Человек без имени, без лица

И вот в разгар своей второй животрепещущей юности, он ощутил тяжесть, навалившегося на него одиночества. Он был не нужен никому. Закаты украшали небо своими красками. Холодные рассветы. Ветер парил в летних облаках ежегодно. Время текло. Теперь он утратил имя и лицо. Он человек без имени и без лица. Его никто уже не вспомнит, никто не окликнет. А в голове у него только неразрешимые геометрические задачи. Он тот, кто утратил любовь.. Но небо безответно. И его, ко всему прочему, стала преследовать иллюзия, как море, в котором можно потонуть. Нет, как грязная лужа эта иллюзия без страха. Он стал никем, почти что, человеком без прошлого в этой жестокой трагичной жизни. Он порвал со всеми, с прежним временем. Даже не к кому было прикоснуться, лишь пустые пыльные зеркала его принимали засвоего.. Но небо видит. Видит то, как возвышенно и мудро он умел любить вопреки идеям одиночества и трагедии. Он был любим, но стал туманно и постепенно человеком, человеком без имени, без лица, без прошлого. Одиноким древом, раскачивающимся на лютом ветру этой жизни.

Скользить по жизни

Это так мучительно постигать, что в каждом из нас – Бог. Не знаю, наверное, я для этих людей просто цветок. Цветок, который источает аромат; который по-своему красив; но на который можно только мельком взглянуть и пройти мимо. Но цветок, которым даже восхититься не успевают, ведь у людей как всегда ни на что нет времени. Они живут очень быстро. Молниеносно быстро. Прожигая зачастую свои жизни, они все мелькают мимо меня.

Да нет, я не цветок. Скорей всего я для них ничто. Существования моего они не замечают, а об исчезновении и вовсе не узнают. А я…. Я продолжаю скользить по жизни. По ее плоскостям, поверхностям, глубинам. Скользить по жизни такой единственной, такой неповторимой. Вот и все. Вера меня не покидает. Иногда же возникает надежда порвать с одиночеством, или приблизиться к тайне любви. Я скольжу, я постигаю эту жизнь, продвигаюсь в познании божественной мудрости. Я в пути. Порой бывает затишье и отдохновение. Тогда я останавливаюсь, но продолжаю при этом скользить. Скользить по жизни. Менять адреса, идти лесными тропами, наблюдать за людьми, за дуновением ветра, за ходьбой, за мерным течением вод в реках, в морях. Я пока скольжу, скольжу по жизни. Возможно, однажды мне приоткроется тайна бытия и тогда я покину, уйду, оставлю эти места, людей, реки и озера, леса, и стану, стану частью тайны…. Вечности.

Я вижу твою любовь

На столе ворох бумаг. Натюрморт с мятным чаем. Автопортрет в саду. Набросок пляжа синим карандашом. Шахматный этюд позади. И двое, способные любить.. Прикосновение взглядом. Воображение. Пронзительные мягкие слова. Пренебрежение. Вдалеке движущиеся коробки катеров. Несносный блеск солнца. Зарисовка к проникновенному прощанию. Красивое имя, прозвучавшее на закате. Отчетливо слышны голоса с другого берега… души. На реку спускаются сумерки темной ночи. Тревога. Вздрагивающая фигура на многолюдном пляже. Прекрасный облик в рассветный час. Песчаная отмель в прозрачной воде. Там мелкая рыба и ужи. Бабочки, порхающие в ничто. Эфемерность. Здравствуй. Прощай. Оттенок лилового цвета в то душное и странное лето. Утраченные мечты. Может быть, нежность? Может быть, страсть? Или страх? Птица, ведает ли куда летит?

Ветер продувает майку

«Слушай песню ветра»

Харуки Мураками

Идти в июле по прямой дороге,

Где ветер продувает майку, челку, ноги,

В объятья пустоты с вершин ступая,

Ты прозреваешь, что любовь по-прежнему нагая.

Липовый цвет. Едва заметные кочки под листьями. Клочки земли. Веки смыкаются. Суетливые люди приходили, забывали о себе, затем что-то говорили, кричали, причитали, уходили. Время их плавило. Красные паучки кувыркаются на столе. Я умираю для прежних мест. Непонимание, полное взаимонепонимание, из которого рождаются страх с ужасом. А некогда, когда все дороги здесь были исхожены, где путь начинается с края деревни, с краешка мыслей. Туда, где непроторены тропы, где нет ниспроверженных глупых людей. С оскалом и досадой глядящих из своих нудных жизней. Мне все чаще кажется, что верный путь пролегает где-то на обочине, не там, где дорога исхожена. Голоса все еще живых. Такаянепевучесть в их вопросах, в их клекоте. Даже не лепете, мой друг. Дороги воспоминаний, когда страх тщится войти в твою жизнь и как-то присоединиться, вжиться в тебя. Бабочка-лимонка, ясная рябина, сухая вишня, еловая пирамидальная шишка. Наливной вид в зеркале, в прихожей. Одиночество на лесной тропинке. Свежестью отдает от берёзовой бересты, от листиков ольхи, осины. Поля, покрытые сорной травой, отдыхая, млеют под лучами вездесущего солнца. На фоне светло-голубого неба полоски пролетающих самолетов. Облака в этой местности, устремленные вдаль, завораживают как нигде. Где-то скрипит попеременно калитка, а в глубине комнаты, в тиши, мирно дремлют Сонеты Шекспира и проза Набокова…

