Теория тропов Хейдена Уайта. Взаимодействие истории и литературоведения.

Контакты между двумя этими дисциплинами имеют глубокие корни. Достаточно вспомнить дискуссии о том, являются ли художественные произведения историческими источниками и какую именно информацию несут они, будучи исследованными в этом качестве. Обособление дисциплин лингвистического цикла было связано с выделением их объекта (языка) в качестве некоторой самостоятельной целостности, которую можно изобразить и изучить относительно независимо от всех остальных объектов.

Человек думает с помощью слов и образов. Они фиксируются в опыте с помощью символов и в первую очередь с помощью языка. От языка, с помощью которого мы общаемся и сохраняем накопленный опыт, зависит то, как мы думаем и строим планы, в какой последовательности расставляем жизненные приоритеты. Это стало очевидно в связи с развитием информатики и появлением искусственных языков программирования. Соответственно глубинными структурами рассуждений становятся нарративные (повествовательные) и дескриптивные (описательные) механизмы. Им присуща своя логика, которая поддаётся выявлению и анализу. Таким образом, появилась ещё одна возможность для изучения разных логик мышления представителей различных исторических школ на новом уровне: открывается путь к пониманию внеязыковых досознательных механизмов мышления.

Речь идёт о проблеме соотношения в деятельности человека целенаправленных логически чётких поступков и решений, а также эмоций, интуиции, ценностного восприятия. Суть проблемы в том, что логическая структура деятельности человека и его рассуждений может стать объектом математического моделирования, тогда как влияние на его поступки интуиции, эмоций, ценностно-психологических установок определяется исследователем на стадии до и после математической обработки данных посредством понимания изучаемых явлений, т.е. интуитивного проникновения в мотивы и характер «поступков деятелей прошлого путем их интерпретации. Соотношение поддающихся моделированию, т.е. объяснению, логических действий и поступков и не поддающихся моделированию, но являющихся объектом интуитивного понимания психическо-эмоциональных факторов оказывает сравнительные роли названных двух типов духовной активности.

Моделирование способствует выявлению логики и интуиции как в изучаемых историком поступках и рассуждениях исторических деятелей прошлого, так и в исследовательской процедуре самого современного историка ^[376].

По отношению к влиянию эмоционально-психических факторов на политическое и социальное поведение людей прошлого моделирование – в силу особенностей исторической информации – затруднительно. Однако мотивы поступков, связанные с логическими рассуждениями, аргументацией, стали в настоящее время объектом пристального внимания историков и политологов, использующих формальнологические средства, методы искусственного интеллекта. К изучению логики аргументации все чаще обращаются специалисты в области истории международных отношений. Соответствующая методика может быть, например, использована при анализе средневековых нарративных источников, изобилующих стереотипами рассуждений и аргументации.

Одним из первых обратил внимание на связь содержания и формы изложения исторического сочинения Иоганн Густав Дройзен. [377] Его точка зрения не совпадает с построениями современных постмодернистов. «Формы изложения определяются не по аналогии эпоса, лирики, драмы (Гервинус),– говорил Дройзен,– не по отличию "определённых во времени и пространстве действий свободного человека в государстве" (Ваксмут), не по случайным всевозможным хроникам, достопримечательностям, картинкам из старины, историям (quibus rebus agendis inter fuerit is qui narret, Авл Геллий), а двойственной природой исследуемого». Двойственность же исторического исследования состоит в том, что представление о происшествиях и порядках былых времен, которое можно получить исходя из настоящего и из некоторых наличествующих в нём элементов прошлого, одновременно ведёт к обогащению и углублению понимания настоящего путем прояснения былых времен, и объяснению прошлых времён путём открытия и развертывания того, что из них имеется в настоящем. При этом, как уточнял Дройзен, «каким бы плодотворным ни было исследование, полученные им представления далеко не совпадают с многообразием содержания, движения, реальной энергии, которыми обладали вещи, когда они были настоящим» [378].

