Неприкосновенность частной жизни

Одним из самых распространенных аргументов в защиту частной жизни является вероятность злоупотребления информацией. Это, безусловно, справедливое опасение, однако существует другое обоснование неприкосновенности частной жизни, гораздо глубже связанное с экзистенциальными условиями нашего существования. Даже если мы теоретически предположим, что злоупотребления информацией не произойдет, должны быть установлены четкие границы для того, какого рода информацию можно собирать и как именно ее можно использовать, учитывая влияние этого на наше отношение к окружающим и к самим себе[417]. Следовательно, аргумент от злоупотребления необходимо дополнить другими аргументами, в основе которых лежит значение приватности для развития отношения с другими людьми, а также для становления личности.

Любая декларация прав человека была бы неполной без статьи, защищающей право человека на частную жизнь, по той простой причине, что защита частной жизни является важной предпосылкой для свободной и счастливой жизни. Иметь свою собственную сферу неприкосновенности – это не роскошь, а необходимость. Как пришет Фридрих Хайек: «Свобода предполагает обеспечение индивиду сферы приватности, состоящей из таких вопросов, в которые другие люди не имеют права вмешиваться»[418]. Сфера приватности, защищенная от посторонних вмешательств, является предпосылкой для негативной свободы и развития автономии[419]. Для того чтобы индивид мог стать автономным, он должен иметь определенную степень контроля над своим окружением. Этот контроль отчасти обеспечивается законами, гарантирующими личности свободу действия. С точки зрения этих законов, за индивидом признается право единолично принимать решения, касающиеся самого себя. Однако для свободы требуется не просто отсутствие вмешательств в эту сферу и возможность для индивида действовать согласно своим желаниям. Свобода требует также наличия пространства, в котором может происходить становление «я» человека, свободного от наблюдения и даже «мягкого» воздействия.

Для обозначения этого права в Норвегии используется особое понятие «personvern», которое дословно переводится как «защита личности» и по своему значению несколько отличается от понятий, используемых для обозначения соответствующего права в других европейских языках. В международном дискурсе чаще всего используются формулировки, так или иначе содержащие выражение «частная жизнь», и в философской традиции значительно больше работ посвящено понятию «частной жизни», нежели понятию «защита личности». Аргументы, приводимые в защиту первого и второго понятия, в значительной степени совпадают.

Общепринятой трактовки соотношения между понятиями «частная жизнь» и «защита личности» не существует. Комиссия по свободе слова пыталась провести между ними различие, утверждая, что защита личности состоит «прежде всего в защите личности как публичного лица (общественное мнение), а не как частного лица»[420]. По моему мнению, подобное толкование понятия защиты личности, в котором сфера приватности признается в лучшем случае вторичной, совершенно неверно. Очевидно, что упомянутые понятия имеют значительную область пересечения. Защита личности часто упоминается в англоязычных работах как «informational privacy», «приватность персональных данных», то есть как одна из областей частной жизни вообще. В значительном числе случаев нарушение права на частную жизнь будет нарушать и право на защиту личности, и наоборот. Понятия частной жизни и защиты личности не очень четко разграничены. В поисках определения, дающего необходимые и достаточные критерии различения этих понятий, мы скорее всего останемся с пустыми руками или же найдем определение, которое либо включает в себя слишком много аспектов, либо упускает слишком многие из них[421]. Вероятно, более целесообразно было бы исходить из некоторых парадигматических примеров, а каждый новый случай оценивать исходя из имеющегося сходства с этими примерами[422].

Защита личности связана главным образом с желанием человека контролировать затрагивающую его информацию, тогда как право на частную жизнь включает целый ряд других аспектов, помимо информационного. Некоторые виды информации, которые мало кто считает конфиденциальными, тем не менее подпадают под право защиты личности. Это связано, в частности, с развитием современных информационных технологий, благодаря которому становится возможным сопоставить огромные объемы данных, в которых каждая единица информации сама по себе может быть совершенно безвредной, но в сочетании с другими такими же единицами она рассказывает о человеке слишком много, подобно тому, как одна точка на листе бумаге ни о чем нам не говорит, а множество точек на том же листе могут складываться в весьма достоверный портрет. Информация, которая не вызывает трудностей в одном контексте, может создавать проблемы в другом, поскольку изменение контекста может придавать этой информации совершенно иной смысл. Едва ли существуют какие-то ограничения на количество информации об одном и том же человеке, которую можно собрать, как долго ее можно хранить и насколько пристально анализировать.

Обсуждая границы частной жизни и защиты личности, мы сталкиваемся с тем отягчающим обстоятельством, что эти границы неоднократно менялись в ходе истории. Точно так же, как подвержены изменениям привычки, традиции, социальные структуры, технологии и многие другие ресурсы, меняются и наши взгляды на частную жизнь. Содержание понятия «приватности» варьируется в зависимости от места и времени[423]. Тем не менее похоже, что во всех культурах в том или ином значении присутствует понятие о частной жизни[424]. Дискуссия о соотношении приватного и публичного развивалась в философии с античных времен, однако подробное изучение всех точек зрения увело бы нас слишком далеко от темы.