Подкрадывается усталость. Утомление летом. Игра светотени. Мягкий солнечный свет, стелющийся по саду, по травам, соцветиям, деревьям и посадкам. Все невысказанное мною истинно становится исповедью. Тут же исподволь возникает иное время. Пастельный ветер постепенно ласкает слух. Старые пни, ссохшийся крыжовник, засохший малинник. Он больше тебя не видит. Может быть, не встретит никогда. То место ваших неожиданных, нежданных встреч поросло сорной травой, кувшинками, осокой и его чуть-чуть не закидали камнями. То святое место, где царила любовь. Он был слишком горяч в то время, слишком беден. Ты же была на несколько лет моложе, но намного старше его. Всегда на шаг впереди. Всегда. Навсегда. Да, он был слишком юн. И твоя зрелость иногда касалась его стоп, его щёк, его души. И эти люди, еще собирающиеся на пляже в полдень, снующие, взирающие холодными, чужими взглядами, совершенно равнодушными. Да, вероятно, он больше тебя никогда не встретит. И ту, другую, которую он утратил навеки. Это горячее чувство. Её. Богиню своих снов. Что уж говорить о третьей. Которую после длительного молчания и за далью зим да весен, он утратил слишком грубо, но невесомо. Прошло уже два года поисков ее. Но безуспешно. И на горизонте дней ему встречались иные создания. Кто-то пристально всматривался. Это был он. Но без кокетства. А проплывали мимо него барышни, годы. Годы и новые седые волосики. Муть будней, обезображенных бытом и промозглыми дождями. Она. Боже боже! Столько любви. И это безмолвное прощание на побережье тех дней, тех рек, того времени. Он стал более задумчивым, а ведь раньше было столько трепета и нежности в ладонях… под небесами. Божья коровка на травинке. Перед рассветом не погодилось. Скрутило икры, невольно пришлось взвыть. В предчувствии осени осыпаются желтые листики, хотя далеко даже до августа. Сердце лета. Жаркая пора в июле. Сухая вишня раз за разом осыпается. Крошечная месть назойливых комариков. Пустует скворечник. Сорная трава местами вся выгорела, теперь стала сеном. Вот красный паучок бегает по книге. Здесь так неуклюже вступаешь в крапиву. Здесь, где каждый шорох отчетливо слышен. Изредка упадет скороспелое яблоко. Иногда поутру слышен шелест крылышек веселых воробьев. На поле, за оградой, медленно раскачиваются колосья. Стволы яблонь в трещинках. Иногда навещают мое уединение клопы. Лиловый огонек вздрагивал-мигал в ночи. Это утро уже видит не каждый. Краснеют ягоды в саду. Забор обвит лилейными вьюнками. Темп и движение времени здесь едва уловим. Дружно голубеет цикорий на лугу. Устремлены вверх белые флоксы. Лаватерры розовеют в глубине сада. Солнечный свет настигает внезапно. Уходящих вдаль облаков пока не видно. Здесь, в дальнем краю, листики липы не сворачиваются в трубочки, где, бывает, зарождается и подрастает новое поколение гусениц. От человека к человеку! Здесь, где слишком далека дистанция между людьми. Человек – это одухотворенный сосуд. Мне вспоминается одна глава одной из книг: «Тело как храм души». Там о пустяках. Да, но название красивое. И все эти верные кроткие колосья. И терпеливая трава. И нежный ветер. И свет, будящий поутру. Кажется, все замерло, но все же оно неуклонно куда-то движется. Ветшают вещи, приходят в негодность. Забываются столь прошедшие даты. Столь прошедшие даты. И омытые ключевой водой люди, бывает усмехнуться из тишины в пустоту. Где-то среди трав притаились колокольчики. Течение реки нас выносит на берега скоротечной жизни. Дар жизни. Уходящая юность. В оправданье, что все не так как хотелось бы, но не по отношению к кому бы то ни было, нет притворства. Одна искренность урчит. Жизнь не оставляет шансов тебе снова узреть, полюбить, восхититься, встретиться. Здешнее место, здешнее время, здешнее одиночество. Колючие ветки разбросаны по травянистому ковру. Не смолкают цикады. Нет ничего важнее прохлады в этих местах. Там, внизу, вода в реке в полдень как парное молоко. Дети визжат от радости на пляже. В книге избитый для романа сюжет: любовный треугольник. Треугольник на страницах и в жизни. Итак, не настичь тебе, уже не найти. Станции, остановки. Безлюдные, провинциальные, с смешливыми названиями, как-то: Коровино, Жлобино, Кадницы, Афонино, Орехово, Мартышкино, Вишенки, Ковров, Чулочкино. В памяти те, кого уж и не встретишь. Каждый сам по себе, но любя живуче и так самоочевидно повествуя о жизни, я вспоминаю твой взгляд. Прикосновение взглядом. Вот здесь меня кто-то окликает, не спеша… Значит надо идти. Уходить. Снова жить для других. Хотя. Так не хочется, со стороны как-то… Всегда. То, что за собой не замечаешь, правда, желтый паучок? Съесть конфету, не удивиться, что там поселился муравей.

