Такая давно существовавшая сфера историографии, как история культуры, в корне отличается от «культурной истории».

И не только подходом к самому определению понятия «культура», о чём уже говорилось выше, но и перемещением акцентов в изучении культурного содержания. Высшие достижения человеческой культуры являлись и достижениями верхних слоёв общества. А то, как жили и как перерабатывали свою материальную реальность в культуру, создавая «вторую реальность», огромное большинство человечества – так называемые «простые люди», оставалось за кадром. Именно поэтому сегодня историки заявляют о необходимости изучать народную культуру (popular culture). Использование здесь английского термина вызвано реальной необходимостью подчеркнуть, что акцент в данном случае делается одновременно на понимании культуры как «низовой», «народной», «популярной». Это, безусловно, не означает, что культурные историки не исследуют проявления культуры «верхов». Так, история повседневности, например, изучает и жизненную реальность людей из высших эшелонов власти, аристократии, и рутину крестьян и ремесленников. И всё-таки приоритеты многих культурных историков сегодня лежат в сфере исследования «народной культуры». «Культурных историков» зачастую обвиняют в смешении понятий «история» и «культура», в том, что они изучают «культуру человечества», подводя под неё все проявления его деятельности. Однако подобные обвинения не совсем оправданны. История не может быть «прошлым» сама по себе. Она есть продукт осмысления сегодняшним историческим сознанием людей исторического опыта прошлого. Культура же являет нам «вторую реальность», т. е. ментальные представления, стереотипы поведения и восприятия, модели мышления, символические системы, обычаи, ценности, в которых воспринималась и передавалась людьми прошлого современная им жизнь. Выбор приоритетов определяет и уровни исторических исследований [466].

Аргументом в пользу культурологического подхода являются слова Шарля Сеньобоса:

«Людские дела, составляющие предмет социальной науки, могут быть поняты лишь посредством сознательной мозговой деятельности. Таким образом, мы неизбежно приходим к мозговой (т. е. психологической) интерпретации социальных фактов. Огюст Конт надеялся избежать этого, строя социологию на наблюдении внешних фактов; но эти внешние факты суть не что иное, как продукт внутренних состояний; изучать их изолированно, без знания тех психологических состояний, которыми они мотивированы, – все равно, что хотеть понять движения танцора, не слыша музыку, под которую он танцует» [467].

История повседневности

Решение ряда теоретических проблем современной исторической науки, расширение её источниковой базы, выработка более эффективного исследовательского инструментария и другие стали возможными благодаря развитию новых направлений. К ним относится и история повседневности.

В настоящее время достаточно убедительно определено место истории повседневности в истории исторической мысли как попытки переосмысления традиционных представлений о прошлом человечества ^[468]. Это стало результатом «антропологического поворота» в мировой историографии, т. е. переноса акцентов изучения с глобальных структур на уровень повседневности, что предполагает совершенно иную оценку феномена человека и его роли в историческом процессе.

За прошедшие десятилетия во многих странах (Англия, Германия, США, Франция, Швеция и др.) сложилась довольно обширная историография по вопросам повседневности, а в некоторых – предпринимаются лишь первые шаги в этом направлении. Для историографической традиции, с одной стороны, характерна несомненная общность подходов, с другой – более или менее национальные особенности.

Первоначально в становлении истории повседневности определённую роль сыграли инициативные движения – «мастерские истории». Например, в ФРГ в конце 80-х гг. существовало около 40 таких подвижнических групп, насчитывающих свыше 300 человек. В Западной Европе в целом к началу 80-х гг. насчитывалось 1600 научных исторических кружков, члены которых изучали подобного рода проблемы, в том числе условия труда на различных предприятиях, жилищный и другие вопросы ^[469].

В России одним из первых начал изучать эту проблематику И.Я. Биск. Он ввёл в учебную программу Ивановского университета спецсеминар по этой тематике. Тема семинара «Повседневная жизнь в странах Запада в 1871 – 1914 гг.» была обусловлена интересом к ней студентов, её важностью для понимания жизни народных масс, значением для яркости изложения материала любой лекции (как и рассказа школьного учителя истории), местом «новой социальной истории» в мировой историографии второй половины XX века. На вводном занятии рассматривались вопросы: 1) понятие и термин «повседневная жизнь», 2) значение и трудности изучения истории повседневной жизни, 3) специфика источников по истории повседневной жизни, 4) место истории повседневности в современной мировой историографии.