Важнейшие изменения, произошедшие в этой области в последнее время, связаны с развитием технологий. Такая тенденция была замечена еще в 1890 году Уорреном и Брандейсом, авторами классической статьи, в которой обсуждалось развитие фотографии и средств массовой информации, вторгавшихся в частную жизнь и представлявших собой наравне с другими технологическими новинками угрозу распространения информации, которой человек готов был делиться только с узким кругом близких[425]. Поводом для написания этой статьи послужил реальный прецедент, когда один из папарацци нарушил право на частную жизнь дочери Уоррена в день ее свадьбы. Со времен Уоррена и Брандейса развитие технологий зашло очень далеко. Однако не стоит торопиться и винить развитие технологий как таковое в ослаблении защиты личности, поскольку мы сами должны устанавливать границы применения этих технологий. Технологии можно использовать по-разному и в различных целях, а можно и отказаться от их использования.

Социальные нормы постоянно претерпевают изменения. Границы между частной и публичной сферой тоже все время смещаются, так что многое из того, что раньше считалось строго приватным, теперь выносится на публику. Можно даже сказать, что сегодня многим кажется более пугающей перспективой отсутствие наблюдения, нежели его постоянное и повсеместное наличие. Границы определяются помимо всего прочего нашими ожиданиями относительно того, какие области должны быть избавлены от наблюдения. Эти ожидания формируются с учетом фактического объема наблюдения: если определенные области нашей жизни фактически являются объектом наблюдения, мы автоматически ожидаем, что они будут оставаться таковым и в дальнейшем, и тем самым сужаются границы того, что мы считаем неприкосновенной областью частной жизни. Другими словами, если границы определяются лишь тем, что́ мы фактически готовы признать, то в принципе становится возможным общество тотального наблюдения. Однако тот факт, что определенный объем наблюдения одобряется большинством граждан в отдельно взятом государстве, еще не является достаточным основанием для признания этого объема наблюдения легитимным. В этом состоит принципиальная разница между абсолютной демократией и либеральной демократией, которая устанавливает границы действия решений демократического большинства.

Основная причина, по которой необходимо ограничить право государства собирать и сопоставлять информацию, заключается в том, что существует опасность злоупотребления этой информацией, подрывающая принципы демократии. Конечно, можно возразить, что в современной Норвегии демократия вовсе не кажется подорванной, и что ни одно норвежское правительство не стало бы злоупотреблять личной информацией для того, чтобы нейтрализовать критиков и диссидентов. И хотя в нынешней ситуации все обстоит именно так, необходимо сформулировать правила, устанавливающие границы на случай наступления менее благоприятных времен. Традиционно государство рассматривалось как основная угроза защите личности, поскольку именно государственные учреждения имели достаточные ресурсы для тотального наблюдения за гражданами. Несомненно, эта угроза по-прежнему актуальна, однако развитие технологий привело к тому, что собирать и сопоставлять информацию может практически кто угодно. Поэтому должны быть установлены границы, регулирующие возможность сбора информации и злоупотребления ею для негосударственных учреждений, а также для частных лиц. Такое обоснование носит инструментальный характер, поскольку оно требует ограничения доступа к информации на том основании, что злоупотребление ею может нанести значительный ущерб. Вопрос в том, достаточно ли глубоко такое обоснование. Может быть, нарушение права на частную жизнь и защиту личности само по себе является злом, независимо от того, случится ли злоупотребление информацией?

Вопрос о том, является ли право на частную жизнь фундаментальным или лишь производным от других прав, широко обсуждался в философском дискурсе, как и вопрос о том, идет ли речь об одном праве или о целом комплексе прав. Джудит Джарвис Томсон в своей очень авторитетной статье обосновывает, что право на частную жизнь не является фундаментальным правом, а скорее является совокупностью прав, связанных с правом принимать решения, касающиеся своей личности и имущества[426]. По мнению Томсон, мы обладаем правом на то, чтобы никто не смотрел на наше имущество, к примеру, на фотографии в альбоме, если только мы сами не предоставили его для всеобщего обозрения. Далее, у нас есть право не становиться объектом наблюдения или прослушивания, если только мы сами не способствуем этому, например, стоя и разговаривая у открытого окна. Томсон утверждает, что так называемое право на частную жизнь есть не что иное, как право собственности, включающее и собственную личность. Следовательно, она считает, что право на частную жизнь в действительности избыточно, поскольку оно ничего не добавляет к праву собственности.

Чтобы опровергнуть Томсон, достаточно найти пример, в котором нарушается право на частную жизнь, и при этом не нарушается право на собственность. Представим себе, что у Пера есть mp3-плеер, на котором содержатся незаконно скачанные из Интернета материалы, а кроме того, Пер украл этот плеер, так что он не обладает правом собственности ни на сам плеер, ни на его содержание. И все же многие сочтут право Пера на частную жизнь нарушенным, если Пол без разрешения Пера возьмет этот плеер, чтобы посмотреть, что Пер на него записал. Можно предположить, что Томсон заявила бы об отсутствии нарушения права на частную жизнь по определению, поскольку нарушения права на частную собственность в данном случае не происходит. Дальнейшее развитие этой дискуссии едва ли возможно.