Здесь, как и везде, нищета соседствует с роскошью. А может быть, даже не соседствует, а как-то даже еле-еле теплится. В то время как бурлит богатство. Но с пустыми руками приходим и уходим. Нет! Ведь надо что-то обрести, присвоить, загрести под себя! Там, в саду, лаватерры такие свежие цветы – и совсем не деньги. И здесь, где так далеко от суматошной возни больших городов. Здесь все еще верится! Где шепчет ветер, и вздрагивают деревья. Край, где человек не нужен, но, к сожалению, не-обходим. Самодостаточная земля, плодоносящая. Живительная влага. Где нет человеческих клеток. Хотя. Где человека лучше выкинуть из ландшафта, пейзажа. Сбросить с весов встреч и разлук, свиданий. К чему эти искания? Все равно тебя рано или поздно настигает крупная мясистая муха. Но как выразить в словах то, как ветер ласкает травы и цветы?!! Бабочка-капустница поздним утром. Не ведая тепла рук, на дорогах так одиноко все дни. И это одиночество знакомо только мне. Только мне. И как замолкает рано или поздно любая музыка и жизнь, так рвется строка, рыхлый почерк, а затем ветер продувает майку. Ветер всегда шепчет свою дивную песнь в иных краях, донося сюда нездешние ароматы. Да, ветер всегда продувает майку, и в середине лета так легко и вольно на душе.

Летняя задумчивость

«Да минует меня чаша сия»

Иисус Христос                      

И вот однажды узрела тех двух лошадей в поле. Они не паслись – они гуляли. Себе на свободе. Этот признак, что неуловим. Столь прекрасно было их единение, их дружба, а то и молчание. Дневной свет готов был испепелить их за такую красоту, так сильно он был влюблен в них и так разгневан, что они свободны. Что так пригожи в полдень, и так несносны к вечеру. Так неузнаваемы, так тихо дики теперь. Их изменила одинокая свобода, нет, они не погибли благодаря ей и не воскресли духом. Они просто остались верны себе и своей любви. Но в тоже время они те, кто затерян в вечности, те, чей дом и есть она благоухающая таинственная бесконечность. Это радость встречи, это источник добра, это влага, орошающая любовь и подпитывающая ненависть. Это вершина поиска и недобровольного заключения в нем, как и злоключения вокруг, и как приключение в том краю, божественный свет которого проникает в тебя, человече. Где звуки лишены очертаний, а тишина, замирая во всем, окликает тебя прощальным колокольным звоном. Где ты стоишь на бездорожье, и даже у птицы рвется крыло. Столь сильный ветер в тех краях, которым странник готов отдаться без остатка. Навсегда. Такая гармония влита в эти создания, такой утешительный жест запечатлен в них, словно сон о молоке, которым поит меня благодать. Как будто бы это и была любовь, которой не предложили ни кнута, ни пряника, ни клетки-заточения, ни свободы для ожесточенности и равенства всего и вся. Что если поцелуй и будет дарован, то я сочту его за перерыв в разлуке, за нечаянную встречу на пустой дороге. И если одиночество проникнет в суть тихолетий, то только потому, что наши сны и есть прозревшая память, зиждущаяся на настоящем. Что не ухватить за хвост, не приобнять, и не взять в охапку. Лошади в поле как безмолвное вдохновение, навестившее, застигшее мир в его пылкости. Воззревшее на человека, как на суетную тень, выглядывающую из своего одиночества. Они как давно позабытая измена, но уже бесплодная и растворившаяся в той мути, которую человек принимает за «время». Лошади, приносящие мир и покой в души, отворяющие врата в небеса и исполняющие добрую волю Творца. Блаженную любовь, которой как из родника взалкают те, кто чужд себе, кто изменил себе, кто отдался миру без остатка и чья поступь отпугивает рыб, кошек и птиц. Не те, кто ушел, а те, кто покинули. Без остатка. Бездарно и жестоко, они взалкают, но по-прежнему будут не ровня тем, что остались смотреть им вслед, все еще сострадать и оплакивать их чужие навсегда проклятые сердца. Лошади призваны, они избраны нести свет любви тем, кто заплутал, тем, кто сбился с верного пути, пути сердца. И даже тем, кто пребывает в блаженстве - они освящают дорогу. Лошади дарованы вечно юным странникам как забвение душе навсегда прекрасной, где бы она ни оказалась. Их жизнь, словно медленный танец, случившийся вдали от мира, все еще совершенный, мягкий и слишком похожий на мечту, чтобы быть былью. Так бесславны лошади, так далеки и так хрупка память о них, что, кажется, будто нет ничего, и не было до их появления. Словно они защищают настоящее от единственного неминуемого чреватого последствия, будущего, которое ежеминутно тщится сбыться, поглощая прошлое все еще живое, но уже крадущееся к тайне и ее разгадке, вечности. Да прольются слезы радости о бессмертии лошадей. Да пробудится всякая тварь от пропадающего и изматывающего сна. Да воссоединятся реки – их потоки под солнцем. Да пребудет ясность в каждом создании Божьем. Да пронзит любовь остывшие сердца и вернет их к жизни. И воскреснут души, и вновь чистые обретут Бога. И вернется всё, и вернутся те, кого покинул ветер. Когда даже слепая любовь прозреет. Когда луч солнца вернет младенчество страннику, и он унесется ввысь. Когда заговорят взгляды и поцелуи во всеуслышание. Когда тайна все еще тайна. Когда новый рассвет и закат над Землей. О, лошади, только будьте, только присутствуйте на этом празднике бытия, где слезам мешает смех, а радость печали. Где смерть убита необычайно, таинственно, тонко. Где пища день и ночь лишь облака. Где я не могу молчать, там не молчится мне. Тот край, где молитвенно и благодатно и ныне. Где моя жизнь повернулась вспять, но в летней задумчивости, в своем всепрощении, я вижу лошадей, смиренных и кротких, рожденных светить.

