Комплексный подход в исторической науке. История как объяснение и история как понимание. Историческая герменевтика.

Комплексный подход сформировался окончательно, когда произошел отказ от противопоставления изучения в истории индивидуального общему, когда история не рассматривается как знание, основанное исключительно на исследовательских процедурах понимания, интуиции, тогда как социология – на процедурах подведения под закон. Иными словами, герменевтика превратилась, точнее, превращается в направление, базирующееся на когнитивном картировании, базах и банках данных, на методах формальной логики и искусственного интеллекта ^[414].

Теоретическим обоснованием герменевтики служат работы М. Хайдеггера, Х. Г. Гадамера,П. Рикёра и др.

Х. Г. Гадамер предложил изучать «мир истории» прежде всего на основе внутреннего переживания, непосредственных данных сознания, являющихся условием общечеловеческой коммуникации, которая обеспечивает индивидуальному сознанию «подъём над собой к всеобщему». В данном случае препятствием к субъективистскому истолкованию истории является историчность человеческого сознания, наличие в нём культурно-обусловленных «пред-рассудков», «пред-убеждений». «Истинный исторический предмет является вовсе не предметом, но единством того и другого – отношение, в котором коренится действительность, как истории, так и исторического понимания. Понимание по существу своему является действенно-историческим решением» [415].

Герменевтика, применяемая в исторической науке – теория операций понимания, последовательное осуществление интерпретаций, дисциплина второго порядка, применяемая к общим правилам истолкования. Под пониманием следует иметь в виду искусство постижения значения законов передаваемых одним сознанием и воспринимаемых другими сознаниями через их внешнее выражение (жесты, позы, символы и, разумеется, речь).

Понимание – основное понятие герменевтики^[416]. Категориальный статус приобрело у Ф. Шлейермахера, переориентировавшего герменевтику с разработки правил истолкования конкретных текстов на исследования общих принципов их понимания. Не вдаваясь здесь в критический анализ концепций его последователей и в том числе Риккерта, воспроизведём его принцип понимания в познании: «Познание это не может быть воспроизведением объективного, оно есть скорее преображающее их понимание» ^[417]. Другой основатель неокантианской методологии В. Дильтей к этому еще добавлял: «Природу мы объясняем, душевную жизнь мы постигаем» ^[418]. В философии Хайдеггера «понимание» из метода познания превращается в специфически человеческое отношение человеческое отношение к действительности: понимание – способ бытия человека в мире и имеет онтологический характер, предваряя всякую человеческую активность в качестве предпонимания. Прежде чем действовать мы на основе своего чувственного опыта (причём этот опыт – не только наш опыт, но и социальный опыт, который был воспринят нашим сознанием прежде, поэтому он существует как бы независимо от индивидуального сознания) строим с помощью воображения идеальные модели, планируем и проектируем в уме, а затем уже действуем. Чтобы понять людей определённой эпохи надо погрузиться в тот уровень социального опыта, который существовал в изучаемую историком эпоху. В данном случае становится понятны мотивы, которыми руководствовались участники исторических событий, субъекты истории.

Введение понятия «понимание» направлено на изучение роли субъективного, индивидуального в познавательном процессе. О гносеологическом смысле проблемы индивидуального, идеографического в историческом познании по существу говорит и современная философская герменевтика ^[419]. Она содержит представление о роли индивидуальной интерпретации и понимания в истории, а также признает правомерность сложнейших объяснительных процедур типа методов когнитивной психологии, структурного анализа текстов, связанного с математическим моделированием, формальным анализом аргументации. Идеография – это принцип организации познания истории, исторического знания, отражающая внимание к общему в единичном, включающая в качестве важнейшей проблемы рефлексию относительно сложного механизма сочетания объяснительных и интерпретационных методик во всей их многоаспектной специфике. Иными словами, понимание идеографии в духе современной герменевтики отличается от представлений Г. Риккерта, который противопоставлял идеографию номотетике (то есть тому, что обычно называют наукой).

Понимание также предполагает анализ. Весь этот анализ осуществляется с помощью логики, охарактеризованной К.В. Хвостовой как логика аргументации и, точнее, той её части, может быть названа логикой доверия. Её назначение состоит в обосновании на основе не фальсифицируемых рассуждений достаточности имеющихся в источниках сведений для реконструкции фактов и нахождении между ними связей. В работах В. Ланглуа, Ш. Сеньобоса мы уже встречаем серьёзные обоснования логики доверия по отношению к историческому исследованию ^[420]. Дело в том, что не только субъект-объектная корреляция, но и то, что исторические свидетельства носят подчас разрозненный и разнородный характер, порождает постановку специальных проблем достоверности источника и применение при его критике логики доверия. Теоретическую основу критики источника в значительной мере составляет учение Шлейермахера, Гадамера и других представителей философской герменевтики (герменевтика – истолкование, интерпретация) ^[421].

Понимание не сводится только к поиску мотивов. Понимание распространяется на поступки, наделённые смыслом облечённые ценностями, даже тогда, когда это происходит неосознанно и люди просто адаптируются к сложившейся ситуации. Есть разница между действиями, которые субъективно направляются намерениями или верованиями индивидов, преследующих свою цель – или осуществляющих свою мечту – независимо от реальных условий (так называемая субъективная целерациональность), и действиями, которые направляются разумом и адекватны сложившейся ситуации (объективная рациональность правильности) ^[422].

Вписывание исторического явления в некую временную реальность не может быть чертой, которая абсолютно отличала бы его от других типов явлений. История начинается там, где одни события являются причиной последующих событий. Важно не следование, а сцепление. Для истории недостаточно, чтобы факты располагались в хронологическом порядке; необходимо влияние одних фактов на другие.

Есть факты человеческой истории, в которых роль намерений весьма мала – настолько ограничена в них свобода действия: таковы, например, зерновые кризисы, а отсюда повышение цен на хлеб, голод и увеличение смертности сами по себе не относятся к области мотивов и доводов в противоположность вызвавшим их причинам, но это ситуации, к которым современники вынуждены приспосабливаться и которые они должны осмысливать.

Суть понимания состоит в его укорененности в жизненном опыте субъекта^[423]. Об этом писал Вильгельм Дильтей: «Созидание (наук о духе) исходит из жизненного опыта, оно идёт от реальности; оно состоит в том, чтобы проникать всё глубже в историческую реальность, чтобы подробнее исследовать её, приобретать всё более широкий взгляд на неё. Сюда не включают никакие гипотезы, которые не предполагали бы нечто сверх данного. Ибо понимание проникает в формы выражения чужой жизни благодаря перемещению, совершаемому на основе полноты личного опыта».