Соотношение между правом собственности и правом на частную жизнь играло важную роль в некоторых судебных процессах. Поскольку частные лица не обладают правом собственности на общественное пространство, юридическая защита права на частную жизнь на основании права на собственность сводилась бы к утверждению, что право на частную жизнь не может быть нарушено в общественном пространстве. В известном процессе «Кац против Соединенных Штатов» (1967), где речь шла о том, может ли телефонная будка прослушиваться без судебного ордера, судья Верховного суда Поттер Стюарт заключил, что Четвертая поправка к Конституции «защищает человека, а не место», и то, что человек «пытается сохранить в тайне, находится под защитой конституции даже в месте, открытом для публики»[427]. Судья Верховного суда Джон Харлан согласился и добавил лишь, что должны быть выполнены два условия: «во-первых, человек должен продемонстрировать реальное (субъективное) желание оградить свою частную жизнь, а во-вторых, это желание должно иметь характер, который общество готово признать обоснованным». Тем самым право на частную жизнь отделено от права на собственность, однако этот прецедент не отвечает на вопрос о том, почему право на частную жизнь так важно для нас.

Джеймс Рейчелс утверждает, что в основе всех интересов, связанных с понятием частной жизни, лежит единая ценность[428]. Согласно Рейчелсу, эта ценность заключается в связи между способностью контролировать, кто имеет доступ к информации о нас, и способностью вступать в различные социальные отношения с другими людьми. Частная жизнь предполагает, что между нами и этими людьми сохраняется некая дистанция, которая позволяет нам строить более прочные связи. Мы формируем отношения, добровольно раскрывая другим людям различную информацию о себе, а также предоставляя другим людям доступ к себе на различных уровнях. Если бы вся информация о нас была в любой момент доступна каждому, не было бы никакой разницы между нашим возлюбленным, другом и любым незнакомым человеком. Все мы по-разному ведем себя в семье, с друзьями, коллегами, чиновниками и т. д. Есть вещи, которыми мы ни с кем не делимся. Какой-то информацией мы делимся с семьей и друзьями, которые вместе образуют среду, в которой мы можем практически отбросить всякое притворство. Есть вещи, которыми мы готовы поделиться с широкой общественностью. Границы между приватным и общественным у разных людей различны, и каждый человек до определенной степени должен сам решать, чем и с кем он готов делиться. В обществе тотального наблюдения мы теряем возможность регулировать это лично.

Можно сказать, что и анализ Рейчелса недостаточно глубок, поскольку самая важная связь – это наше отношение к самим себе. Право на частную жизнь опирается на представление, что все мы обладаем совершенно индивидуальной личностью. Частная жизнь является пространством, в котором индивид может размышлять, выражать свои мысли и отдыхать, что способствует развитию его личности. Частная жизнь – это сфера, в которой мы можем поступать в полном соответствии со своими желаниями, не опасаясь реакции других людей, за исключением тех, кому мы сами предоставили доступ к этой сфере. Далее, речь идет не только о сфере, где мы свободны от потенциального осуждения окружающих, но и о сфере, где мы свободны от любого наблюдения, а следовательно, можем ослабить контроль над собой, который мы практикуем, если знаем, что на нас смотрят. Определенные аспекты нашей жизни могут существовать лишь при условии, что мы полностью предоставлены самим себе. Дело не в том, что нам есть что скрывать, но в том, что у нас должно быть такое пространство, где мы вообще можем не думать о том, есть ли нам что скрывать.

Эрвинг Гоффман рассматривает наше «я» как набор ролей, которые мы играем в различных ситуациях для публики, состоящей из таких же людей, как мы[429]. Наше «я» складывается из ролей, которые мы выбираем, заучиваем, а затем играем для других. «Я» не является чем-то врожденным, но рождается в социальном взаимодействии со зрителями. Все презентации нашего «я» происходят в рамках социальных договоренностей, которые индивид – в основном – пытается соблюдать. Поэтому наше «я» непрерывно наблюдает само себя, чтобы убедиться, что роль разыгрывается правильно, и это самонаблюдение распространяется на все вплоть до мельчайших физических нюансов. Логичная критика концепции Гоффмана заключается в том, что он представляет «я» как непрерывную цепь социальных взаимодействий. «Я» у Гофмана представлено как пустая скорлупа, не имеющая содержания, полностью поглощенная разыгрыванием ролей, которые стратегически наиболее оправданы в различных ситуациях, а такой взгляд на человека представляет его слишком примитивным. Я склонен согласиться с такой критикой, но считаю, что он выдвинул несколько важных идей. Будучи социальными существами, мы играем друг перед другом роли и одновременно наблюдаем за собой, чтобы убедиться, что мы играем их правильно, с соблюдением социальных норм. Именно это описывает Т. С. Эллиот в «Любовной песне Дж. Альфреда Пруфрока» (1915) следующими словами: «prepare a face to meet the faces that you meet», «для встречи новых лиц создать себе лицо»[430].