Август в деревне

«Будь светом самому себе»

Будда

Я вернулась туда в августе, когда уставшая от зноя трава все еще колышется на ветру, когда речка почти везде начинает покрываться ряской, когда давным-давно отцвела вишня, и в ожидании осени замирают то тут, то там отдыхающие и путники на сельских тропинках. На пляже за оврагом разбросаны: битое стекло, разноцветная галька и тяжелые валуны. По ним нелегко ходить босиком, а тем более бегать. Слева и справа, правда, есть песчаные пляжи, но там всегда слишком многолюдно и тесно. Я провожаю глазами проплывающие баржи и пароходы, смотрю, как рыбачат местные жители, любуюсь чайками, пролетающими над рекой, и время от времени жгу старый картон и сухие ветки на побережье. Пеку себе картофель. Это занятие привносит в мое времяпровождение ностальгические нотки – вдыхая запах костра, я грущу по детству. В ненастные дни на берегу можно увидеть большую стаю ворон и воронов, что-то без устали кричащих на своем птичьем языке. Я встаю с первой росой, прочитав вслух и про себя утренние молитвы, умывшись, позавтракав, захватив полотенце, я иду через овраг на речку. Только через овраг. Там есть старая коричневая ржавая лестница, по которой спускаться можно, только перекрестившись… Преодолев ее, я попадаю на дикий пляж. Местных собак в этот ранний час уже запускают во двор, в будки. Иногда на пляже лают дворняжки, но они, по-моему, безобидные, некоторые даже боятся людей. А бывают случаи, что и нападают: пристанут так, что не отцепишься. Но это редко. И то, большей частью, если идти по направлению к соседней деревне. Я плаваю и провожу время на пляже до обеда. Как правило, я, почти не отрываясь, в приятном покое, созерцаю противоположный берег реки, где густой лес, и совсем никого нет. Время от времени промелькнет бабочка-лимонка или другая еще какой-нибудь вычурной окраски, проплывет лодка, пролетит слепень, вынырнет и снова спрячется симпатичная рыбка. Так я учусь видеть подлинное, истинное, божественное. Настоящая молитва – это молчание. Запрокинув голову, я улыбаюсь солнцу и утреннему небу. Улыбка в то лето почти не сходила у меня с лица, наверно, потому что было просто радостно на душе. Улыбка эта была уже слегка застывшей за все лето. Я только недавно окончила институт, прощалась с мятежной юностью, проведенной в северном городе. Возвращаясь в дом по тому же пути, в широком поле можно наблюдать пасущиеся стада овец, баранов, козликов. На заре и ввечеру выгуливают коров. Огромных, мычащих и слегка пахнущих своим каким-то запахом. У многих коров глаза доверчивые, добрые, не такие, как у некоторых людей. Открывая калитку, вбегая во двор, на старинную дорожку, ведущую к крыльцу, попадаешь в объятия аромата всевозможных цветов и соцветий. На крыльце порой разбросан урожай: травы, яблоки да грибы. В доме часто пахнет свежим теплым хлебом. После обеда я часа два читаю или сплю. А потом иду гулять в лес или снова на речку. Иногда по просьбе бабушки или самостоятельно помогаю по хозяйству и в огороде. Ягоду за ягодой ем красную и черную смородину, спелый горошек, сухую вишню, колючий крыжовник, малину, в которой изредка попадаются противные малюсенькие клопы. Бегаю за водой на колонку. Праздную бытие. Наблюдаю за небом, за причудливыми облаками: если ласточки летают низко, если парят высоко… Но в дождь становится дико скучно, некуда пойти, вода размывает дорогу, превращая ее в грязную жижу. Остается лишь смотреть в окно и ждать радугу. По вечерам, когда красные, голубые и желтые, пурпурные закаты украшают небо, бабушка спокойно сидит на скамейке под окном, отмахиваясь от комарья. Она говорит, что уже никого не ждет, и ничто не случится… Дедушка умер в прошлом году, но она уже не плачет, лишь иногда вздохнет… помаленьку. Потом идет спать, закрывает калитку и дверь на щеколду. А я ей говорю, чтобы она обождала, я еще поброжу по саду, посмотрю на звезды, так отчетливо рассыпанные в ночном черном небе. Она допивает вечерний чай на кухне, гасит свет в спальне, у соседей иногда тявкнет или завоет собака, да поздние купальщики возвращаются мимо с пляжа. За деревней идут поля, тянутся аллеи, подрастают «дички», так любимые мною с детства, где прячется лесная земляника, а по краям посадки зеленеют кислые дикие яблони. Слева, поодаль, расположилось поросшее папоротниками, березками и сорными травами кладбище. Ближе него, знаменитая Баринова гора, откуда можно любоваться чудесным видом на Волгу, на окрестности. Туда любят прогуливаться и делать снимки. Когда по воскресеньям топят бани на деревне березовыми поленьями да с веничками, шлейф аромата тянется по всей округе. Издалека и вблизи видать дымок да коромысла. В нижней части деревни тянутся крутые горки, там еще несколько лестниц, ведущих через дорогу к узкой речушке, на другой стороне которой отчетливо видать соседнее село. Так и проходит незаметно жизнь в деревне, как прошло навсегда то одинокое лето, запорошенное блестящим божественным пухом, объятое покоем и благодатью, когда я очистилась сердцем и душой и причастилась к тайне вечной жизни.