«Это понимание означает не только специфический методологический приём, который мы применяем в отношении таких объектов; речь идёт не только о разнице (для наук о духе и наук о природе) в положении субъекта относительно объекта, о типе подхода, о методе; но, кроме того, приём понимания объективно основывается на том, что внешний элемент, составляющий объект наук о духе, абсолютно отличен от внешнего элемента наук о природе. В этих внешних реальностях объективировался дух, в них отвердели цели, в них реализовались ценности, и именно это вписанное в них духовное измерение схватывается пониманием. Между мной и этими реальностями существует жизненная связь. Их целенаправленный характер находит своё обоснование в моей способности ставить цели, то прекрасное и хорошее, что в них есть, основывается на моём умении устанавливать ценности, а их доступность пониманию обуславливается моим интеллектом».

«Во внешней природе взаимосвязь явлений выводится из связи абстрактных понятий. Наоборот, в мире духа внутреннее единство переживается и понимается исходя из пережитого. Гармоническое единство природы абстрактно, а психические и исторические сцепления являются живыми, проникнутыми жизнью» ^[424].

В отличие от Дильтея Поль Рикёр считает герменевтику не только философской дисциплиной, основанной на использовании данных психологии. Рикёр переносит вопрос в онтологическую плоскость, стремясь таким образом преодолеть крайности объективизма и субъективизма, натурализма и антропологизма, сциентизма и антисциентизма. Для исторической науки (точнее было бы сказать – историографии) это означает решение проблемы репрезентации прошлого в истории.

Проникновение в другое сознание осуществляется не непосредственно путём «переживания», а опосредованно, путём воспроизведения творческого процесса исходя из внешнего выражения. Этот процесс возможен потому, что знаки имеют материальную основу, моделью которой является письменность. Расхождение меду пониманием и интерпретацией порождает конфликт методов.

С этой теорией связано в частности использование методов искусственного интеллекта в политологии (Н. Латес, А. Джордж, Р. Абельсон). Расшифровка образов применяемых в текстах базируется на теориях общности смысла языковых и знаковых структур. Формализация и компьютеризация интерпретации, в частности, используемой в аргументации, имела в политологии важное значение в разработке основ системы принятия решений. В истории подобные исследования важны для выявления исторических альтернатив поведения индивидуумов и социальных групп, для оценки принятых ими решений с точки зрения исторической перспективы ^[425].

Место и роль принципа понимания в историческом познании – дискуссионная проблема. Одни методологи науки признают её необходимость и плодотворность, другие же привносят в её истолкование преимущественно негативные суждения, придают ему отрицательные оттенки, упрекают сторонников этого принципа в излишнем психологизме, привносимом в познание. Важным в данном случае является утверждение о том, что понимание как принцип исторического познания включает в себя интерпретацию как метод познания. Оно пронизывает весь сложный познавательный процесс, и не может не быть востребованным в науке, где выполняет важную эвристическую функцию ^[426].

История – поджанр повествования, который может претендовать на статус науки. Воображение в данном случае и есть способность к созданию новых логических видов, которые можно подвергать критике (фальсификации). История – есть весьма своеобразный вид понимания. В данном случае историческое объяснение с помощью законов, регулярных причин, функций, структур соучаствует в повествовательном понимании. Можно сказать, что в историческом сочинении, чем лучше объяснено, тем лучше рассказано. «Понимать» для историка, означает – каждый раз проделывать заново лежащую в основе семантической ^[427] инновации дискурсивную операцию.

Дискурс (рассуждение, довод) – понятие современной лингвистики, семиотики и философии, получившее широкое распространение в англо – и особенно франкоязычных странах (в России проблемами изучения дискурса занимался Ю.М. Лотман^[428], крупнейший представитель семиотики в нашей стране). Дискурс понимается как создание «вторичных моделирующих систем» на основе «первичных моделирующих систем», каковыми являются естественные языки, ^[429] а именно они согласно концепции Рикёра являются выражением человеческого опыта. С речью дискурс сближает то, что он также является процессом и деятельностью. Однако в отличие от речи дискурс предполагает систему, он обладает свойством целостности, имеет специфическую внутреннюю организацию, форму, к нему применимы понятия вида, типа, жанра и стиля. Дискурс – это речь, наделённая социокультурным измерением, или язык, преобразованный говорящим субъектом и включённый в конкретный социокультурный контекст (В философском словаре под редакцией И.Т.Фролова указывается, что историки используют метод дискурсивного анализа при изучении архивных документов).

Объяснение не первично, а вторично по отношению к пониманию. Объяснение, представленная как знаковая комбинация, то есть как некая семиотика, строится на базе понимания первого уровня, основанного на дискурсе в качестве нераздельного и способного к инновации акта. Ещё Марк Блок объяснил, что ценнее всего свидетельства непредумышленные, невольные ^[430]. Рикёр согласен и с ним и с Реймоном Ароном: «Теория предшествует истории». Прежде всего, историк осуществляет «разумный анализ»: по выражению Марка Блока, выбирает историю как определённое познание на базе определённых обобщений, то есть также как современная физическая наука. Этот специфический рационализм роднит историю и физику. «Истории не пристало иметь дело с явлениями более низкого порядка» ^[431].

Историк рассуждает по аналогии с настоящим, он переносит в прошлое способы объяснения, доказавшие свою пригодность в каждодневном опыте всех и каждого.

Проблематика заключается в недостаточной связности исторического дискурса. Можно сосредоточить своё внимание на разнообразии способов объяснения в истории. Именно в этой связи говорится об отсутствии собственного метода у истории. Она лишь удобным образом сочетает объяснительные методы и законы, позаимствованные из естественных наук (это особенно очевидно на примере истории экономической), и объяснения с помощью фактов, почерпнутых из истории политической, военной или дипломатической, или же – если речь идёт о микроистории – объясняет события поступками протагонистов^[432]. В истории между объяснением и пониманием нет неустранимого противоречия.