Прежде чем выйти из дома и позволить другим людям увидеть нас, мы приводим себя в порядок, переодеваемся и т. д. Мы надеваем маску, которую сможем снять, когда вернемся домой. Это не означает, что мы фальшивы, это значит лишь, что мы показываем разные стороны себя разным людям, а это подразумевает постоянную саморефлексию. Однако нам требуется пространство, в котором нам не нужно играть ролей, не нужно постоянно наблюдать за собой, потому что в этом пространстве за нами не наблюдают другие.

Наблюдение является неотъемлемой частью современной жизни. Что характерно, в фильме Чаплина «Новые времена» камеры расположены по всему заводу, даже в туалетах, так что директор в любое время может наблюдать за рабочими. Смысл не в том, что он действительно наблюдает за ними все время, но в том, что все рабочие понимают, что за ними в любой момент могут наблюдать, и ведут себя соответственно. В этом фильме Чарлин развивает одну из идей Иеремии Бентама, который описывал проект идеальной тюрьмы – паноптикума, в котором охранник теоретически может наблюдать за всеми заключенными одновременно, но они не знают, наблюдает ли он за ними в данный момент, поэтому в каждый момент ведут себя так, словно за ними наблюдают. Бентам описывал паноптикум как новую форму власти над умами, позволяющую осуществлять контроль над людьми в масштабе, недостижимом ранее[431]. Он был совершенно прав. Когда мы знаем, что на нас смотрят другие – или даже знаем о том, что наблюдение возможно, – наше отношение к самим себе меняется. Мы начинаем сами наблюдать за собой и своим поведением.

Заключенные Бентама и рабочие Чаплина едва ли хотели, чтобы за ними наблюдали, тогда как современные люди на удивление охотно соглашаются быть объектом постоянного наблюдения. Оно рассматривается как вариант добровольного рабства. И оно действительно является добровольным рабством, поскольку оно отнимает у нас существенную часть нашей свободы. Одной из основных черт свободной жизни является некоторая спонтанность, отсутствие необходимости быть осторожным и производить расчеты, своего рода самостоятельность. Тот, кто непрерывно должен обдумывать свои действия, даже самые что ни на есть бытовые, в действительности ограничен в своих действиях. Когда мы наблюдаем за собой потому, что за нами могут наблюдать другие, мы теряем эту спонтанность – нашу обычную непринужденность. Именно поэтому защита личности является решающим фактором в сохранении личной свободы.

Все мы хоть раз внезапно замечали, что на нас смотрят в тот момент, когда мы думали, что находимся наедине с собой. И даже если мы в тот момент не делали ничего плохого, мы были неприятно поражены, поскольку нам немедленно приходилось переключаться на другую модель поведения, предусматривающую, что за нами наблюдают. Если мы становимся объектом наблюдения, мы должны наблюдать за собой, чтобы быть уверенными, что мы выглядим именно так, как хотим выглядеть. Мы принимаем внешнюю точку зрения на самих себя. Моя мысль проста: если все наши действия могут стать объектом наблюдения и регистрации, мы становимся осторожными в своих поступках. Не имея сферы, свободной от чужих взглядов и вмешательств, мы не сможем реализовать и поддерживать свою свободу. Человек, постоянно являющийся объектом публичного внимания, о котором он осведомлен, потеряет значительную часть своей индивидуальности и станет гораздо более социально обусловленным существом. Разумеется, нельзя отрицать, что у такой социальной дисциплины есть свои плюсы, поскольку иначе мы просто не смогли бы жить в обществе, однако порой она может становиться слишком навязчивой. Люди являются социальными существами, и человеческая личность развивается посредством контактов с другими людьми. Говорить о частной жизни можно только с учетом этого. Сфера приватности – это место, которое мы можем покидать с тем, чтобы снова туда вернуться. Это феномен, который может существовать только в социальном контексте.

Основная идея, распространенная в либеральной традиции, заключается в том, что свобода должна подразумевать возможность реализовать хорошую жизнь своим собственным способом. А это в свою очередь подразумевает защиту частной жизни, поскольку именно в частной, приватной жизни можно создать что-то собственное . Кстати, это подтверждается этимологией слова «приватный», происходящего от латинского privus, которое изначально означало нечто единственное, но позднее получило значение чего-то собственного, принадлежащего индивиду. Уоррен и Брандейс говорили о том же, когда утверждали, что право на приватность есть «право на свою личность».