Пряничный домик

«Здесь все уничтожили и построили взамен пряничные домики – они-то уж наверняка ни о чем не напомнят»

Патрик Модиано

Домик, загадочный пряничный домик, врата златые, шум колоколен, зайду сюда без опаски наскучить чужому, прохожему, другу покойному.

Пряничный домик – это дом, по логике вещей, заведомо похожий на пряник. В особенности своим причудливым узором фасада. Пока мне известно три пряничных домика в Санкт-Петербурге: на Московском проспекте, на пересечении Фонтанки и Садовой улицы и на улице Римского-Корсакова, прямо у Никольского собора. Вообще говоря, такие дома украшают город. Они, как правило, старинные, еще позапрошлого века, и лепка на них очень тщательная, тонкая, индивидуальная. Они узорчатые, странные и яркие – эти дома. С другой стороны, я не знаю каково в них жить! Но это уже другой вопрос. Я так полагаю, что вокруг пряничных домов есть какая-то тайна. Не случайно, например, их немного, они спрятаны в самых дебрях города, их трудно найти, и еще ими мало, кто восхищается и интересуется. Дом, ну, дом! Чему тут удивляться? А нет, они очень не похожи на одноцветно отштукатуренные здания! Да, пряничный домик легко заметить, его очень просто запечатлеть в памяти, достаточно запомнить узор фасада, но вот вникнуть в суть того, для чего и почему он такой - удается не каждому. Иногда складывается ощущение, при взгляде на любой из них, что тут приложил руку и кондитер, не только архитектор и строитель. Каждый из таких домиков выполнен в уникальном архитектурном стиле, и, действительно, зачастую напоминает кондитерское изделие, будь то пряник, слойка или пирожное. Это очевидно! Известно также и то, что в Европе, особенно в центральной части, очень и очень много таких причудливых домов, у которых своя история, свой неповторимый вид и своя локация. Например, также в рассказах, легендах и преданиях разных народов мира часто встречается «пряничный домик». У Шарля Перро даже есть такая сказка. Стоит также отметить, что городские пряничные домики выглядят аккуратно, игрушечно, сказочно красиво, модно и привлекательно. Но при ближайшем рассмотрении, мы понимаем, что это название «пряничный» - любительское, вполне условное обозначение архитектурного стиля «Фахверк». Этот стиль зародился в Германии в XV веке. Больше всего этот метод применяли в XVI веке в Западной Европе и Японии, в целях экономии древесины. Немаловажно, что фахверк играл еще и декоративную роль и постепенно превратился в витиеватый изящный стиль. Во Франции, например, такая техника называется «коломбаж». В каждой стране у таких построек были свои особенности: В Англии – это были вертикально-полосатые дома, а в Германии – их украшали живописным орнаментом на фасаде. Большое влияние на фахверк оказала и архитектурная эпоха – барокко, готика, ампир…. Мода на фахверк стала исчезать в XVIIIвеке, но потом вновь возобновилась, спустя два века. Произошло это в 70-х годах XX века, в эпоху постмодернизма в архитектуре, когда такие дома стали строить Гропиус и Мис Ван дэрРоэ, основоположники конструктивизма. В России интерес к пряничным домикам небольшой, но постепенно набирает обороты: в основном, это современные загородные дома или старинные постройки, например, Шереметьевские усадьбы в Кусково и Останкино. Вот бы все вокруг стало пряничным.