Положительной стороной изучения повседневности при ограниченном доступе к первоисточникам в зарубежных странах являлось, по его мнению, то, что при изучении истории повседневности можно использовать как источники произведения искусства и литературы. Новые результаты становятся возможны благодаря, во-первых, нетрадиционности изучения быта и нравов народов, во-вторых, широкой доступности и необычности источников по истории быта и нравов – мемуаристики и художественной литературы (вышедшей из-под пера современников), которые при изучении повседневной жизни становятся источниками перворазрядными [470].

И.Я. Биск выпустил одну из первых в России работ о повседневной жизни в Веймарской республике. Он пишет в своей автобиографической работе:

«Читая курс методологии истории, я знал, естественно, об интересе «новых социальных историков» к быту и нравам. Так что вышедшая в 1990 году моя книга о повседневной жизни веймарских немцев [471] находилась, как впоследствии писали рецензенты, в русле мирового историографического процесса. Но и независимо от веяний мировой историографии я всегда интересовался социально-экономической жизнью стран больше, чем их политической жизнью. В этом смысле я был последователем Ключевского, который не любил и в лекциях не жаловал дипломатические и батальные сюжеты, а не Ранке, для которого внешняя политика и войны являлись приоритетной темой. Я сочувственно относился к историкам-бытописателям Англии, в частности к Маколею, утверждавшему, что историк должен показать своих героев «со всеми их особенностями языка, нравов, одежды; провести нас по их жилищам, посадить с ними за стол, обшарить их старомодные гардеробы, объяснить нам употребление их тяжеловесной домашней утвари» [472]. И я с удовольствием перечитывал тревельяновскую «Социальную историю Англии» [473], автор которой под социальной историей понимал повседневную жизнь страны в прошлые времена. Был ещё один мотив, способствовавший написанию книги о быте и нравах веймарских немцев. Известно, что мемуаристика и произведения художественной литературы и искусства, которые в силу их особенностей принято считать второстепенными или даже третьестепенными источниками, при изучении истории повседневности превращаются в важнейшие (произведения литературы и искусства – в том случае, если они созданы современниками изображаемых событий) [474].

Ситуация постмодерна не так сильно затронула историческую науку Германии, как это имело место в других западных странах. Хейден Уайт вырос на традициях английского эмпиризма. Во Франции доминировали структуралистские исследования. В Германии же сохранялись старые традиции, идущие от Дильтея, Риккерта, Вебера. С точки зрения немцев лингвистический поворот подменяет изучение человека изучением дискурсов (рассуждений, словесных образов, понятий, символов, характерных для той или иной эпохи). С точки зрения немецких историков история должна изучать человека, познающего и изменяющего мир. Главная отличительная сторона человека – способность к творчеству. Отсюда – интерес к истории памяти. Память – опыт. Опыт – основа творческой активности человека, основа, без которой невозможно действие. Надо изучать, как упорядочивается действительность в сознании различных общественных групп. Произведениям искусства можно задавать те же вопросы, которые историк задаёт текстам, используемых как традиционные источники исторической информации. Весь опыт, накапливаемый людьми можно рассматривать как информацию, зафиксированную различными способами.

Макс Вебер обосновал неокантианскую теорию заново. С этой точки зрения архивах лежат государственные отчёты, а не факты. Когда Ранке говорил о факте, то под словом «фактум» подразумевалось «деяние господа», указание путей спасения свыше. Факты как таковые не существуют вообще. Историки обращают внимание только на то прошлое, которое существует при их жизни. Поэтому познание не может быть точным восприятием действительности. Исходный пункт познания – исторический вопрос. Мы исследуем остатки памяти. Именно поэтому Дройзен на первый план в процессе познания ставил «Я» историка. В основе исторического познания лежит рефлексия «Я» как исторического субъекта. Объективность покоится на эмпирическом материале осознанной субъективности. Именно на этой почве стала развиваться история памяти. Память – место, где соединяются деятельность и сознание. Основной вопрос философии о первичности бытия или сознания решается через изучение памяти: в человеческой памяти сливаются воедино сознание и деятельность. Историческая память – часть исторического сознания. Память есть начало возникновения мотивов поведения людей.