Турбьерн Тэннше в книге «Частная жизнь» отрицает представление о том, что граждане в социуме имеют право на частную жизнь, и доказывает, что закон должен ограничивать возможность законного наблюдения за их жизнью[432]. Он утверждает, что общая польза от прозрачности жизни граждан столь велика, что это этически оправдано. Он убеждает нас, что вся информация о гражданах, такая как истории болезни и банковская информация, должна находиться в свободном доступе в Интернете. Далее, необходимо регистрировать генетические коды граждан. Идеалом Тэннше является общество тотального наблюдения, и он считает, что мы уже практически достигли этого утопического состояния, поскольку современные граждане подвергаются наблюдению постоянно и повсеместно. И все же он утверждает, что прозрачность жизни граждан должна сопровождаться соответствующей прозрачностью властей. К примеру, армия, полиция и судебные органы не должны иметь права засекречивать информацию более чем на пять лет. Он не дает убедительного объяснения, почему прозрачность должна быть симметричной. Можно быть ярым сторонником максимальной прозрачности системы государственного управления для граждан, но при этом не считать, что жизнь граждан должна быть абсолютно прозрачна для властей. Тот факт, что граждане в наши дни постоянно являются объектами наблюдения, не является аргументом в пользу дальнейшего увеличения объемов этого наблюдения. Тэннше говорит об «открытом обществе», которое в действительности является полной противоположностью тому, что имел в виду Карл Поппер, вводя в обиход это выражение. Поппер понимал, что личная свобода предполагает определенную степень контроля над своей окружающей средой, в том числе контроля над информацией о себе. Рассуждения Тэннше по поводу открытого общества не представляются убедительными ни с философской, ни с политической точки зрения.

Обычным аргументом сторонников тотального наблюдения и соответствующего ослабления защиты личности является следующий: «Если вам нечего скрывать, то и бояться вам нечего». Этот аргумент основан на том, что если вы скрываете что-то, то это либо что-то аморальное, либо что-то незаконное. В этом заключается слабость аргумента, поскольку совершенно очевидно, что право на частную жизнь и защиту личности основывается вовсе не на желании скрыть нечто дурное [433]. Этот аргумент основан на ложной дихотомии: либо вы сделали что-то плохое, и вас необходимо разоблачить, либо вы не делали ничего дурного, поэтому разоблачение не нанесет вам никакого вреда. Как и в случае других ложных дихотомий, здесь упущена как минимум одна важная альтернатива. В данном случае эта альтернатива заключается в том, что разоблачение может навредить вам, даже если вы не делали ничего дурного. Нам всем есть что скрывать. И это не обязательно что-то незаконное и аморальное: как правило, это нечто, что мы по той или иной причине воспринимаем как что-то очень личное, чем мы не хотим делиться с другими. Это может быть что-то болезненное, хотя и не дурное. К примеру, одно исследование, проведенное в Германии в 2008 году, показало, что более половины опрошенных не хотели бы пользоваться телефоном, чтобы связаться с психологом, семейным терапевтом или наркологом из-за выхода директивы о хранении данных[434].

Вы можете испытывать страх, даже если вы не сделали ничего плохого. Ослабление личной защиты приведет к ослаблению личной свободы, причем поначалу это может происходить совершенно незаметно. Не возникнет никаких физических ограничений вашей свободы действий, и с виду вы так же, как и раньше, будете вольны поступать согласно своим желаниям. Но это лишь видимость, поскольку вы сами начнете регулировать свои слова и поступки.

В тоталитарном государстве граждане живут в постоянном страхе перед властью, тогда как в социальной демократии государство выступает гарантом безопасности. Чтобы государство могло защищать граждан наиболее эффективно, граждане готовы дать ему доступ к значительным областям, входящим в сферу приватности, которая в либеральной традиции считается закрытой от государственного вмешательства. Современное государство благосостояния не может существовать без сбора огромного объема информации о своих гражданах, и идея в том, что оно сможет выполнять свои задачи еще эффективнее, если получит еще больше данных о гражданах. В самой сути государства заложено стремление к максимальной экспансии – как из благих, так и из не очень благих побуждений.

Мы ожидаем, что государство будет предоставлять все больше услуг все более эффективным образом. Требование о неприкосновенности частной жизни и защите личности вступает в конфликт с требованием эффективности и безопасности. Обладая бóльшим количеством информации, полиция скорее всего сможет лучше ловить подозреваемых, налоговая служба сможет быстрее найти уклоняющихся от уплаты налогов, система здравоохранения сможет сделать лечение более эффективным и т. д. В мире, где полиция в любой момент может определить местонахождение каждого гражданина, убийцам, насильникам и грабителям просто негде будет укрыться. Впрочем, польза тотального наблюдения для той же борьбы с преступностью сильно преувеличена. Лондон является одним из мировых рекордсменов по количеству камер наблюдения, может быть, даже абсолютным чемпионом, однако, по оценкам, эти камеры помогают раскрыть лишь три процента от всех грабежей на улицах Лондона[435]. И даже если бы раскрываемость повысилась на 30 или 50 процентов, то причиной тому, вероятно, служило бы не тотальное наблюдение. Представители лондонской полиции предлагали оборудовать камеры микрофонами, чтобы можно было не только видеть, но и слышать людей[436]. Между прочим, подобные камеры с возможностью записи звука уже используются в Нидерландах. Если их внедрят и в Великобритании, на их использование скорее всего придется наложить те же ограничения, что и в Нидерландах, а именно: запрет на использование их для прослушки частных разговоров на улицах, и разрешение их использования только для предотвращения преступлений и поимки преступников. С другой стороны, для того чтобы определить, носит ли разговор частный характер, необходимо его прослушать…