Объяснение и понимание исторических явлений имеют некоторую аналогию с пониманием и объяснением литературных текстов. Как отмечает П. Рикёр, бессмысленно противопоставлять непосредственное, интуитивное понимание текста структурному анализу, которому можно его подвергнуть, ибо как можно быть уверенным, что текст понят правильно, если не был произведён его анализ, и зачем, с другой стороны, производить анализ, если нет того, что надо понять. Точно так же и в истории: одного понимания недостаточно, и оно рискует быть ошибочным, если мы не удосужимся выстроить на его основе более систематическое объяснение, прибегнув для этого к анализу первоначальной ситуации, выявив разнообразные факторы и взвесив все причины [433].

Другими словами, по мнению Рикёра, можно анализируя тексты с помощью опыта накопленного семиотикой, понимать логику рассуждений и действий людей, действовавших в определённую эпоху и в определённой ситуации. Таким образом, появляется возможность объяснения действий больших и малых групп людей и анализа роли субъективного фактора исторического процесса во взаимосвязи с социальными процессами. Субъективное с этой точки зрения получило относительно объективную основу для объяснения.

Личность согласно концепции Поля Рикёра есть место рождения значений, дающих начало культурным смыслам. Понять её можно, только осознав её укоренённость в бытии, и определив тенденции её движения в будущее.

В данном случае в рассуждение о причинах человеческой деятельности вводится понятие – «интенциональность».

Интенциональность – понятие в феноменологии, означающее смыслообразующую устремлённость сознания к миру, смыслоформирующее отношение сознания к предмету, предметная интерпретация отношений. Она выражает постоянное напряжение между человеческой реальностью и миром, их нераздельность и взаимную несводимость, которая обнаруживает онтологическую значимость человеческого бытия. ^[434] Интенциональность как акт придания смысла (значения) предмету при постоянной возможности различения предмета и смысла, означает, что структура переживания не зависит от того реален предмет или нет. «Жизненный мир» (как предметный мир) предстаёт в своём бытии как основанный на смыслах, а значение становится универсальным посредником между субъектом и «его» миром. Человеческая субъективность оказывается творческим духом, созидающим всё многообразие культуры. Личность способна создать то, чего ещё не было, исходя из своей способности к идеализации действительности. И это творение может стать вполне реальным и объективным. «Желание быть и усилие быть» проявляются через то, что мы сначала имеем бытие в мире, затем понимаем его, затем интерпретируем и уже, затем говорим о нём. Сфера «говорения» не только выражает «сферу бытия», но и сама относится к ней, взаимодействует с нею; между ними происходит постоянный процесс взаимопроникновения.

Любое явление человеческой культуры, согласно Рикёру, имеет своё прошлое, укоренённое в желании быть и способе его удовлетворения. Изначальное условие человеческого опыта имеет языковой характер: восприятие, желание, воображение, так или иначе, проговариваются. Поэтому всякое культурное творчество символично. Язык изначально обладает символической функцией, то есть язык – вторичное понимание реальности и только в языке может быть выражена зависимость от того, что ему предшествует. Онтологическая герменевтика Рикёра позволяет понять существование до языка и видеть в языке средство, с помощью которого человек создаёт «второй мир». Человек как субъект культурно-исторического творчества и есть та точка, в которой осуществляется связь времён, основанная на активной деятельности индивида. Таким образом, создаётся концепция интерпретации, основанная на диалектическом восприятии времени. [435]

История зависит от различных уровней понимания причинности, согласно которому причина означает то «недавнее, ещё не устоявшееся, исключительное явление в общем порядке мира» (Марк Блок), то концентрацию сил в ходе постепенной эволюции, то постоянную структуру. В этом отношении труд Броделя «Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II» знаменует собой рождение метода, нацеленного на распутывание причинных связей и последующего овладения ими.… Но это упорядочение всегда будет оставаться непрочным, поскольку целостная композиция не вполне однородных причинных зависимостей, установленных в ходе анализа и конституированных им, ставит проблему, которая едва ли получит решение. Как бы то ни было, в причинности необходимо внедрить психологические мотивы, непременно несущие на себе следы обыденной психологии» [436].

Ещё одна черта этой неполной объективности исторической науки – необходимость давать название тому, что упразднилось. Как сделать понятными уже не существующие институты с помощью современного языка? Вот почему исторический язык с необходимостью является многозадачным.[437] Перенесение в «другое настоящее» с помощью воображения неизбежно. Поэтому труд историка всегда будет носить печать субъективности, личностного подхода к решению проблем даже при условии использования методов психоанализа и вживания в образ человека другого времени.

Историк идёт к людям прошлого со своим специфическим человеческим опытом. Момент, когда субъективность историка приобретает способность постигать, наступает тогда, когда история воспроизводит ценности прежней человеческой жизни вне всякой критической хронологии. Это восстановление в памяти ценностей, которое, в конечном счете, является единственным доступным нам способом возрождения людей, если не считать нашей способности переживать то, что они переживали, невозможно без кровной «заинтересованности» историка в этих ценностях. Учитывая, что прежде жившие люди являются частью одного и того же человечества, можно выделить те общие для всех людей ценности, которые объединяют их сейчас и объединяли раньше. Поэтому и сегодня историк может ставить вопросы о значимости давно прошедших событий.

Принцип историзма, требующий рассмотрения объекта в конкретных исторических условиях и связях при сохранении им неизменной сущности, сменяется принципом историчности, в соответствии с которым история есть способ существования всего сущего, и, прежде всего, человека. Стремление постичь «план» истории, её «замысел», «идею», как находящиеся в сфере трансцендентного, уступает место поискам смысла истории в сфере «имманентного», то есть внутри самой историчной по существу человеческой деятельности с присущей ей способностью к порождению новых смыслов. [438]

В современном понимании «хорошая» субъективность историка проявляется в «открытости иному», способности понять мотивы поведения тех людей, деятельность которых он исследует. Историческое сознание – способ выявления субъективного аспекта истории одновременно способ выявления причинно-следственных связей в развитии общества. Все упоминавшиеся выше детерминизмы создают условия для реализации человеческих желаний или игры его воображения. Будут ли они реализованы и как они будут реализованы, зависит от людей, у которых всегда есть свобода выбора – концепция лежащая в основе научных поисков Поля Рикёра, ведущая своё начало от персоналистских исследований 1930-х годов

Субъект исторического познания находится не отстранённо от объекта. Любое высказывание историка лежит корнями в предыдущем опыте. В основе такого подхода лежит теория информации. Актор – тот, кто кодирует информацию. Читатель – тот, кто раскодирует информацию. Соответственно, реципиент – тот, кто воспринимает информацию. К любому тексту можно обращаться с разными вопросами. Надо учитывать, что читатель – тоже субъект высказывания. Историческая реальность текстуальна. На бытовом уровне каждый слышит то, что хочет услышать. Это используется политиками. Они «переходят из регистра в регистр» в зависимости от аудитории, желая, заручится поддержкой зала. Историки в отличие от политиков должны осознавать временную дистанцию, контекст изучаемого события. Поэтому их обращение с текстом ограничено жёсткими правилами. У профессионала-историка то же есть обыденное сознание. Его то и преодолевает профессионал в попытке достичь более адекватного отражения исторической реальности.