Исследователь, излагая полученные им результаты, может занять ту или иную точку зрения: либо ту, что он мысленно, в представлении, насколько возможно, воскрешает вещи, которые некогда были, но минули, либо он глубже развивает и обосновывает настоящее, его сознание и его содержание. Таким образом, мы получаем различные формы изложения.

Самая естественная форма заключается в том, что исследователь, копая глубоко и все глубже, находит такие-то и такие-то скрытые сокровища. Такое изложение исследования создает впечатление, как будто главное для него не найденное, а сам процесс нахождения. Здесь интерес изложения направлен только на то особое, что я, исследуя, искал и нашел. Здесь важно составить описание или, скорее, изложить проведенное разыскание так, чтобы результатом оказалось именно это особое, ответ на этот вопрос, причина действий, цель поступка и т. д. Следовательно, это изложение есть мимесис [379] наших поисков и нахождения. [380]

Понятно, что такая форма, которая представляет лишь исследование, имеет нечто узко очерченное, микрологическое, даже что-то идущее более или менее от широкого контекста вещей и событий, высказывает, скорее, представление о нашей работе с вещами, чем о самих вещах. Поэтому нужна такая форма, в которой, наоборот, наш труд предельно отступает на задний план, а вещи, так сказать, получают слово. Это повествовательная форма.

Эта форма – как бы зеркальное отражение той, исследовательской. Она представляет результат исследования не как поиск и нахождение, а как процесс, моменты которого определились сами собой, своим видом, своей природой. И как нам разнообразие происшедших событий, по свойству, присущему человеку, является в форме становления, так и она выстраивает полученные в результате исследования представления в цепочку так, как соответствующие моменты следовали друг за другом или обусловливали друг друга в действительности, если её воспринимать как становление. Такая форма, рассказывая так, показывает, как этот вид и природа процесса постепенно становились и продолжали двигаться. Следовательно, она даёт мимесис становления.

Хотя всё-таки в эту манеру изложения привнесены кое-какие побочные мысли, тенденции и т. д., она не нуждается в них, а признаёт, что передаёт ход вещей таким, каковым он был в действительности, и делает это ради вещи, ради истины.

Но не стоит порицать эти побочные цели сами по себе; они появляются только тогда, когда отрицают себя. Напротив, наивысший интерес представляет то, что дело поняли, истину узнали, и то, что в тщательном исследовании познано, как истина признана таковою, и становится общим убеждением. То, что было, нам интересно не потому, что оно было, а потому, что оно ещё в некотором смысле есть, ещё действует, поскольку оно взаимосвязано с вещами, которые мы называем исторический, т. е. нравственный мир, нравственный космос. То, что мы знаем этот великий космос и нас в нём, составляет нашу духовную жизнь и наше образование; и мы можем его знать и иметь в нас, только здесь, в настоящем, в эпитоме [381] мыслей, которые являются его содержанием и его истиной. [382]

Таким образом, мы получаем третью форму изложения, которую мы называем назидательной, дидактической.

Так мы видим, здесь мы получаем принципиальную точку зрения, чтобы употребить все имеющееся в прошлом для объяснения нашего настоящего и для его более глубокого понимания. Мы будем излагать это настоящее по его идейному содержанию, его истине, и подходящая для этого форма есть та, что мы указываем становление этого настоящего и его идейного содержания.

Но в массе ставшего и теперь сущего есть непрерывное движение, которое всегда может пойти в ту или иную сторону. История ещё позавчера и вчера работала и сегодня работает среди этой неистовой борьбы и столкновения тысяч интересов и страстей. Но история дает нам уверенность, что то, что работает и определяет труд человека и властвует над ним, суть идеи, те же самые великие идеи нравственного мира,– сегодня, как и всегда,– все действуют одновременно, постоянно обусловливая друг друга.

Кто хотел бы судить, исходя из момента «Здесь и Теперь» вещей, и принимать решения, тот очень скоро бы понял, как неглубоко он судит, какие поверхностные решения принимает на основании мгновенных импульсов, не связывая всё в один контекст. Глубоко мыслящий человек почувствует потребность понять себя не только в общем контексте, но и во всяком важном моменте и непрерывности событий. Он употребит знание прошлого, чтобы уяснить себе этот момент настоящего и по его обусловленности, каковую он имеет в предшествующем, сделает основательно и уверенно выбор, который требует от него решения.

