, и ходили при этом взад-вперед с чуть важным видом. Кто-то из них молча стоял в сторонке. Там все чайки были одинаковыми, их было почти не различить. У каждой был красный клюв, серая головка и крылья, черные глаза и хвост, и белое оперенье. Издали, это зрелище мне показалось необыкновенным и чудесным. Я долго всматривалась в эту картину, удалось даже сделать несколько снимков. «Почему и зачем они там собрались?», - этот вопрос возник позже. Может, это был праздник чаек. Наверно, они провожали ту снежную, лютую зиму, и встречали долгожданную весну. И почему они были так похожи друг на друга? По-моему, чайки зимуют здесь, на севере, и не улетают в теплые страны(?). Неизвестно. По всему было видно, что те чайки не нуждались в человеческом внимании, в хлебных крошках и зерне. Да и клюют ли они зерно?! Не кормите птиц напрасно, они найдут еду и ласку! Да, это были благородные изысканные чайки. Они держались от людей на расстоянии, впрочем, как и от уток с селезнями, вечно снующих у берега, клянчащих себе пищу, прогуливающихся и такое ощущение, что обсмеивающих людей, проходящих мимо. Где дом тех чаек? Куда они подевались эти вольные быстрокрылые, сегодня здесь, завтра там, птицы? Мне знать, не дано. С тех пор, как растаяла льдина, и они улетели оттуда и из моей жизни, я иногда думаю о них. Живы ли они теперь? Надо бы осведомиться, как долго живет чайка.. Мне показалось, или нет? Но, в одном из окон, в которое я часто смотрю, видно кусочек неба. Однажды на рассвете такая вот большая белая одинокая чайка проплыла высоко в небе… Потом, то же случилось в сумерках, поздним вечером, а однажды и в полдень. Это неописуемо прекрасно, увидеть столь чистую птицу, парящую в утреннем небе над сонным городом. Узретьдобрую, невинную и безмятежную чайку. Быть может, это какой-то знак? Мне стало ясно одно, чайки навещают меня время от времени, должно быть, они хотели бы подружиться со мной, донести до меня некое сокровенное послание, высший свет любви, свою доброту и кротость, свою истину. В тиши пробуждающегося неба я слышу их зов.

Деревянные человечки

Видишь, полночь…. А люди спешат и спешат, им всегда куда-то надо. Видишь, как они торопятся?!! Они говорят, мне это не трудно, они повторяют, я хочу, они знают, как делать. Вот и все. Вот и все. Они любят длинные разговоры, а еще понимают чужую прохладу или тепло, или тепло. Они часто смотрят друг другу в глаза, пока не замирают, как статуи, как из стекла, свинца, меди, олова. Или из дерева. Деревянные человечки. Деревянные человечки, отбросившие страх, сомнение, грусть, полюбившие стабильность…. И каждый из них знает, что его ждет и каждый хочет-хочет-хочет. В их стране заведено не плакать, а только замирать в виде стоячего дерева; там, где заведено остынуть и пропасть навеки, сожалея только о той тени, что всегда движется и исчезает в ночи. Ибо ночь – сама по себе великая тень. Вот они движутся или стоят: фигуры, фигуры, фигуры. Их безличные, безразличные контуры, их отражения в мокрой воде. Их пластичность, подвижность, динамика и нейтралитет. А также, деревянные человечки не терпят влаги, порой огня. А умерев, возрождаются, став легкой песчинкой или причудливым снегом. И будучи песчинкой или снегом, они застывают в вечности еще дольше, становясь постепенно частью космической пыли. Потом они возникают вновь из сгустков и тогда, набирая оборот, все снова повторяется. Они всегда в пути, им нет дела до размышления, нет шанса времени на минуту покоя. День ото дня их взгляды вонзаются в меня, будто колючие иглы. Но как стерпеть их неуемное присутствие? Как? Они не ведают о границах, направлениях и остановках. Их траектория – круг. Извечный круг. Существование деревянных человечков скрашено мелкой радостью под названием «зло». Оно их оружие и отрада. Иногда, когда свирепствует ледяной ветер на Земле, он разрывает в клочья их еще более холодные души. Та материя, из которой они созданы, дерево, как и любое древо обходимо. Но саму материю не превзойти, поэтому она не-обходима, то есть сквозь нее обязательно нужно пройти, про-никнуть. И сети, похожие на ловушку, которые плетут деревянные человечки, опасны и неминуемы. Их капкан – деятельность, их девиз: «Работать!». Пустые нервные пульсирующие деревяшки, производящие вещи, которые через минуту-другую оборачиваются прахом. Время, настигающее их бытие, время беспощадное и кромешное. Лишь, став пылью, они внушают доверие, иногда вызывают улыбку. Ведь пыль ни на что не претендует, она слишком поверхностна. Пыль оседает на поверхности, а затем исчезает, растворяется, пропадает из виду. Итак, дерево, ставшее пылью – это все равно, что навещать руины, где когда-то гнездилось счастье.