Слияние социальной истории, истории ментальностей и этнологии. В Германии этот процесс начался позже, чем во Франции. Социальная история в Германии изучалась как история общественных институтов. Особую роль в разработке проблем социальной истории сыграла белефельдская школа (Р. Козеллек^[475]). Представители данной школы «вновь открыли» Маркса и Вебера и на этой основе начали разрабатывать проблемы микроистории. Благодаря этому возникло новое явление в немецкой историографии: социологизированная история. Идеи заимствовались преимущественно не у французов, а у американцев.

Специфика западногерманской социальной истории проявилась в произведении Рейнхарта Козеллека (1923 г.р.) "Пруссия между реформой и революцией" (1967). Он исходит из того, что Пруссия оказалась единственным европейским государством, в котором в XIX веке одновременно совпали процессы индустриализации страны и её превращения в великую державу. А это имело далеко идущие последствия для будущего. Ключом к исследованию представляется Козеллеку анализ прусского законодательства, права и системы административного управления. В реформаторской политике прусской бюрократии находит автор корни последующих социальных и политических противоречий. Прусские реформы начала XIX в. расчистили дорогу буржуазному социально-экономическому устройству и ликвидировали крепостнические отношения в деревне.

Но ломка старой патриархальной системы привела и к тому, что неимущие и бедные слои населения Пруссии потеряли ту защиту, которую обеспечивали им прежде крупные землевладельцы, цеха и прочие сословные организации. Предоставленные самим себе, они оказались в состоянии конфронтации с государством, вступившим в это время на путь промышленного переворота. Все это вызвало быструю радикализацию масс и привело к революции 1848-1849 гг. Время для проведения реформ, как это было в начале века, на сей раз оказалось упущенным.

Книга Козеллека отразила стремление автора выйти за пределы политико-биографической истории и обратиться к анализу долговременных структур, сочетая при этом традиционные "историко-филологические методы" с новыми системно-структурными.

Такая умеренная форма социальной истории обязана своим происхождением специфической традиции немецкой герменевтики, т.е. искусству толкования текстов как источников. Необходимым условием для этого служит точное определение смысла и содержания исторических понятий. Показателем усиленного внимания к этой проблеме стала созданная под руководством В. Конце, О. Брукнера и Р. Козеллека семитомная энциклопедия "Основные исторические понятия" (1972–1985). Там подробно проанализировано около трехсот понятий, начиная от самого возникновения того или иного термина и его семантического значения и до наших дней. При этом история понятий не является тождественной истории языка, или идей, она раскрывает, прежде всего, социальную и политическую функцию понятия, устанавливает его точное содержание и сферу возможного применения. История понятий пользуется классическим историко-критическим методом герменевтики, но, рассматривая понятия в их социальном контексте, она становится интегральной частью общей социальной истории.

Представители белефельдской школы по-своему ответили на вопрос "Нужна ли ещё история?" Развитие социальной истории, представлявшее шаг вперед, повлекло за собой на рубеже 60-х – 70-х гг. неожиданное последствие. Соглашаясь с тем, что в современном технологическом обществе многие связи с прошлым оказались прерванными, часть учёных стала выражать сомнение в ценности и значимости изучения прошлого вообще. Неясным оставался вопрос о месте истории среди других социальных наук и её соотношении с ними. Тем более что последние переживали бурный подъем. Социология, политология, быстрее реагировали на политико-идеологические потребности общества. Они были менее отягощены грузом старых теоретико-методологических и идейно-политических традиций.

Под вопрос была поставлена не только способность исторической науки играть в обществе активную роль, но даже правомерность её существования как научно-учебной дисциплины. Тревожным сигналом для историков прозвучала ликвидация в начале 70-х гг. преподавания истории и замена её курсом социального обществоведения в старших классах гимназий таких земель как Гессен, Нижняя Саксония, Северный Рейн-Вестфалия, где у власти стояли социал-демократические правительства. Реформа вызвала резкий протест Союза историков, заявившего, что исторические знания необходимы для ориентирования в реальности. Их отсутствие влечет за собой "некритичное восприятие псевдонаучных и недемократических идеологий". Протест был поддержан фракцией ХДС в гессенском ландтаге, потребовавшей принятия специального закона о преподавании истории. Через несколько лет это было восстановлено в полном объеме.