Так, прилагая результаты исторического исследования к данному случаю, изложение как бы поворачивает назад. Ибо исходя из момента «Здесь и Теперь» и полученных в нём материалов, чтобы уяснить прошлое и заставить его вновь вспыхивать язычками пламени, оно собирает эти отблески и сияния, чтобы увидеть или показать настоящее при более ярком и пронизывающем освещении, объяснить исследуемое сущее его историей и продемонстрировать его во всём его значении. Эту форму изложения мы можем назвать дискуссионной. [383]

Согласно утверждению И.Г. Дройзена в этих четырех формах исчерпываются все возможности исторического изложения, но тем самым для различных задач исторического исследования даны необходимые формы.

Распространение новых теорий и приёмов критики на анализ собственно исторических произведений в XX веке было связано с концептуальными разработками американских гуманитариев, прежде всего с так называемой тропологической теорией истории признанного лидера постмодернистского теоретического и методологического обновления историографической критики Хейдена Уайта.

Х. Уайт определил несколько уровней концептуализации в историческом сочинении: (1) хроника; (2) история; (3) тип построения сюжета [emplotment]; (4) тип доказательства [argument]; (5) тип идеологического подтекста [ideological implication]. [384]

Согласно его концепции раскрытие формальной связности различных событий и явлений в историческом сочинении достигается: (1) объяснением посредством построения сюжета, (2) объяснением посредством доказательства и (3) объяснением посредством идеологического подтекста[385].

Следуя линии рассуждений, обозначенной Нортропом Фраем в его «Анатомии критики», он выделил, четыре разных типа построения сюжета: Роман, Трагедия, Комедия и Сатира. Возможны и другие, такие как Эпос, а конкретное историческое изложение, как правило, содержит истории, выполненные по одному типу, как стороны или фазы целого набора событий, построенных по другому типу. Но конкретный историк вынужден строить целый набор историй, создавая своё повествование в одной исчерпывающей или архетипической форме истории. Например, Мишле выполнил все свои истории как Роман, Ранке – как Комедию, Токвиль – как Трагедию, а Буркхардт использовал Сатиру.

Трагедия и Сатира – способы построения сюжета, которые соответствуют интересам тех историков, которые за сумбуром событий, содержащихся в хронике, или в самом этом сумбуре усматривают сохраняющуюся структуру отношений или вечное возвращение Того-Же-Самого в Различном. Роман и Комедия подчеркивают возникновение новых сил или условий на основе процессов, которые на первый взгляд казались в своей сущности неизменными или изменяющимися только в своих феноменальных формах. Но каждая из этих архетипических сюжетных структур имеет своё значение для когнитивных операций, посредством которых историк стремится «объяснить» то, что «действительно случилось» в ходе процесса, образ истинной формы которого эти операции создают [386].

Следуя анализу Стивена Пеппера в его «Мировых гипотезах», Х. Уайт выделил четыре парадигмы формы, которую может принимать историческое объяснение, рассматриваемое как дискурсивное доказательство: Формистскую, Органицистскую, Механистичную и Контекстуалистскую [387].

Формистская теория истины нацелена на идентификацию уникальных характеристик объектов, обитающих в историческом поле. Соответственно Формизм считает объяснение законченным, когда должным образом идентифицирован данный набор объектов, определены его класс, общие и специфические атрибуты и ему придано наименование, удостоверяющее его специфичность. Рассматриваемые объекты могут быть индивидуальностями либо коллективами, частными либо общими, конкретными сущностями или абстракциями. Это предопределяет задачу исторического объяснения – рассеять понимание тех сходств, которые, по-видимому, объединяют все объекты поля. Если историк установил уникальность определённых объектов поля или разнообразие типов или феноменов, которые это поле проявляет, он дал Формистское объяснение поля как такового.