Слова, которые выбирает автор, зависят от его жизненного опыта. Профессиональный язык консервативен и отстаёт от непрофессионально знания. Историк может задавать новые вопросы своему тексту, так как меняется его жизненный опыт. Меняется не вещь, а отношение к вещи. Описывается отношение к тому, что было увидено в источнике, но не произвольно, а по правилам внутренней и внешней критики.

Эти идеи изложены в работе Поля Рикёра «Время и рассказ». М., 1999. Т. 1. (Ricoeur P. Temps et récit.), которая считается одним из самых фундаментальных трудов по этой теме во Франции ^[439]. Поль Рикёр показал разницу между историей как литературным жанром и историей как исследованием: история является видом нарратива (литературного описания событий), претендующим на научность.

Описание зависит от того научного языка, который сложился на данное время. Документы написаны на языке, которым сейчас не пользуются, одни и те же символы могут иметь разный смысл. Другому времени присуща другая модель мышления. Не зная этой модели нельзя понять, как думали люди другого времени. Для древних греков «боги» – реальность, для нас – мифология. Поэтому всё, что было связано с мифологическими представлениями древних греков нашими историками всерьёз не воспринималось. Нужна генетическая критика и изучение текстов с точки зрения того, как они писались, как думали люди их писавшие, почему использовались эти слова, а не другие.

Достаточно трудно отличить историческую реальность и вымысел, исходя из текста документов и таким образом реконструировать историческое прошлое. Историк должен как следователь всё время искать улики. Как пишет Карло Гинцбург: в труде историка преобладает «уликовая парадигма».

Главной задачей историка стал анализ так называемого «дискурса», т. е. правил и функций образа мышления и его взаимосвязь с устной и письменной формами репрезентативности. В частности, такой позиции придерживался известный французский постструктуралист М. Фуко.

Язык понимается как нечто, посредством которого люди воспринимают и переживают экономические и политические процессы. Всё зависит от умения историка выбирать теорию и методы исследования в соответствии с избранным предметом исследования. Избранные методы исследования должны соответствовать уровню исследования. Историк должен осознавать свою зависимость от существующей на данный момент системы представлений об обществе и процессах изменения системы общественных отношений изучаемого им периода истории. Он должен обратиться к самому себе и выяснить, как он делает своё дело. Так достигается оптимальное соотношение между субъективностью историка и объективностью самого исторического процесса для данного этапа развития исторической мысли.

Воззрения Поля Рикёра отличаются от взглядов представителей научных направлений, отрицающих возможность познания смысла истории. Рикёр, как представитель «религиозной феноменологической герменевтики» по определению, данному в Философском словаре под редакцией И.. Фролова, стоит на тех же позициях, что и современные неотомисты. Сторонники неотомизма и других направлений католической мысли выступают против крайнего исторического релятивизма, предлагают систему религиозно-нравственных ценностей для спасения современной цивилизации.

Религиозные интерпретации истории успешно конкурируют со светскими западными нашего столетия, ибо обосновывают целостное толкование всемирно-исторического процесса, утверждают его гуманистическое содержание ^[440]. Религиозно-критическое осмысление общественной жизни основано на выявлении утраты людьми не только личной, но и общественной перспективы существования, порождённых утратой религиозно-нравственных ценностей. Современные христианско-либеральные взгляды основаны на уверенности в действенности возврата к христианским ценностям как средству преодоления общего духовного кризиса. Основное требование этой теории – создать особый лик «человека понимающего», который был неведом предшествующей неотомистской философии с её равнодушием к культурно-исторической деятельности ^[441].

Различные трактовки всемирной истории с позиций современного неотомизма основаны на представлении, что в основе её лежит процесс постоянного роста активности субъекта, всё более отчуждающегося от тотальности бытия, отделяющегося от неё спектром навыков культуры и технических средств. В ней выделяются три этапа. На первом из них, именуемом «предысторией», люди лишь борются за существование, вся сеть используемых ими инструментов служит именно этой цели. Здесь господствует мифологический язык, фиксирующий неразрывность человека и целостности бытия. Следующий этап, этап «истории», связан со стремлением больших групп людей к счастливому существованию и «автономии», предполагающей поиск неповторимой культурной самоотождествлённости, самоопределения во всех сферах социального бытия. Это период создания многообразия зыков, культуры, кода человек ещё не изведал полного отчуждения от своих бытийных корней. А вот эпоха «послеистории», эпоха отчуждения человека видится представителям этого направления, приводящей к печальным последствиям. Здесь разрушается групповая потребность поиска средств самоотождествлённости, создания уникального исторического мира и торжествует единый научно-технический язык [442].

Эволюция неотомистской интерпретации проблемы смысла историисвидетельствует о смене теоретических установок, принимаемых католическими авторами в различных социальных обстоятельствах. «Классический» вариант её трактовки полон христианско-либеральной веры в прогрессивное торжество религиозно-нравственных ценностей, идеала «интегрального гуманизма» в культуре человечества. Кризисные явления конца XX столетия, рост консервативных умонастроений, сопутствовали становлению иной версии неотомистского подхода к постижению смысла истории, органично впитавшей установки герменевтики и критический пафос «неомарксизма», отвергающей любые схемы социального развития и «внутримирских утопий» в свете абсолютного гуманизма» христианства. Характерно, однако, что столь рациональная трансформация ориентиров не означает отречения от видения человечества как единого целого, в многообразии культур которого обретают воплощение абсолютные ценности – истина, красота и благо. Взывая к ним, неотомисты пытаются указать религиозно-нравственную перспективу решения актуальных вопросов наших дней. Обращение к общегуманистическим ценностям выгодно отличает их воззрения от многих западных светских концепций смысла истории [443].

Кризис западных нерелигиозных философско-исторических теорий, порождённый торжеством релятивизма, открыл путь к возвращению «на круги своя». В современных условиях только религиозная философия смогла предложить путь преодоления «мировоззренческого вакуума», основанный на общегуманистических ценностях, которые передаются культурной традицией и служат ориентиром постижения смысла истории [444].