Требование свободы – а именно, неприкосновенности частной жизни и защиты личности – всегда сталкивается с контраргументами, в которых говорится о безопасности и пользе. Современный идеологический климат таков, что принципиальные аргументы в пользу либеральных прав и свобод зачастую уступают прагматическим мерам, направленным на решение предположительно острых проблем, так что у нас не остается времени, чтобы оценить, к каким переменам приведут эти меры общество, в котором мы живем. Одним из самых наглядных примеров такого беспринципного прагматизма является часто цитируемое высказывание Тони Блэра о том, что глобальный терроризм превращает традционные либеральные аргументы в пользу свободы не то чтобы в ошибочные, но просто-напросто в устаревшие утверждения[437]. Вероятно, этим своим высказыванием Блэр раскрыл суть проблемы гораздо глубже, чем он сам осознавал. Действительно ли мы живем в эпоху, когда либеральные права уже не могут претендовать на неукоснительное соблюдение? Мне так не кажется, и я не думаю, что какие-либо из проблем нашего времени могут иметь такие импликации. Напротив, совершенно очевидно, что если мы откажемся от этих прав, нам придется жить в мире, который разительно отличается от нынешнего, и не в лучшую сторону. Как уже говорилось ранее, представления о сфере приватности претерпевали изменения в зависимости от места и исторической эпохи. Сейчас на кону стоит либеральное представление о частной жизни, которое в течение нескольких веков лежало в основе нашего общества, даже если порой в критические моменты оно могло пошатнуться. Отказаться от этого представления о неприкосновенности частной жизни и соответствующей защите личности значит очутиться в совершенно другом мире. Как пишет Исайя Берлин:

$$$«Желание жить самому по себе – признак высокой цивилизованности и человека, и сообщества. Само чувство приватности, области личных отношений как чего-то священного проистекает из такого понимания свободы, которое, несмотря на свои религиозные корни, в развитой форме едва ли старше Ренессанса и Реформации. Однако угасание этого чувства означало бы смерть цивилизации, всех ее моральных основ»[438].

12

Свобода слова

Либеральная демократия основана на критике, на том, что все граждане имеют право выражать свое мнение о курсе социального развития, а также о том, что является неприемлемым. Либеральная демократия никогда не достигнет совершенного равновесия, поскольку в ней живут индивиды и группы с разнонаправленными интересами, в соответствии с которыми они хотят организовать все общество. Должны существовать социальные площадки, где эти разногласия могут быть вынесены на обсуждение и разрешаться ненасильственным способом, а это может быть возможно лишь при условии свободы слова. Подобная культура, основанная на критике, предполагает толерантность. Однако понятие толерантности в последнее время сильно изменило свое значение, так что теперь оно способно скорее подорвать свободу слова, нежели поддержать ее.

Сутью свободы слова является право человека на публичные высказывания. Любой авторитетный дискурс о свободе слова подразумевает, что у нее должны быть определенные границы. В мире никогда не существовало – и едва ли когда-нибудь будет существовать – общество, в котором свобода слова абсолютна. Кроме того, в любом авторитетном труде о свободе слова в наше время будет сказано, что свобода слова необходима, поскольку она является одним из столпов либеральной демократии. Всякий, кто высказывается против свободы слова, отрицает тем самым и либеральную демократию, а подобная позиция столь маргинальна, что мы даже не будет уделять ей внимания. Дальнейшие рассуждения будут касаться лишь того, в каких границах должна реализоваться свобода слова.

В дискуссиях о свободе слова больше всего внимания, как правило, уделяется той роли, которую могут и должны играть государственные санкции. Существуют и другие угрозы свободе слова. К примеру, Джон Стюарт Милль придавал большое значение социальным санкциям, когда люди оставляют свое мнение при себе из страха перед реакцией социального окружения. Когда значительная часть общества пришла к согласию по поводу какого-либо вопроса, последствия высказывания альтернативного мнения могут быть плачевны для отдельного человека. Еще одной угрозой свободе слова является давление со стороны негосударственных организаций, которые, к примеру, могут лишить экономической поддержки человека, высказавшего мнение, отличное от позиции этой организации. Однако в данной главе я постараюсь ограничиться рассмотрением государственных санкций, закрепленных в законодательстве, и я буду оценивать эти санкции в соответствии с «принципом причинения вреда», сформулированным Миллем.