Формистский тип объяснения следует искать у Гердера, Карлейля, Мишле, романтических историков и великих исторических рассказчиков, таких как Нибур, Моммзен и Тревельян,– в любой историографии, в которой изображение разнообразия, красочности и живости исторического поля считается главной задачей работы историка.

Органицистские мировые гипотезы и соответствующие им теории истины и доказательства сравнительно более «интегративны» и поэтому в своих операциях более редуктивны [388]. Органицист пытается изобразить детали исторического поля как компоненты синтетического процесса. В сердце Органицистской стратегии лежит метафизическая приверженность парадигме отношений «микрокосм–макрокосм»; и историк-органицист склонен руководствоваться желанием видеть индивидуальные сущности в ролях компонентов процесса, образующего целое, которое более значимо, или качественно отлично, от суммы своих частей. Историки, работающие в рамках этой стратегии объяснения, такие как Ранке и многие «националистические» историки середины XIX столетия (фон Зибель, Моммзен, Трайчке, Стабс, Мэтлэнд), склонны структурировать свои повествования таким образом, чтобы изобразить консолидацию или кристаллизацию из совокупности представляющихся разрозненными событий некоторой интегрированной сущности, важность которой значительнее, чем важность любой из тех индивидуальных сущностей, что анализировались или описывались в процессе повествования.

Такой подход к объяснению процессов, различаемых в историческом поле, представлен идеалистами в целом, а в особенности такими диалектическими мыслителями, как Гегель.

Для Органицистской стратегии объяснения свойственно воздерживаться от поиска законов исторического процесса, когда термин «законы» сконструирован в смысле универсальных и инвариантных причинных взаимосвязей на манер физики Ньютона, химии Лавуазье или биологии Дарвина. Органицист склонен говорить о «принципах» или «идеях», определяющих индивидуальные процессы, усматриваемые в поле, и все процессы, взятые как целое. Эти принципы или идеи увидены как намечающие цель, к которой стремится процесс как целое. Они не функционируют как причинные агенты или силы, кроме тех случаев, когда историки решительно придерживаются мистической или теологической ориентации, и в этих случаях принципы обычно трактуются как проявления замысла Бога о его создании. Фактически для Органициста такие принципы и идеи функционируют не как ограничения способности человека достигнуть в истории специфически человеческой цели, как могли бы действовать «законы» истории по мысли Механициста, но как гаранты фундаментальной человеческой свободы.

Механистичные мировые гипотезы также интегративны по своей цели, но они скорее редуктивны, чем синтетичны. Выражаясь в терминах Кеннета Бёрка, Механицизм склонен рассматривать «поступки» [«acts»] населяющих историческое поле «действующих лиц» как проявления сверхисторической «силы», происходящей из «сцены», на которой разворачивается «действие», изображенное в повествовании. Механистичная теория объяснения обращается к поиску причинных законов, определяющих последствия процессов, открытых в историческом поле [389]. Объекты, которые считаются находящимися в историческом поле, конструируются как существующие в модальности отношений «часть–часть», их специфические конфигурации определены законами, которые предполагаются в качестве управляющих их взаимодействиями. Поэтому такие Механицисты, как Бокль, Тэн, Маркс и Токвиль, изучают историю с целью разгадать законы, действительно управляющие её действиями, и пишут историю с целью показать в нарративной форме следствия этих законов.

Существенная предпосылка Контекстуализма – события могут быть объяснены в рамках того «контекста», в котором произошли. Почему они произошли именно таким, а не иным образом, должно быть объяснено посредством открытия их специфических отношений с другими событиями, происшедшими в окружающем их историческом пространстве. Здесь, как и в Формизме, историческое поле понимается как «спектакль» или богатый деталями гобелен, которым, на первый взгляд, может недоставать связности и видимой фундаментальной структуры. Но, в отличие от Формиста, который склонен просто рассматривать сущности в их конкретности и уникальности, то есть в сходстве и отличии с другими сущностями поля, Контекстуалист настаивает на том, что то, «что случилось» в поле, может быть объяснено только на основе уточнения функциональных взаимосвязей, существующих между действующими лицами и силами, занимающими поле в данное время [390].