Как возможен анализ интерпретации как общенаучного метода, положенного в основу изучения исторической парадигмы?

Проблему интерпретации применительно к исторической науке в методологическом подходе одним из первых рассмотрел К.Поппер: «Историческая интерпретация является по преимуществу точкой зрения, ценность которой состоит в её плодотворности, в её способности пролить свет на имеющийся исторический материал, побудить к открытию нового материала, помочь осмыслить и обобщить его» ^[445]. Воздавая должное интерпретации как методу исторического познания, Поппер вместе с тем высказывает и определённый скепсис по отношению к нему, поскольку он не обладает необходимой научной строгостью и проверяемостью, так как интерпретация выражает точку зрения историка. Поэтому этот метод не может не нести в себе наивности и некритичности ^[446]. Следуя своему принципу критики историцизма, Поппер, по сути, отвергает интерпретации всеобщей истории, называет их общими интерпретациями. Интерпретации же, имеющие своим содержанием осмысление отдельных фактов, событий и т.д., в принципе проверяемых, верифицируемых и, следовательно, получающих статус научности, он квалифицирует «конкретными или специфическими интерпретациями» ^[447]. Поппер не отрицает необходимости интерпретации в историческом познании. Более того, специфические интерпретации он образно сравнивает с прожектором, направленным в прошлое для того, чтобы лучше увидеть настоящее в его отраженном свете ^[448].

Интерпретация в историческом познании является не неким формально-логическим методом осмысления получаемых значений, а особым способом активизации историка-исследователя, перенесения его интересов на познавательный объект. Историк, находясь в лоне громадного, беспредельного богатства фактов, не может игнорировать необходимости их отбора, упорядочивания, сопоставления в пространственных и временных интервалах. Историк, таким образом, вносит в исторические знания свое видение, дает им свои оценки, придает фактам значения, переводит их в статус ценностных восприятий, воплощает их в предмет собственных знаний и понимания.

Необходимость интерпретации порождается различными познавательными условиями, обстоятельствами и факторами в исторической науке. Прежде всего, фактография этой науки, составляющая её основную эмпирическую основу, не может замыкаться в самой себе. Факт – содержательная сторона истории, более того, её несущая, стержень и форма знаний. Но вместе с тем факт всегда предстает как отдельная, дискретная единица, своего рода квант знаний. А главное состоит в том, что факт, несущий в себе то или иное значение, вовлекается в дискурсивный процесс. Историк не только регистрирует и описывает открытые им факты, но и стремится обнаружить - что же находится за ними, как они были порождены, найти мотивы деятельности субъектов истории, вскрыть тенденции в исторических процессах, связи между фактами и наступившими последствиями и результатами и т.д. Все эти познавательные составляющие и включаются в «канву», в тело исторической интерпретации, способствуя превращению эмпирических знаний в системно-комплексные, теоретические знания.

Воображения занимают при этом свое особое место, как бы заполняя или замещая в русле познавательного процесса недостающие звенья, и придают знаниям наглядность, образность давно минувшим, опосредствованно данным явлениям, событиям, ситуациям.

Приёмы исторического познания в рамках воображаемых форм выполняют скорее вспомогательную роль, их значение нельзя преувеличивать: ведь все они обусловлены недостаточным массивом проверяемых, аргументированных знаний. Воображаемые знания не свободны и от крайнего субъективизма и поэтому могут содержать значительные дозы иллюзорных представлений, которые, естественно, по мере обогащения исторических знаний либо отбрасываются, либо же становятся научными знаниями, если они получают доказательное обоснование и приобретают тем самым признание научного сообщества. С другой стороны, признание наличия таких форм познания требует для установления истины познания не только исторических фактов, но и самих историков, эти факты изучающих.

В данном случае мы имеем дело с таким методом познания как аналогия. Разумеется, рассуждение по аналогии предполагает одновременно преемственность времени и его объективацию. Это рассуждение основано на постулате о проходящей сквозь века глубинной преемственной связи между людьми. Оно предполагает обращение к предшествующему опыту деятельности и жизни людей в обществе. Весь этот опыт является связующим звеном между пониманием и пережитым ^[449].

Такой приём естественен для человека, исходящего из мысли, что до него жили люди похожие на него самого. Он, естественно не может быть беспристрастным, и не давать оценок, иначе он напишет мёртвую историю, которая ничего не поймёт и никого не заинтересует. Эмоциональность историка ставит перед нами три проблемы. Первая из них – проблема моральных границ.

По этому поводу Примо Леви высказал сомнение: «Ни один нормальный человек никогда не сможет отождествить себя с Гитлером, с Гиммлером… и многими другими» [450]. Поэтому понимание как его понимают многие поклонники герменевтики не может быть основным методом познания прошлого.

Вторая проблема – проблема объективности, или лучше сказать, беспристрастности. Долг историка демонстрировать широту взглядов, ясность мысли, вытекающую из глубокого понимания всей совокупности партнёров и ситуаций, которые он исследует. Именно это определяет ценность исследования.

Третья проблема, бесспорно, самая трудная: это проблема легитимности перестановки. Поставить себя на место того, кого ты изучаешь, замечательно. Но как удостоверится, что тебе это удалось? Понимание – вещь ненадёжная: никогда нельзя быть уверенным в том, что тебя правильно поняли.

Люсьен Февр предостерегал от «психологического анахронизма – худшего и коварнейшего из всех видов анахронизма»:

«Ибо существует проблема исторической психологии. Когда в своих статьях и трактатах психологи говорят нам об эмоциях, о чувствах, рассуждениях «человека» вообще, они на самом деле имеют в виду наши эмоции, наши чувства, наши рассуждения – словом, нашу психическую жизнь.…Каким же образом мы, историки, должны пользоваться психологией, основанной на изучении людей XX века, для объяснения поступков людей далёкого прошлого» [451].

Опасность в том и состоит, что мы говорим о самих себе, полагая, что это говорят люди прошлого. Но что это: опасность или неотъемлемая составляющая любой истории? [452]

Истории учатся так же, как учатся столярному делу, работая в мастерской подмастерьем. Историком можно стать, только занимаясь историей ^[453].