Конкуренция и критика со стороны представителей социальных наук, считавших историю "метафизической тоской по прошлому", вызвали ответную реакцию, хотя заметной была растерянность историков. На съездах в Кельне (1972) и Регенсбурге (1974) были сделаны пленарные доклады под характерными названиями "Нужна ли ещё история?" и "Жить без истории?". Оживились и перешли в наступление на этих съездах и приверженцы идеалистического историзма. Они усматривали причины кризиса в том, что социальная история очутилась в опасной близости к марксизму и перестала быть наукой.

Пессимизм чувствовался и на Мангеймском съезде в 1976 г., прошедшем в атмосфере вялых и бесплодных теоретических дискуссий. Пресса упрекала историков в недостатке мужества к постановке острых проблем и констатировала наличие пропасти между исторической наукой и ожиданиями общественности. Выступивший при открытии съезда президент ФРГ Вальтер Шеель призвал историков осознать свою ответственность перед обществом. Подчеркнув их высокую роль, он заявил, что судьба Германии XX века могла бы сложиться более счастливо, если бы учебники истории создавали такие учёные как Леопольд Ранке. И на Гамбургском съезде 1978 г. канцлер Гельмут Шмидт выразил пожелание, чтобы историки писали свои работы в привлекательной, интересной и доступной для широкого читателя форме.

В связи с таким положением развернулась широкая дискуссия о роли и задачахисторической науки и её теоретико-методологических основах. Выяснилось,что умеренный вариант социальной истории, оставлявший в неприкосновенностимногие элементы идеалистического историзма, не привёл к подлинной модернизации исторического исследования. Обозначилось отставание западногерманскойисториографии от развития историческойнауки в США, Великобритании, Франции,где сформировались крупные научныешколы,изучавшие социально-экономические процессы и их воздействиена общество. Развитие полемики привелок размежеванию внутри неолиберальногонаправления. От него отделилась сравнительно небольшая, но чрезвычайно активная группа историков, образовавших новую школу.

Социально-критическая школа. Специфичной чертой новой школы явились две отличительные особенности. Она провозгласила своей задачей "анализ социальных слоев, политических форм господства, экономического развития и социокультурных феноменов". Это означало, что следует не просто выделять и изучать социальные аспекты исторических явлений, а брать эти явления в комплексе составляющих их социальных, политических, экономических, социокультурных и духовных факторов. Понятие социальной истории следует интерпретировать так широко, чтобы из него не оказались выброшенными событийно-личностные аспекты. Отсюда следовал важный вывод о том, что структурно-исторический принцип не может быть монополией лишь социально-экономической истории, а должен применяться ко всем сферам исторической действительности. Социальная история в этом расширенном варианте исследует социальные структуры, процессы и действия, развитие классов, слоев и групп, их взаимоотношения и конфликты. Но поскольку вся эта проблематика есть не что иное, как история человеческого общества, то такую историю можно назвать "общественная история". При этом писать её необходимо с критической точки зрения. Только в этом случае историческая наука может внести весомый вклад в создание "рационально-гуманного общества", которого пока не сложилось окончательно ни в одном государстве на земном шаре.

Центром социально-критической школы стал Билефельдский университет, а её рупором выпускаемый с 1975 г. журнал "История и общество. Журнал исторической социальной науки" ^[476].

Несмотря на то, что между отдельными представителями этой школы существуют определенные идейно-политические и теоретико-методологические расхождения, в главном они придерживаются одинаковых позиций.

Их объединяет убеждение в необходимости взаимосвязи научного исследования с общественной практикой, проведения реформ с целью улучшения и определённого изменения существующих общественных отношений, опоры исторического исследования на прочные теоретические основы.

Они подчеркивают, что предметом изучения исторической науки должны стать не отдельные явления или личности сами по себе, а широкие общественные процессы, которые большей частью не осознаются их участниками. Поэтому, историю нельзя интерпретировать как науку о духе, ибо нельзя исследовать эпоху, исходя из её собственного самопонимания. Анализ и теория, а не вчувствование и описание должны быть главным инструментом исторического познания.Значимость последнего определяется не антикварным интересом, а потребностями сегодняшнего дня, поэтому историческая наука приобретает функцию "критического просвещения" и выполняет роль "политической педагогики".