Определение этой функциональной взаимосвязи выполняется с помощью операции, которую некоторые современные философы, такие как У. X. Уолш и Исайя Берлин, назвали «связыванием». Цель объяснения в этой операции – определить «нити», соединяющие изучаемых индивидуума или институт с их специфическим социокультурным «настоящим». Примеры такого рода объяснительной стратегии могут быть найдены у любого стоящего историка, от Геродота до Хейзинги, но как доминирующий принцип объяснения в XIX веке он находит выражение в работах Якоба Буркхардта. Как стратегия объяснения Контекстуализм стремится избегать и радикально рассеивающей тенденции Формизма, и абстрагирующих тенденций Органицизма и Механицизма. Вместо этого он стремится к относительной интеграции феноменов, найденных в ограниченных областях исторического совершения, с точки зрения «тенденции» или общей физиономии периода и эпохи.

По-видимому, в каждом историческом описании реальности действительно существует нередуцируемый идеологический компонент. То есть просто потому, что история не есть наука, или в лучшем случае, естьпротонаука с определёнными ненаучными элементами своей конституции [391]. Сама по себе претензия на отыскание некоторого типа формальной связности в историческом источнике привносит с собой теории природы исторического мира и самого исторического знания, которые имеют идеологический подтекст, ибо пытаются понять «настоящее», как бы это «настоящее» ни определялось. Иначе говоря, сама претензия на разграничение прошлого мира социальной мысли и практики от его настоящего и на определение формальной связности этого прошлого мира предполагает представление о том, какую форму должно принять это знание о современном мире, предполагает постольку, поскольку он непрерывен с этим прошлым миром. Приверженность к определённой форме знания предопределяет типы обобщений,которые делаются о современном мире, типы знания, которые о нем можно иметь и как следствие – типы проектов, которые можно оправданно рассматривать в целях изменения этого настоящего или, напротив, его увековечения[392].

Всякое значительное историческое произведение демонстрирует целостное видение исторического мира, а с другой стороны, философии истории используют те же средства артикуляции, что и значительные исторические произведения. Вот почему в своей большой работе «Metahistory» Х. Уайт без колебаний ставит в один ряд Мишле, Ранке, Токвиля, Буркхардта и Гегеля, Маркса, Ницше, Кроче. [393]

Интрига как способ построения целостного видения истории и есть специфический метод исторической дисциплины.

В работе Хейдена Уайта процедуры построения интриги впервые были отнесены к нарративной структуре историографии, хотя они и не охватывают всей этой сферы.

Сильную сторону исследований Х.Уайта составляет та ясность, с которой он эксплицирует допущения своего анализа великих исторических текстов и определяет сферу дискурса, где, в свою очередь, находят место эти допущения.

«Писание истории» (так называется книга Мишеля де Серто) – не есть нечто внешнее по отношению к концепции истории и к историческому произведению; оно не является вторичной операцией, которая связана только с риторикой коммуникации и которую можно было бы игнорировать как нечто принадлежащее лишь к сфере литературного оформления. Оно конститутивно для исторического способа понимания. [394]

Следуя анализу Карла Манхейма в «Идеологии и утопии», Уайт постулировал четыре основные идеологические позиции: Анархизм, Консерватизм, Радикализм и Либерализм [395].

Имеются, конечно, другие метаполитические позиции. Манхейм [396] ссылается на Апокалиптизм раннебуржуазных религиозных сект, Реакционную и Фашистскую позиции. Но эти позиции в своей сущности авторитарны, таким образом, какой не свойствен перечисленным выше формам идеологии XIX века. Апокалиптик основывает свои предписания к действию на авторитете божественного откровения, Реакционер – на авторитете классовой или групповой практики, рассматриваемой как вечно действенная система социальной организации, и Фашист – на неоспоримом авторитете харизматического лидера. И хотя ораторы, представляющие каждую из этих позиций, могут вступить в полемику с представителями других позиций, они не считают это необходимым для установления авторитета своих когнитивных позиций на рационалистических или научных основаниях. Поэтому, хотя они могут предложить особые теории общества и истории, эти теории не рассматриваются как ответственные перед другими позициями, перед «фактами» вообще, перед контролем со стороны логических критериев последовательности и связности.