Тот, кто не жил в обществе, не может понять истории. Наличие связи между вовлечённостью историка в общественно-политическую жизнь и развитием научных изысканий – несомненно. Чем шире сфера личного опыта историка, тем легче ему понять различные исторические ситуации. Для Блока таким опытом стала война 1914 – 1918 годов, а для Лабрусса участие в социалистическом движении. Однако историк не может опираться только на свой личный опыт. Поэтому он вынужден опираться на опыт других. Историк нуждается в проводниках, которые указали бы ему путь к пониманию незнакомого универсума. Объяснение прошлого основывается на аналогиях с настоящим, но же в свою очередь, питает объяснение настоящего. Именно это обстоятельство служит оправданием необходимости преподавать историю детям и подросткам [454].

А.-И. Марру писал:

«Мы понимаем другого только через его сходство с нашим «Я», с имеющимся у нас опытом, с нашим собственным умственным климатом или универсумом. Мы можем понять только лишь то, что в достаточной мере уже является нашим собственным братским; если бы другой был совершенно непохожим на нас, чужим на все сто процентов, неясно, каким образом было бы возможно понимание.

А раз так, то познание другого может существовать лишь в том случае, если я делаю усилие, чтобы пойти ему навстречу, забыв на мгновение, кто я такой. … Это дано не всем: каждый из нас встречал в своей жизни людей, которые оказывались неспособными открыться, уделить внимание другому (тех людей, о которых говорят, что они не слушают, когда с ними разговаривают): из таких людей получились бы плохие историки».

Иногда это происходит в силу ограниченности, и тогда это – недостаток ума (едва ли это можно назвать эгоизмом: настоящий эгоцентризм утончённее); однако чаще всего речь идёт о людях, которые согнувшись под тяжестью своих забот, отказывают себе в роскоши: открыться людям.… историк… тот, кто согласен дать волю своей мысли, отправиться в долгие странствия, где всё будет для него непривычным, потому что он знает, какое расширение рамок «Я» может обеспечить этот кружной путь, пролегающий через открытие другого» ^[455].

Сложность истории как практики является отражением сложности её объекта. Чтобы понять других людей надо самому жить активной общественной жизнью, чтобы осуществлять интерпретацию исторических событий надо научиться сопереживать, понять чувства, которые доминировали в ту эпоху, которую изучает исследователь-историк. Это возможно при условии, что за минувшее время природа человека, его чувств в принципе не изменилась. Соответственно, чем богаче личный опыт участия в общественной жизни самого историка, тем легче ему понять эмоции людей прошлого.

Об этом писал Люсьен Февр: «Чтобы творить историю, повернитесь спиной к прошлому. Прежде всего – живите. Вмешивайтесь в жизнь. Во всё многообразие духовной жизни» ^[456].

Люди осуществляют деятельность, результатом деятельности становится опыт, который фиксируется в языке и в культуре. Не из будущего исходит историк и не из прошлого, но из настоящего и, прежде всего из самого себя. Он ориентирует познаваемое им историческое бытие и развитие к тому, что наиболее полно и ярко выражено в его эпохе и культуре» ^[457].

Современные методы исторической герменевтики позволяютвыявлять чувства и ощущения, которые побуждают историков-исследователей выбирать ту или иную научную парадигму, открывать связь нарративных механизмов с внутренним опытом времени, который, конечно же, не сводим к лингвистическому опыту.

Микроистория

Важнейшие изменения в исторической науке произошли в результате её контактов с этнографией, исторической и культурной антропологией. Этнокультурные исследования способствуют пониманию образа повседневной жизни людей определённого географического ареала, выявлению основных универсалий культуры, куда вошли не только знания и духовные достижения, но и казавшиеся ранее экзотическими традиции, стереотипы, верования и ритуалы. Возникает качественно новое, междисциплинарное по своей сути, научное направление, которое можно дефинировать [458] как микроистория.

Развитие исторической мысли также проявляет все признаки диалектического развития: сначала изучается событийная история, затем социальная, затем снова событийная. Переключение на микроисторию отражает требования сегодняшнего дня: уяснение роли личности в истории. Простое изучение смены событий, эволюции социальных структур, изменения ментальностей не даёт результата, удовлетворяющего современным требованиям. Поэтому появляется микроистория. История всё чаще исследует то, что человекоразмерно. Если раньше ставился вопрос – почему произошли те или иные события? То теперь ставится вопрос – почему и как люди в своей деятельности приходили к тому или иному результату?

Исследовательская модель микроистории – статья Симоны Черутти «Социальный процесс и жизненный опыт: индивиды, группы и идентичности в Турине XVII века» ^[459]. Отличие подхода заключается в понимании того, что социальные структуры сами по себе не существуют: они создаются и трансформируются в процессе деятельности; в зависимости от ситуации мы идентифицируем себя по-разному. Один и тот же человек, живший в средневековом городе, был горожанином, членом религиозного братства, семьянином и так далее. Всякое социальное взаимодействие – процесс.

В научном труде – другая логика, исходящая из определённой модели исторического исследования. Отсюда неизбежная схематизация общественных отношений, отрыв одних сторон жизни от других. «Микроисторики» предложили нетрадиционную модель исследования, направленную на преодоление этого недостатка. Например: от изучения семьи к более широким процессам: место, семья, приход, взаимодействие на среднем уровне. Изменяется и характер изложения: если раньше историк при оценке событий исходил из знания конечного результата, то теперь предъявляется требование следовать процессу изменений во взаимодействии людей, чтобы проследить их действия с точки зрения их представлений о происходящем. Получается своеобразная игра историка с самим собой, проистекающая из нежелания заранее загонять своё исследование в определённую схему.

Микроистория – «пилюля» от модернизации, от попыток представить исторический процесс как однонаправленный и заранее предопределённый. Пример – отношение к изучению английской революции XVII века. События не были запрограммированы изначально, были альтернативы. По выражению Ю.Л. Бессмертного произошло отторжение предопределённости. Историки не должны становится рабами собственных классификаций. Любые разграничения носят вспомогательный характер. Необходимо научиться по возможности полно восстанавливать образ «другого», не приписывать ему свои суждения и оценки. Отсюда, из этой посылки началось становление «иной» социальной истории. Лепети, Жак Ревель и Роже Шартье (современные представители школы «Анналов») занимаются сегодня «социокультурной историей».

Центральной проблемой для классической социальной истории был анализ социальной стратификации: по каким критериям относить жителей данного региона или города к тому или иному социальному слою или социопрофессиональной группе? Каковы были размеры каждого слоя или класса?