Пастельные домики

Моя награда – их причуда, пастельная, и по утру плетусь вдоль домиков подшучивая, а в ночь взгляну и обомру. Их не видать чернющей ночью, ни розового, ни голубого, и мир во тьме такая плоскость, в какой наткнешься на любого.

Пастельные домики Гурзуфа – это дело прошлого.. Сами мы поселились в то лето на втором этаже хозяйского дома. Сквозь виноградные листья проглядывала синева моря. Ничего необычного, но в памяти то время осталось светлым пятном, солнечным зайчиком, которого никак было не поймать на детской площадке. Как странно все. Живешь и живешь куда-то дальше. Летними теплыми вечерами, я, бывало, мечтала, засматриваясь на южную акацию. То время осталось навсегда в прошлом – тот наш отпуск в Крыму, на две-три недели. Равно как и моя утренняя прогулка среди пастельных домиков, взгромоздившихся на горе. В «тот» Гурзуф едва ли можно теперь попасть, вернуться. И тот, «тот» ли тент натянут там, вдали над пляжем?!! И те ли чувства отрешенности и умиротворения будут сжимать мое сердце, когда я буду смотреть вдаль на невидимый в дымке моря горизонт. На акации и на гуляющих по набережной отдыхающих. Мне было тогда 19 лет. Так много всего происходило вокруг. Все кружилось, прыгало, спешило жить! Все и вся в отличии от статичности покоющихся где-то или тут, вблизи, пастельных домиков, обросших виноградом и плющом. В Киеве тоже много пастельных красок и там такая южная лепка, отличающаяся очень от северной и европейской. Я в точности не знаю, где мне хорошо на Земле. Думаю, что где-то у подножья тех гор в Крыму – точно. Или в тихие проникновенные вечера в русской деревне на Волге?!! Пастельные домики среди кипарисов у моря, навсегда замершие, застывшие в памяти и на снимках тех лет. Мы однажды простились и едва ли снова встретимся с Вами там, где пастельные домики и здесь, на осоловелом болоте. Ветер треплет и расчесывает геометрию кипарисов. Вечер. На горизонте огни ночных катеров. Тропки уводят в одинокие зеленые горы, в ту страну, откуда словно бы не возвращаются, где нет людей, машин, денег, цивилизации. Мне 19 лет – я навсегда прощаюсь с вдохновенными пастельными домиками, со своими мечтами, с этими южными улочками и с морем. С тем временем, скорей всего, которого за суетой здешних мест не уловить и не вернуть…. И травинка все также растет в обрамлении деревьев, и близко к лазурному морю, купающемуся в лучах вечного Солнца на далеком, но близком сердцу юге.

Пробудившиеся небеса

Чудо! Дивное чудо на рассвете, с первой росой, когда пробуждается небо. Воздух свеж и чист, на небе ни облачка. Но небо пробуждается и на закате, когда оно переливается всевозможными красками, оттенками и разного вида лучами. Тогда смотреть на него необычайно интересно. Но меня же вдохновляют в этих местах только рассветы. Когда всевозможные просыпающиеся звуки сливаются в одну-единую гармонию, божественную мелодию, покоряющую своим звучанием. В поле, за оградой, никого. Но уже проснулся цикорий, столь рано засыпающий. На рассвете ни ветра, ни души. Беззвучно ступает тишина. Небеса еще что-то предвещают. В ожидании, в предвкушении новизны человек и его человеческое бремя. Судьбы замирают на пороге утра. Рассвет несет в себе близость настоящего. Пробудившиеся небеса бесценны, чисты и святы. И мое доверие к пробудившемуся небу бескрайне, как и моя вера, как и имя, которое я твержу ежечасно. Я – песчинка, создание, продуваемое всеми ветрами, одинокое и немного счастливое оттого, что небо пробудилось.