А данное время не так для них и важно, и в гранит одеты эти берега, скованны. Я смотрю из одиночества, из своего безмолвия, тишины, наконец. Смотрю куда-то вдаль, в то место, где соприкасается волна с тканью времени минувшего. Того времени, той тоски, что проистекает из небытия…. И этот город как осколок, жалкий осколок вечности. А под небом уже царит новый порядок, похожий на пропасть. Но мост, который там есть, едва ли воссоединит меня с прошедшим. И в памяти, в памяти только призрачные деревянные человечки. Нет! Они уже повсюду… сейчас.

Оковы страсти

Вот еле-еле сохранившийся отрывок моего трактата «Трава Заблуждений», который сожгло солнечное время, как покаянное сердце, словно старый растрескавшийся гербарий. Это, это совсем немного моего прежнего трепета. «Перед уходом не забудь закрыть форточку, иначе выветрится мое давешнее присутствие. Проверь пыль в углах. Не вытирай. Не надо. Расскажи стене о том, как любишь меня. Посмотри невзначай стулу в глаза. Попробуй выдержать его взгляд. Нет, на этот раз попробуй. Жизнь среди вещей. «Чего ты боишься больше высоты или глубины?». Какой внезапный вопрос. Жизнь посреди пыли, пыли вещей, которых покрывает пыль. Я люблю запах пыли. В нем есть что-то от вечности, но вечность пахнет скукой. Знаешь ли ты, что в твое отсутствие вещи покрывает не пыль, а скука?... Я слышу глаза, я вижу смех. Как только начинаешь твердить имя, тут же твердеют губы, глаза слезоточат, слезы стынут. «Любое прямое обращение создает опасную иллюзию действительности происходящего. Прямое обращение предполагает уверенность в неизбежном преодолении безмолвия языков, возможности опустошения их подлинного содержания».

И эти беседы, что мы ведем так вкрадчиво. О чем они повествуют? О чем они еще могут повествовать, как не о предстоящем расставании?

Я ухожу всегда торопливо. Торопливо затем, чтобы оставить пространство для остального грядущего возвращения. В чужих и в то же время дорогих глазах проще всего утонуть, особенно, если не умеешь плавать. Глаза удерживают человека своим непостоянством (!) на том вечно непротоптанном пути между жизнью и смертью..».

Затерянный поезд

Я не люблю города. Мне только нравится их покидать. Поезда я тоже не слишком люблю, хотя в детстве они мне почему-то нравились, особенно их гудки в ночи. Еще, например, я не боюсь дождя, почти как деревья или полевые цветы. Они всегда терпеливо мокнут под дождем. Мне кажется, что дождь как Божья благодать очищает и освящает землю.

Когда я ездила в деревню года три назад, то теперь мне кажется, что это был какой-то особенный случай в то время. Даже сам поезд, на котором я ехала, был особенным. Со временем всегда кажется, что раньше то ли было лучше, то ли люди были добрее и все в таком духе. Наверное, это так, но, может быть, и по-другому.

Случай или вернее момент этот незначительный, но для меня очень важный. Это примерно то же, когда видишь восход солнца из вагона движущегося поезда. Или то, когда смотришь, как живут люди вдоль железной дороги. Видишь незнакомые или узнаваемые вокзалы, деревеньки, села, провинциальные города, светлые церквушки России. Пейзажи, проносящиеся перед твоими глазами, за окном. Я ехала в купе. Была ночь. Бессонная ночь для меня. И вот я вышла, так сказать, в toilet. По-моему, тогда туалеты еще не были «фирменными». Там было приоткрыто окно. И я до сих пор помню этот аромат, этот чистейший воздух без единой примеси, который ворвался в окно туалета. Это было как-то странно, ночью. Но поезд ехал среди полей, лесов и рек. У меня было такое чувство, что сам поезд потерялся. Потерялся во времени и пространстве. Будто то был затерянный поезд трехлетней давности. На меня в тот момент нахлынула из окна целая волна свежести и нездешнего аромата. Там были травы. И мое сердце, словно очистилось. Конечно, мне захотелось посмотреть, что там или выйти наружу, но окно было закрашенным, была ночь, и поезд несся на дикой скорости. Такой вот затерянный поезд остался в моей памяти навсегда.