Симона Черутти подступает к проблеме с противоположной стороны. Она отправляется от биографий отдельных индивидов и задаётся вопросом об их социальных связях, об их месте в производственных и торговых структурах, в сообществе соседей и родственников, в городской политической жизни. Она пытается выяснить, что приводило ремесленников и купцов к тому, чтобы объединяться в корпорации, цеха, гильдии; как они создавали и трансформировали эти институции; каким образом и с какими целями они объединяли свои действия.

Динамика активности корпораций не была связана с ритмами экономического и производственного развития города. Речь идёт не об отрицании связи между совершенствованием техники работы и изменением структуры общества, а о признании того, что отношения между ними не настолько прямые, как заставляет думать наша «старая рыночная психология». Разделение на основе техники работы долгое время играло лишь очень ограниченную роль в определении личной идентичности горожан и их социального статуса. Лишь на определённом этапе истории города оно превратилось в «идиому стратификации».

Изменение подходов к решению проблемы происходило постепенно. Первоначально критерием классификации считались различные социально-экономические переменные. Сфера занятий, уровень дохода, значимость или второстепенность отдельных профессий.

Критики отмечали неспособность социопрофессиональных категорий отразить региональные особенности, которые оказываются сведены к общим понятиям и лишены своей уникальности. Так парижские мастера как квалифицированные ремесленники не имели ничего общего с лондонскими мастерами, занимавшимися торговлей. Дело не в формализации как таковой, но скорее в формализации при помощи понятий, совершенно чуждых опыту людей прошлого. Стала очевидной необходимость реконструировать социальную стратификацию с учётом языка людей того времени.

Натали Земон Дэвис смогла увеличить количество действующих лиц путём углублённого изучения источников. Возраст и пол больше не рассматривались как социальные категории, не имеющие отношения к производственной деятельности. Язык людей прошлого был выбран отправной точкой анализа социальной стратификации.

Изучение мыслительных категорий людей прошлого превратилось в нечто само собой разумеющееся. В этом случае используются подходы американской культурной антропологии, и особенно Клиффорда Гирца. Главный постулат интерпретативной антропологии – инаковость предмета изучения может быть постигнута историком через расшифровку систем значений, заключённых в поведении, текстах, во всякой форме жизненного опыта. Поэтому во многих работах внимание фокусировалось на использовании людьми прошлого языка и на том, как они называли предметы окружающего мира.

Анализ представлений стремится замкнуться на них самих. В основе этого подхода лежит убеждение, что каждое отдельно взятое явление общественной жизни может создать доступ в особый культурный мир, который необходимо воссоздать в его целостности путём углублённого изучения источников. Источники анализируются, но без учёта породивших их социальных процессов. В результате изучение «представлений» превращается в средство превращения «дискурсов» в реальность, в слепое следование за источником без попытки широких обобщений.

Одно лишь принятие в качестве инструмента анализа языка действующих лиц, не позволяет приблизиться к изучаемому обществу. Понятия, которыми пользуются и люди прошлого и историки возникли в результате переосмысления окружающего их мира, и с определённого момента они начинают применяться к реальности, которая уже стала другой. Отказываться от рассмотрения возникновения классификационных схем в динамике – значит способствовать сохранению неподвижной картины. Профессиональные и социальные группы не могут быть описаны до того, как будет описана сеть породивших их межличностных отношений.

Вместо того чтобы рассматривать принадлежность индивидов к социальным группам как самоочевидную надо исследовать, как социальные отношения создают социальные общности, объединения и группы.

Ролан Мунье одним из первых пытался выявить социальную стратификацию на основе систематического анализа карт, на которых были графически отображены брачные связи.

Анализ системы связей может стать путём описания, позволяющего увидеть такие интересы людей, которые не были связаны с профессиональными занятиями и социальным статусом. Такой анализ позволит избежать смешения индивида и группы, которое может возникнуть при использовании социопрофессиональных понятий; одновременно это позволяет сделать предметом обсуждения то, что допускает такое смешение: понятие интересов которое сужается использованием классификации лишь по профессиональному признаку. Именно это понятие оправдывает идею неразрывности индивида и группы и таким образом делает классификацию инструментом достоверного отображения общества.

Понятие интерес гораздо шире, чем стремление к наживе или власти.Об этом писал Альберт Хиршман в книге «Страсти и интересы» (Париж, 1980). Интересы людей средневековья тем более не сводились к ним, так как это были люди верующие. Только на рубеже XVII –XVIII веков понятие интереса утратило широкий спектр значений и стало рассматриваться лишь как получение материальной и экономической выгоды. Этот семантический сдвиг создал новое моральное оправдание для обогащения: «Едва «интерес» появился на свет, как стяжательство под этим новым именем вновь вступило в состязание с другими страстями, добилось успеха и даже было призвано искоренить другие склонности, долгое время считавшиеся гораздо менее пагубными». Использование понятия «интерес» для интерпретации человеческих поступков было воспринято со всеобщим воодушевлением прежде всего потому, что оно обладало необычайной способностью внушать людям уверенность в себе: они полагали, что открыли наконец, реальное основание управляемого общественного порядка». Этот порядок основывался на том, что поступки людей предсказуемы, поскольку они должны вести себя одинаково в схожих ситуациях. Идея, что поведением руководят интересы, должна была стать формулой успеха, позволяющей преодолеть беспорядок чувств, делающих людей неуправляемыми. Даже если слово «интерес» не используется в тексте, оно имплицитно подразумевается в используемой классификации: «адвокат», «должностное лицо», «торговец». Уравнивание профессионального, жизненного опыта людей и их личных интересов является точной интерпретацией общественной жизни и отношений между нормами и поведением. Оно постулирует существование нормативных структур, то есть профессиональных групп или социальных статусов, в рамки которых вписывается поведение индивида и которыми это поведение определяется. Таким образом, индивидуальный опыт становится субъективным переживанием объективных условий жизни, в которых находятся все члены одной группы. Такой подход характерен для всех трудов, в которых «класс» рассматривается как «вещь». Получается, что «класс» присутствует в структуре экономики независимо от того, обладают ли трудящиеся классовым сознанием.