Обоснование свободы слова

Историю свободы слова можно начать с речи Сократа в свою защиту в 399 году до нашей эры, или же с Великой хартии вольностей 1215 года. Или же мы можем обратиться к мусульманской культуре VIII–IX веков, в которой процветали плюрализм и толерантность. Однако попытка толкования древних культур с точки зрения наших нынешних представлений о правах человека едва ли стала бы успешной. Принцип свободы слова более уместен в современном историческом контексте, после церковной Реформации и сопровождавших ее религиозных и политических споров. Первым по-настоящему авторитетным трудом о свободе слова стала «Ареопагитика» Джона Мильтона, написанная в 1644 году. «Ареопагитика» была создана как ответ на попытки британского парламента запретить публикации, по разным причинам считавшиеся нежелательными. Мильтон приводит целый ряд аргументов в поддержку свободы слова. В частности, он пишет, что мы можем узнать истину, лишь сопоставив все существующие точки зрения, и в мире нет индивида, достаточно мудрого для того, чтобы единолично определять истину для всех остальных. Разнообразие мнений является решающим фактором развития разума соответственно его основной цели – поиску истины. Поэтому Мильтон пишет, что «тот же, кто уничтожает хорошую книгу, убивает самый разум»[439]. Этот аргумент придает свободе слова инструментальную ценность в нашем постоянном поиске истины.

В общих чертах можно разделить все аргументы за свободу слова на консеквенциальные и деонтологические. Консеквенциализм исходит из того, что действие само по себе не может быть хорошим или плохим, этичным или неэтичным. Поступок может быть назван хорошим только в силу соответствующих последствий. Точно так же поступок сам по себе не может быть назван плохим, и каждый поступок может оказаться хорошим, если его последствия более благоприятны, чем последствия любых других поступков. В столь общей формулировке не вполне ясно, что подразумевается под «благоприятными последствиями», но скорее всего имеется в виду счастье, благосостояние и тому подобное. С такой точки зрения последствия сохранения свободы слова должны быть более благоприятными, чем последствия отказа от нее. Консеквенциальные аргументы за свободу слова приписывают этой свободе чисто инструментальную ценность в достижении определенных целей. С точки зрения консеквенциализма, свобода слова является необходимым условием нормального функционирования демократии. Граждане должны иметь возможность выражать свое мнение, читать и слушать чужие мнения, поддерживать или оспаривать различные предложения, включая и те, которые они считают неприемлемыми. Без свободы слова мы не можем создать по-настоящему репрезентативную демократию и вынуждены будем довольствоваться псевдодемократией, в которой граждане могут голосовать, но если они не имеют возможности свободно сформировать собственное мнение, это не будет реальной демократией, поскольку в ней будет отсутствовать собственно демократический процесс . Недостаток консеквенциальных аргументов заключается в том, что неприкосновенность свободы слова будет нарушена, если удастся доказать, что в отдельных случаях или в целом отказ от свободы слова приведет к лучшим последствиям.

Деонтологический аргумент обычно состоит в том, что люди имеют право  на свободу слова, и мы обязаны уважать это право независимо от последствий. Подобные аргументы часто строятся на необходимости сохранения автономии граждан. Права человека являются важной нормативной величиной. Права, как уже говорилось ранее, – это козырь[440], а это значит, что они побивают любые возможные блага, которые могут быть получены с нарушением этих прав. Слабость деонтологических аргументов заключается в полном игнорировании возможных последствий свободы слова, поскольку это интуитивно кажется нам правильным.

Существует и промежуточная позиция, которую можно обозначить как слабый консеквенциализм. Она заключается в том, что в нормальной ситуации права должны быть абсолютны и неприкосновенны, но признает, что в некоторых случаях необходимо учитывать возможные последствия. Основная идея либеральной демократии состоит в том, что все граждане обладают равным достоинством, и все имеют право выражать свое мнение о том, каким следует быть обществу, и это право касается в том числе противников либеральной демократии. Бывают ситуации, допускающие отклонение от этого принципа, к примеру, если выражение какого-либо мнения представляет непосредственную угрозу для дальнейшего существования либеральной демократии[441]. Последователь слабого консеквенциализма считает свободу слова неприкосновенной в политическом контексте, однако допускает возможность, что учет последствий может привести к ограничению свободы слова, если на то есть очень веские причины. Такая позиция не подразумевает раз и навсегда определенных критериев того, насколько серьезными должны быть последствия, чтобы это оказалось важнее свободы слова. По моему мнению, речь должна идти о весьма конкретной и непосредственной угрозе безопасности государства или отдельных индивидов. Похожая мысль была высказана во время известного судебного процесса «Бранденбург против штата Огайо» (1969), в приговоре по которому говорится, что свобода слова неприкосновенна, за исключением случаев, когда высказывание имеет цель «послужить непосредственной причиной к незаконному действию, и скорее всего такое действие немедленно произойдет именно в результате высказывания»[442].

Из этого принципа следует, что государство не может быть чрезмерно бдительным и подвергать цензуре высказывания, которые могут принести вред в долгосрочной перспективе – должно быть очевидно, что высказывание является прямой причиной незаконных действий, и речь должна идти о непосредственной, немедленной угрозе. Впрочем, скорее всего, последователь слабого консеквенциализма сочтет, что высказывания, которые в перспективе могут представлять угрозу, тоже не подпадают под защиту свободы слова.