Настаивая на необходимости преодоления дефицита теории, социально-критические историки стремятся к тесной кооперации системно-социальными науками, в том числе и к широкому использованию диалектико-материалистического метода. Касаясь последнего, социально-критическая школа подчеркивает, что марксистская историческая теория не может быть единственным инструментом исторического познания, её необходимо применять в сочетании с другими методами и принципами. Представители школы убеждены в том, что ни одна историко-философская теория не может служить универсальной отмычкой ко всему богатству истории в целом. Марксистская теория, с этой точки зрения, образцовый пример научного познания процессов XVIII – XIX вв., но не более того. Для изменившихся условий XX века она пригодна лишь частично, наряду с другими теориями "среднего радиуса действия", т. е. теориями, ограниченными определенными пространственно-временными рамками.

Одно из основных мест среди них занимает теория модернизации, суть которой состоит в следующем.

Модернизация (общепринятого определения этого слова не существует)обозначает содержание истории нового времени с возникновения капиталистической общественной системы. Европейский и североамериканский капитализм понимается как норма и образец процесса модернизации, которому в иных, своеобразных и причудливых вариантах последовали прочие регионы, в том числе социалистические и развивающиеся страны. Критериями модернизации выступают индустриализация, научно-техническая революция, развитие системы образования и просвещения, социально-политическое переоформление традиционных структур власти в направлении парламентарно-демократической системы.

Для исторического познания теория модернизации в глазах социально-критической школы имеет первостепенное значение в силу нескольких обстоятельств. Она привлекательна как раз из-за своего многозначного и многовариантного характера без претензий на роль жестко завершенной схемы, что дает возможность плюралистического толкования истории. Понятие модернизации охватывает не только экономические аспекты, но включает в себя социальные, политические и культурные феномены, не настаивая при этом на примате какого-то одного из этих факторов. Поэтому теория модернизации отбрасывает откровенный вульгарно-материалистический технологический детерминизм концепции индустриального общества. Она стремится осмыслить исторический процесс в его комплексности и целостности.

Что касается марксистской схемы общественно-экономических формаций или теории "пяти стадий роста" У. Ростоу, то их основной недостаток социально-критическая школа усматривает в том, что ни одна из них не дает удовлетворительного ответа и объяснения причин расхождения путей развития стран с примерно одинаковым экономическим уровнем и аналогичными социальными отношениями. Отказалась школа и от трехступенчатой схемы истории, легшей в основу теории индустриального общества, сократив её до двух типов обществ: традиционного и современного^[477].

Переход общества из традиционного в современное состояние происходит путем рационализации всех сфер общественной жизни. В этом отношении социально-критическая школа стоит на плечах Макса Вебера, который интерпретировал процесс всемирно-исторического развития именно как процесс возрастания рационализации в экономике, политике и культуре. Школу нельзя назвать веберианской в полном смысле, но её представители в наибольшей степени стремятся использовать многие идеи Вебера и в теоретическом, и в конкретно-историческом отношении.

В духе Вебера многомерная модель объяснения прошлого социально-критическими историками основывается на принятии трёх принципиально равноправных осей исторического развития: экономической, политической и культурной. В своем многообразном переплетении в различные исторические периоды каждая из этих осей приобретает различный вес и влияние. Задача исторического исследования как раз и состоит в том, чтобы точно определить, какая из них доминировала и в соответствии с этим дать анализ и объяснение конкретного исторического феномена в его неповторимости и своеобразии, но с учетом его включения в более общие исторические взаимосвязи. В отношении современного мира эти оси конкретизируются в индустриальном капитализме, бюрократизированном государстве, рациональной науке и культуре.

Вплоть до второй половины 70-х гг. XX в. программа, ориентированная на исследование повседневности, была способна заинтересовать немногих. Наиболее чуткими в этом вопросе оказались историки, осознавшие недостаточность надысторических законов для объяснения поступков отдельных людей и эффективно использующие знания традиционных норм, стереотипов поведения, господствующих в ту или иную эпоху^[478].

Категорию повседневности можно охарактеризовать как соотношение индивидуальности и социальной реальности, её основные атрибутивные свойства выражаются в следующем: субъективные переживания чётко противопоставляются объективным процессам и структурам, индивидуальные действия – типичным практическим действиям, однократные эпохальные события – длительным ритмам, подвижные формы рациональности – идеальным конструкциям ^[479].