Попытка иначе взглянуть на процесс классообразования – статья Е.П. Томпсона «Представление английской толпы о моральной экономике» в №50 за 1971 год журнала «Паст оф Презант». Народу были присущи свои представления о «справедливой цене». Другой пример – статья Ренаты Аго о функционировании рынка зерна в Риме XVIII века (1985). Наибольшая часть населения выступала и в роли продавцов и в роли покупателей попеременно. Принятие одной из ролей определяло поведение человека на рынке. Моральная экономика была в этом случае не выражением опыта социальной группы, а требованием, которое кажется обоснованным или нет в зависимости от положения человека на рынке в данный момент. Люди придерживаются определённых практик, которые могут меняться в течение их жизни и даже одного дня. Законы рынка не существуют вне конкретного опыта рыночных отношений. Они зависят от нестабильных и меняющихся связей между покупателями и продавцами, хотя воздействие этих связей трудно поддаётся научному описанию и предвидению.

Ограничения или, лучше сказать правила игры, возникают в самих социальных отношениях, даже если люди не желают или не осознают силы и последствий этих обстоятельств.

Обнаружение этого является важным достижением процессуального анализа, и именно здесь «интерпретативная парадигма» оказалась противопоставлена в социологических и этнологических дискуссиях 1950-х годов «нормативной парадигме». Р. Дарендорф и Э. Гидденс утверждали даже, что борьба этих двух моделей исследования на Западе изменила социальную теорию в целом.

Человек может быть рассмотрен как рациональное и социальное существо, преследующее свои собственные цели; его возможности выбора имеют ограничения и пределы, однако они являются составной частью поддерживаемых социальных связей. Их можно найти в связывающих людей нитях обещаний, ожиданий, взаимных обязательств, которые характерны для жизни общества. С такой точки зрения в центре анализа оказывается, прежде всего, социальный процесс. С такой точки зрения в центре внимания оказывается социальный процесс, то есть индивидуальные взаимодействия в различных сферах жизни общества, а не одни лишь социальные институты. От структур и институтов внимание смещается к процессам и взаимодействиям. Преодолевается то, что считалось основным противоречием западной науки, а именно тенденция к выделению ложных единиц анализа индивидуального: отдельных индивидов, а не важных для индивидов систем отношений или же статичных объединений людей, а не систем связей между их составляющими, а также между ними и окружающим их миром.

Такой подход, имеющий в своей основе анализ связей, позволяет переосмыслить существующие отношения между нормами и поведением. Прежде всего, он расширяет наше понимание норм, которые не определены раз и навсегда формальным положением индивидов в социальной иерархии, а возникают и изменяются в отношениях этих людей. Воссоздание взаимоотношений подразумевает невозможность априорного разделения уровней исследования (на одни лишь производственные отношения или на рыночные отношения и т.д.); анализ ситуации будет зависеть от поведения индивидов в различных сферах жизни общества (работа, рынок, но также семья или круг общения). Необходимо пересмотреть понятия нормы и опыта. В конечном счете, необходимо включить понятие «интерес» в контекст конкретной ситуации.

Как общество организуется вокруг профессиональных объединений на примере Турина. Значение корпораций определялось их отношениями с другими объединениями. Исследователи ограничивались сферой производства и экономики. Однако в корпорациях присутствовала социальная мобильность, члены одной социальной группы могли принадлежать и к другой.

Люди, прибывая в город, создавали объединения, следуя не логике профессиональных связей, а тем возможностям, которые предоставляются в городской жизни. Большая часть семей горожан включала в себя представителей разных и даже соперничающих друг с другом профессий. Живя в условиях многолетнего конфликта между центральным правительством и местными властями, семьи стремились к тому, чтобы их члены обладали и теми профессиями, которые защищались герцогскими привилегиями, и теми которые поддерживались привилегиями городских властей. Возникали группы, основанные на общности имеющихся возможностей, специфические группы, которые остались бы незамеченными, если придерживаться анализа на основании социопрофессиональных категорий. Поэтому анализ любого конфликта должен учитывать логику поведения смешанных по профессиональному признаку семей.

Такая стратификация объясняла слабость корпораций: нечёткое профессиональное разделение делало ненужным поддержку основанных на общности ремесла организаций. Любая попытка введения ремесленных корпораций грозила разделить организм, считавший и представлявший себя единым. В этом случае надо говорить о группах, основанных на общности имеющихся возможностей, что гораздо ближе опыту жизненному опыту людей того времени, чем понятия «богатство» или «профессия». Поэтому были обречены на провал все попытки герцога создать ремесленные объединения.

Социальное поведение и институциональное развитие не совпадают по времени. Они не были симметричны. Жизнеспособность корпораций проявляется в тот момент, когда корпорации становятся для торговцев и ремесленников носителями политической власти, а другие институты утрачивают для них былое значение. Неспособность социологических теорий совместить анализ межличностных отношений с исследованием социальных групп послужила причиной успеха культурной антропологии среди историков.

Настоящая проблема заключается в том, чтобы понять, как индивиды, судьбы и жизненный опыт которых различны, могут решить объединиться, и более того, начать осознавать себя как составную часть общности.

Разделение исторических явлений по их функциям или же по функциям, которыми их наделяют исследователи, при ближайшем рассмотрении исчезает, особенно если мы исследуем их возникновение. Именно в этом заключаются возможности процессуального анализа. Чтобы проанализировать возникновение социальных групп С. Черутти проследила за тем, в каких ситуациях выбора оказываются люди во внутригородской жизни, воссоздать их опыт, а не приписать им его, исходя из положения в социальной и экономической иерархии. В этом смысле социальные связи стали контекстом, в который вписывались индивидуальные биографии.

В случае Туринских торговцев производственные и экономические связи не были достаточным условием для возникновения группового сознания. Социальный опыт этих людей был шире и неоднозначней. Групповое сознание у них проявлялось лишь перед угрозой ограничения их прав. Социальная стратификация в этом случае выглядит, таким образом, не как шкала, структура которой является раз и навсегда определённой, а как непрекращающееся соперничество за определение её формы и составляющих. При этом социальные процессы, вызванные уменьшением возможностей представлять свои интересы в старых органах власти, не были результатом воздействия каких-либо внешних по отношению к действующим лицам сил; их не предвидели и к ним не стремились, жертвой их стали как раз те люди, в ходе соперничества которых они возникали.

Групповая идентичность у туринских торговцев формировалась постепенно. По мере сокращения возможности участвовать в управлении городом в семьях стало сокращаться число людей не занятых в торговле. Единство семей сменилось стремлением к индивидуализации, расширением системы патроната, в вертикализации прав наследования. Появилось стремление отстраниться от социальной группы, не быть больше отождествляемым с ней.