Платная смерть

Летнее кладбище у дороги, все-таки в паутине, в мозаике листвы берез, все в запустенье. Облупленная краска на крестах. Безбрежный покой. Скорбящая память. Безжизненность. Вместе с жизнью в могилу человек уносит и какой-то немаловажный отрезок времени. И порою кажется, как глупа толкотня сумбурных городов там, за оградой кладбищ. И вот, наконец, обретя вечный дом и покой, люди пристально смотрят с размытых портретов. Как будто вечность вглядывается в тебя, но не ты. Но не ты, а бездна глаз на тебя смотрит. И ты уже никогда не познаешь, кто ты в их глазах. Пойми, никогда. Лишь в безмолвии растворяются там судьбы. Там, в краю ласковых ромашек, где ветви задевают плечи. Где в покойном неведенье проходит жизнь день за днем. Жизнь, что вечно застает врасплох, как, впрочем, и смерть. Насыщенность жизни и бездонная глубина смерти. Бывает, что в жизни человека так близко и внимательно не разглядишь, как на кладбищенских фотографиях. Ушедшие поколения. Старинные кладбища все в воске свечей….

Отсутствие

«Пристальности служит опорой отсутствие»

И. Бродский

Без сути. И там, среди людей, я не знаю. Ты не вернешься, сколь бы ни было великолепно письмо. Не вернешься больше. Сюда, где в отдалении голоса возвещают только о живучести тех, кому они принадлежат, ни о чем другом они не свидетельствуют. Сюда, где иногда пахнет гарью, а отвесные тени не покрывают пляжи. Сюда, где можно иногда пригубить вина, разогнать кровь. Сюда, где разговоры полны разъяснений, отнюдь некокетливого шарма. Сюда, где все еще теплится детство. Сюда, где память плетет иные узоры с образца скоропостижного времени. Сюда, где новоиспеченные наследники, словно хищники, взбираются на верхушку жизни. Сюда, где не интересуют технологии. Сюда, где привыкаешь к комариным укусам. Сюда, где неторопливо по три часа в день вертятся у зеркала. Сюда, где твое отсутствие покрыто тайной. Сюда, где не звучит фортепиано. Сюда, где чаще целуются. Сюда, где участливо улыбаются и советуют как быть дальше. Сюда, где ночи темны, а звезды так проникновенно ясны. Сюда, где дождь перемешивается со слезами. Сюда, где не застать ни осени, ни зимы, ни весны. Сюда, где, видно, только лето. Сюда, где покой. Сюда, где багровеют вишни. Сюда, где смерть – великая тайна. Сюда, где смерть – запретная тема. Сюда, где нет свечей. Сюда, где твое отсутствие выдает ветер. Сюда, где тень пугает. Сюда, где время мчится. Сюда, где мельтешит мотылек. Сюда, где больше случайных теней. Сюда, где старая обувь. Сюда, где приторное скромное жилище. Сюда, где есть крыша над головой. Сюда, где более открытые люди. Сюда, где быстро обо всем забываешь. Сюда, где маешься за полночь. Сюда, где жизнь выходит в дым. Сюда, где твое отсутствие приобрело цвет. Сюда, где все позади.

Уже не любят

«Адрес вроде тот, а человек не тот… Бывает»

Т. Китано «Кикуджиро»

Чёрная дверь. А за ней пустота. У двери валяется раскрытый черный мокрый зонтик. Перед дверью лужа крови. Эта картина тучей проплывает в моем сознании. Когда-то мне даже удалось все это изобразить на клочке бумаги. В 19 моих лет мы расстались. И как мне показалось, из последней нашей встречи, ты меня больше не любишь. Наши отношения стали слишком милыми, натянутыми, боязливыми. В конце концов, все переменилось. А черной дверцы, зонтика и кровавой лужи никогда не существовало. Это лишь моя выдумка, моя старая идея. И все же, не изобразить ли разрыв на бирюзовом фоне рваными белоснежными линиями?! Вот идея, достойная кисти непризнанного мастера! Я тащусь по унылым одноцветным коридорам встреч и расставаний, меня окружают вершины, днища и средней величины примеры чужой жизни. Не знаю, это как-то потно. После твоего отъезда, город словно опустел для меня. В каком-то смысле. Да, тебе легко, мне грустно. Ты, возможно, смердишь теперь в своем счастье. Иногда я сижу в том парке, в центре города, где мы с тобой ни разу не встречались и плачу про себя. Пойми, но уже о других судьбах. Однажды заплакала в метро, в полупустой электричке, никто даже не удивился, а я сидела и глотала слезы. Я часто вижу луну в том парке, вечерами, перед заходом солнца. Зимой, когда идет снег, луна бесконечно красива.

Фиолетовые праздничные ленточки сверкают и переливаются. Блестят еще. Мы больше не увидимся, не встретимся.

Все сбылось.

 Все сошло хорошо.

Я витаю в руинах преданья.

Но все чаще звучат «до свиданья», значит время «приветствий» прошло??