В отношении повседневности на первый план выходит проблема детерминации личности внешними факторами. На проблеме повседневности можно видеть, как индивид оказывается перед необходимостью буквально каждый день принимать то или иное решение, делать свой выбор. Естественно, люди воспринимают правила, общественные установки, традиции и институты как данность, которая предшествовала человеку. Каждый человек более или менее следует общественному этикету, соблюдает многочисленные нравственные установки, политические нормы.

Однако не только политическими решениями, институциональным взаимодействием держится мир, но и тем, как ведёт себя человек в повседневной жизни. Ведь многообразие ситуаций, сказывающихся в повседневной жизни, необычайно велико. С другой стороны, относительная свобода индивидуальных решений здесь, как правило, шире, чем в любой иной сфере. Поэтому повседневность представляет очень удобное поле исследований для изучения взаимоотношений между общепринятыми стереотипами и индивидуальными интенциями. Германские историки изучали, например, разнообразие стратегии поведения заключенных в нацистских концлагерях, где практиковался делёж рационами горячего супа, что укрепляло совместное желание выжить ^[480].

Через призму повседневности ученые попытались раскрыть феномен тоталитаризма. Несмотря на наличие огромного количества исследований в этой области, до сих пор не выяснено главное – социальная поддержка режимов. Историки повседневности считают, что тоталитарный гитлеровский режим опирался не только на террор и пропаганду, но и на значительный уровень общественного консенсуса германского общества 30-40-х гг. Значительный процент общественного настроения приходился на долю осознанной поддержки власти.

В то же время историки склонны считать, что нацистская идеология не всегда «срабатывала» на уровне повседневности и усилия пропагандистов давали часто «совершенно иные результаты» ^[481]. Имели место явления внутреннего неподчинения и нонконформизма, выражавшиеся в появлении субкультуры в молодёжном движении, различных неформальных группировок. Их члены собирались на тайных квартирах, обсуждали политические проблемы. Субкультура была также направлена против насаждаемого повседневного аскетизма, табуирования сексуальности и др. Иначе говоря, фашистская идеология не вживалась неизменно, а воспроизводилась в сознании в модифицированном виде.

Многие исследователи сегодня следуют этой новой парадигме: не История, а истории, с множеством индивидуальных центров.

Создание общества массового потребления, процессы демократизации в целом ведут к перестановке акцентов в предметной области истории. Объектами изучения социально-ориентированной истории становятся не столько социальные структуры и процессы, сколько повседневный опыт людей, условия, в которых они жили. Таким образом, наблюдается сближение позиций культурной и социальной истории [482].

Эта смена ориентиров в исторической науке происходит в результате острых дискуссий 1980-х гг. и носит название «антропологического поворота». В результате, с одной стороны, акцент в исторических исследованиях перемещается на изучение собственно «человека в истории», причем не столько созданных им и довлеющих над ним «структур», сколько его непосредственного опыта в историческом процессе. С другой стороны, для изучения неосознанных социокультурных представлений людей прошлого, включённых теперь в понятие «культура», историки стали широко использовать методы, заимствованные ими из культурной антропологии.

Интересы и исторический опыт «маленького человека», которые были оставлены без внимания как политической историей XIX в., так и социальной историей XX в., условия его повседневной жизни и то, как эти условия испытывались, стали приоритетными объектами изучения для ведущих историков современности. П. Берк, К. Гинзбург, Н. Дэвис, К. Томас, Ж. Ле Гофф, Ж. Дюби, К.-Г. Фабер, И. Рюзен и многие другие авторитеты «новой истории» ориентируются на написание культурной истории, где нарратив и индивидуум, микроподход играют центральную роль.

Появление истории повседневности дало шанс преодолеть сложившуюся привычку к широким умозрительным обобщениям, в которых нивелировались асинхронность, социальная противоречивость и разнородность картины мира в сознании человека. Через изучение отдельных «сегментов», многообразных форм восприятия людьми своего опыта, отношений на производстве и в быту открывались возможности понимания специфики групповых и личностных идентификаций в обществе. В конечном счете, такой подход давал основание германской историографии по-новому реализовывать её потребность в достижении идеала исторического синтеза [483].