Консерваторы стремятся рассматривать социальное изменение по аналогии с ростом растений, в то время как Либералы (по крайней мере, XIX века) склонны рассматривать его по аналогии с подгонкой, или «тонкой настройкой», механизма. В обеих идеологиях фундаментальная структура общества предполагается прочной, некоторые изменения – неизбежными, но само изменение рассматривается как наиболее эффективное тогда, когда изменяются скорее отдельные части тотальности, чем ее структурные отношения. Между тем Радикалы и Анархисты убеждены в необходимости структурных трансформаций, первые – в интересах переустройства общества на новой основе, вторые – в интересах упразднения «общества» и замены его «общностью» индивидуумов, объединённых вместе общим чувством их общей «человечности».

Что касается скорости рассматриваемых изменений, Консерваторы настаивают на «естественном» ритме, в то время как Либералы отдают предпочтение тому, что может быть названо «социальным» ритмом парламентских дебатов или ритмом образовательного процесса и электоральной конкуренции между партиями, которым вверено наблюдение установившихся законов правления. Напротив, Радикалы и Анархисты допускают возможность трансформаций-катаклизмов, хотя первые склонны больше значения придавать власти, необходимой для произведения таких трансформаций, более чувствительны к инерционной тяге унаследованных институтов, а потому более, чем вторые, озабочены разработкой средств достижения таких трансформаций.

Консерваторы склонны представлять историческую эволюцию прогрессивной разработкой институциональной структуры, которая преобладает в последнее время, эту структуру они рассматривают как «утопию» – то есть как лучшую форму общества, на которую человек может «реалистически» надеяться или оправданно ожидать для временного бытия. Напротив, Либералы представляют время в будущем, когда эта структура будет улучшена, но они проецируют это утопическое условие в отдаленное будущее таким образом, что расхолаживают любые попытки ускоренно реализовать его в настоящем «радикальными» средствами. С другой стороны, Радикалы склонны рассматривать утопическое состояние как неминуемое, что вдохновляет их озабоченность обеспечением революционных средств воплощения этой утопии сейчас. Наконец, Анархисты склонны идеализировать отдалённое прошлое естественно-человеческой невинности, из которой люди впоследствии выпали в испорченное «социальное» состояние, в каком и находятся в последнее время. Они, в свою очередь, проецируют эту утопию во вневременную плоскость, рассматривая её как возможное человеческое достижение в любое время, если человек получит доступ к контролю над своей человеческой сущностью либо посредством акта воли, либо посредством акта сознания, который разрушит социально заданное убеждение в законности существующего социального истеблишмента.

Радикал разделяет с Либералом убеждение в возможности «рационального» и «научного» изучения истории, но их представления о том, из чего могла бы состоять рациональная и научная историография, различны. Первый ищет законы исторических структур и процессов, второй – общие тенденции или основное направление развития ^[397].

Историографический стиль представляет собой особую комбинацию типов построения сюжета, доказательства и идеологического подтекста. Но различные типы построения сюжета, доказательства и идеологического подтекста в конкретной работе не могут быть объединены без помех. Например, Комическое построение сюжета не совместимо с Механистичным аргументом, как и Радикальная идеология несовместима с Сатирическим построением сюжета. Имеет место как бы избирательное сродство между различными типами, которое может быть использовано для получения объяснительного эффекта на разных уровнях композиции. И это избирательное сродство основано на структурных гомологиях, которые можно обнаружить среди возможных типов построения сюжета, доказательства и идеологического подтекста. Это сродство графически может быть представлено следующим образом [398]:

Исторические описания оказываются вербальными моделями, или иконами, отдельных сегментов исторического процесса. Однако такие модели нужны потому, что документальная запись не создаёт сильного и ясного образа зафиксированных в ней событий.