Защита свободы слова зачастую не может быть однозначно отнесена к консеквенциальному или деонтологическому подходу, а является комбинацией аргументов обоих типов. К примеру, часто высказывается мнение, что демократия не может существовать без принципиальной свободы слова, то есть свобода слова рассматривается как средство достижения цели – демократического развития, и здесь же утверждается, что все граждане имеют право на свободу слова, даже если они пользуются им, чтобы противостоять демократии.

Аргументы Милля

Одной из самых известных работ в защиту свободы слова является книга «О свободе» Джона Стюарта Милля (1859). Официально позиция Милля, в данном случае его способ обоснования свободы слова, считается консеквенциальной, однако его теорию вполне можно назвать комбинацией утилитаристских и деонтологических элементов, с включениями этики добродетелей. Краеугольным камнем политической философии Милля является понятие свободы, а не принцип пользы. Милль утверждает, что люди должны обладать максимальной свободой выражать и обсуждать любые мнения, включая самые аморальные[443]. Мы должны быть совершенно свободны высказывать свое мнение по любому вопросу, будь он научным, этическим или теологическим[444]. И это не должно зависеть от количества людей, разделяющих данное мнение: «Если бы весь род человеческий за исключением только одного индивидуума был известного мнения, а этот индивидуум был мнения противного, то и тогда все человечество имело бы не более права заставить молчать этого индивидуума, чем какое имел бы и сам индивидуум заставить молчать все человечество, если бы имел на то возможность»[445].

Милль утверждает в первую очередь, что мы никогда не сможем быть полностью уверены в том, что опровергаемое нами утверждение действительно ложно[446]. Далее он пишет, что даже ложные в целом утверждения могут содержать в себе крупицы истины. Кроме того, он считает, что даже ложные утверждения могут быть полезны, поскольку они могут помешать истинным утверждениям превратиться в застывшие догматы[447]. В основе рассуждения Милля лежит концепция фаллибилизма, согласно которой любое знание не является окончательным. Мы не можем быть совершенно уверены, что утверждения, которые мы считаем истинными, действительно являются истинными в конечной инстанции[448]. Мы лишь можем быть уверены в рациональности наших убеждений, если мы можем подвергнуть их критическому анализу. А это подразумевает их сравнение с другими представлениями. И даже если наше представление выдержит эту проверку, это не значит, что мы можем успокоиться раз и навсегда, поскольку существует некоторая вероятность, что оно все же рано или поздно окажется ложным.

Может показаться, что Милль выступает за полную и неограниченную свободу слова. Однако это не совсем так. Он считает, что у свободы слова есть свои границы, и они определяются – подобно границам других свобод – его принципом причинения вреда. «Каждый член цивилизованного общества только в таком случае может быть справедливо подвергнут какому-нибудь принуждению, если это нужно для того, чтобы предупредить с его стороны такие действия, которые вредны для других людей»[449]. Формулировка, при помощи которой Милль объясняет одну из самых известных своих идей, не очень наглядна, поскольку в ней не уточняется, что именно следует понимать под вредом. При широком толковании этого понятия едва ли существуют границы тому, что можно в том или ином понимании трактовать как причиняющее вред другому лицу. Например, я мог бы запретить вам говорить плохо о музыкальном произведении, которое так мило моему сердцу, что мне невыносимо слышать негативные отзывы о нем. Разумеется, Милль совершенно не имел в виду столь абсурдных вещей. Речь идет не о любом вреде. Споры о том, какой именно смысл вкладывал Милль в принцип причинения вреда, еще ведутся, но обычное толкование заключается в том, что этот вред должен состоять в нарушении прав другого человека[450].

В некоторых случаях очевидно, что выражение личного мнения повлечет за собой ущемление прав другого человека, к примеру, когда адвокат или врач нарушает профессиональную тайну. Защита личности во многих случаях устанавливает четкие границы свободы слова. Однако есть и другие случаи, в которых все менее очевидно, поскольку вероятность нарушения чьих-либо прав зависит от контекста высказывания. Некоторые высказывания могут быть совершенно безобидными в одном контексте и приносить вред в другом. Сам Милль иллюстрирует это следующим примером: мы имеем полное право написать в газету заметку о том, что по вине торговцев зерном народ голодает, однако человек, сказавший такое разъяренной толпе перед домом торговца зерном, заслуживает наказания[451]. На практике это зависит от точки зрения, однако Милль открыто заявляет, что любое высказывание теряет свой «иммунитет», когда обстоятельства, при которых оно произносится, способствуют толкованию этого высказывания как призыва к насилию. Далее, совершенно ясно, что для Милля свобода слова не покрывает выражения, которые являются наказуемым обманом или шантажом.

Принцип причинения вреда, сформулированный Миллем, гласит, что рамки свободы слова достаточно широки, так что кое-кто назвал бы его позицию «фундаментализмом от свободы слова», поскольку для него свобода слова имеет приоритет перед многими другими правами и свободами, также высоко ценимыми в либеральной демократии. Однако в действительности принцип причинения вреда основан на идее, что свобода, в частности свобода слова, является самой сутью жизни в либерально-демократическом государстве, а потому ее не могут затмить никакие иные, даже самые благие цели.