Не вспоминай обо мне, не кличь на меня беду. Иначе случайный шорох я буду принимать за твое присутствие, приближение или удаление. Ты никогда уже не возникнешь передо мной. Ты пребываешь теперь где-то за гранью моих возможностей понять и простить. И исчезаешь вдали. Казалось бы. Так много было между нами. Помнишь, в одну из встреч в сквере у канала, мы обнаружили паутинку из голых веток деревьев, устремленных к яркому фонарику. Так трогательно. Но уже прошло. Уже не любят. Странно, никакой боли, никакой ненависти. Легко остаться или покинуть? Безумие и бессонница иногда подкрадываются ко мне. Мы шутили в то время, что ты стареешь, а я взрослею. Мы много шутили, откровенничали и никогда не унывали. Помнишь? Еще мы боялись потерять друг друга. Особенно ты меня, как мне тогда казалось. Тайком я любила многих людей, может, где-то кто-то в тайне любит по-прежнему меня?! Я не знаю. Вокруг меня эти вещи и наглые безразличные люди. Бедные и богатые. И те, кто держится середины. Но те и другие, и третьи равнодушно плывут по жизни, иногда улыбаясь себе на ходу. Только это не улыбка, а оскал! Больше мне тебе нечего сказать. Я много курю, при этом искренне веруя в Бога. Это грешно, наверно, курить, но я не могу бросить все никак, иначе не получается. Да тебя это и не волнует. Однажды мне захотелось подарить тебе пионы, но их в том маленьком прибрежном городке не оказалось. Позабыть имя, лицо и возраст. Как на тех снимках, что, возможно, еще где-то у тебя сохранились, где замерли мгновения, и я смотрю на тебя то в радости, то в печали. Но то время, события тех дней почему-то не выходят из головы. Конечно, можно было бы продолжать с тобой дружить, уже не любя, но какой в этом смысл? Как правило, я вспоминаю и запоминаю подробности настоящего времени, столь неуловимого в своей подлинности. Что ж, понимай, как знаешь, без всяких «почему?». Уже давно не любят. Прощай. Все, что осталось – чёрные двери, зонтик и кровь.

Гость в чужом краю

Богдан сидит на песке, на маленьком пляже. Ему 20 лет. Его робкая худенькая щупленькая вздрагивающая фигурка будто бы застыла в вечности. Он склонился над нотными тетрадями, в которых Тонадилья, Малагуэна, Тарантелла, Испанские танцы. В памяти его слегка раскачивается образ одной солнечной девушки, которую он не в силах забыть. Богдан поглощен нотными значками, всевозможными переходами, звуками: адажио, анданте, пианиссимо, фортиссимо, стокатто, легатто. И никого совсем не замечая на пляже, он иногда поглядывает на заходящее солнце. Неожиданно откуда-то сбоку раздается вопрос, слегка певучий женский голос спрашивает: «Вы… композитор?». Безответно Богдан встает и резким движением закрывает нотные тетради, словно запирает на замок свою прекрасную юность, уходит с пляжа. Женщина какое-то время смотрит ему вслед, цепко касаясь взглядом его спины. Слишком красивая, статная, слегка утомленная, разомлевшая молодая женщина плавно отворачивается в сторону. Богдан здесь гость, гость в чужом далеком краю. В том краю, где Елена полюбила Богдана.

На пустыре

«У меня была целая жизнь впереди…»

«Красота по-американски»

Одиноко и безмолвно доползти на карачках до пустыря, там прилечь, хорошенько заснуть и распластаться. Там, где снились мне разноцветные бабочки, кувшинки, чайки, венки ромашковые и цветочки ясные.

Там, на пустыре, где можно зажечь благовоние или свечу, чтобы не было одиноко, и глядеть вдаль за реку, даже не озираясь в ожидании или в предчувствии новой встречи. Там, где еще не начинается пляж, мне хотелось рухнуть навзничь, в траву и просто лежать, смотреть в небо, изредка вспоминая о былой нежности. Или темной ночью там жить и любоваться звездами, все возможными созвездиями. В те дни мне казалось, что любое действие или движение дается с таким трудом, что уж говорить о том, чтобы работать в деревне! На пустыре, где никто даже не шепчет, кроме ветра и реки. Вечно облачное небо. Вечен дождь. И сквозь дебри разлук и встреч, я узнаю твое приближение оттуда сюда по легчайшему мановению. Среди людей не так, как здесь. Правда, где-то вдалеке, в заунывной тиши, рыбачат. Среди людей, которые знают, что такое «мелочь» и по мелочам бранятся. Люди, для которых работа – ад, любовь – очищение, а природа – рай, которую они чванливо гадят и истребляют. Люди, которые раз родились – значит живут. Живут безостановочно, не замечая, какой это великий дар – жить под небесами. Люди, слишком разборчивые в жизни и житейской мудрости. Но не такие доверчивые и пугливые, как птицы, бабочки, животные, или всяческие мушки. Но вот, оставшись на пустыре, наедине с собою, меня обволокло блаженное чувство детскости и ощущение божественного присутствия во всем и вся. Солнечный свет лучил там, будто бы приглашая в далекий бесславный путь. В тот путь, где я обрету, наконец, вечность. И любовь, и дух, и бесценную свободу. Свет, который провидение пробуждает во мне. Негасимый свет.