ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА НА РУБЕЖЕ ХХ – XXI ВВ.: ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА И СИТУАЦИЯ ПОСТМОДЕРНА

Ключевые слова.

Ситуация постмодерна. «Конец истории». «Новый историцизм». Деконструктивизм. Постструктурализм. «Антропологический поворот». Субъект и объект познания, историческая реконструкция, ретроспекция, мировоззрение, идеология, историческое сочинение, историография. «Лингвистический поворот». Дискурс. Социокультурная история. Семиотика. Знаковые системы. Культурфилософия. Междисциплинарность, монодисциплинарность, интеграция наук, синтез, микро- и макроуровень в исторических исследованиях, исторический дискурс, язык историка, «плотные описания», позитивный и нормативный методы. Историческая герменевтика. История повседневности. Гендерная история. Устная история. Этнокультурные исследования. Модернизация истории. Отторжение предопределённости. Региональные особенности. Интерпретативная антропология. Сеть межличностных отношений. Биографический метод. Феминизм, андроцентризм, женская история, гендер, гендерная история; «история снизу», устная история, интервьюирование, интерпретация.

Вопросы для обсуждения:

1. Смысл и направленность истории в свете постмодернистского влияния на историографию: «конец истории» и отказ от глобальных объяснительных схем.

2. Деконструктивизм и постструктурализм в историографии: идеи, подходы, методы.

3. Перспективы «лингвистического поворота» в историографии.

4. Эволюция историцизма в XX в. Ситуация постмодерна и новации в исторической науке.

5. Природа исторического творчества: субъектно-объектные отношения.

6. Проблема междисциплинарности.

7. Семиотика и история. Семиотика. Знаковые системы. Культура и её символы. Язык как феномен. Природа символов. Культурфилософия Ю.М. Лотмана. Характеристика гуманитарного знания. Концепция Р. Барта.

8. Постмодернистский вызов и лингвистический поворот. Теория тропов Хейдена Уайта. Взаимодействие истории и лингвистики.

9. Комплексный подход в исторической науке. История как объяснение и история как понимание.

10. Историческая герменевтика.

11. Специфика объекта исторического изучения.

12. Реконструктивный и ретроспективный характер исторического познания.

13. Коммуникабельность культур в историческом познании.

14. Влияние мировоззрения исследователя на историческое творчество.

15. Микроистория.

16. Макро- и микроподходы в историографии.

17. Проявления междисциплинарности в исторических исследованиях.

18. Междисциплинарность как онтологическое явление.

19. Моделирование междисциплинарных исследований.

20. Связи истории и социальных наук.

21. Отражает ли переключение на микроисторию требование сегодняшнего дня: уяснение роли личности в истории?

22. Насколько неизбежна схематизация общественных отношений при применении методов традиционной социальной истории?

23. Могут ли историки становится рабами собственных классификаций, используя методы микроистории? Методологическая природа микроанализа.

24. Можно ли изучая отдельно взятое явление общественной жизни создать доступ в особый культурный мир, который можно воссоздать в его целостности?

25. Значение «антропологического поворота» для становления микроистории.

26. История как деконструкция: «опыт» человека и «символьность» культуры.

27. История повседневности. Роль обычного человека в истории.

28. Значение «антропологического поворота» для становления микроанализа в историографии.

29. История повседневности в тематическом ракурсе.

30. Объективная необходимость в написании «истории женщин».

31. Устная история: теоретические основания, подходы и методы.

32. Гендерный статус и иерархия в историческом масштабе.

33. Биографический метод    .

Ситуация постмодерна

Постмодернизм – совокупное обозначение наметившихся в конце XX века тенденций в культурном самосознании развитых стан Запада. Собственно философии постмодернизма не существует. Причина этого в том, что постмодернизм возник из радикального сомнения в возможности философии быть основой мировоззренческого и жанрового единства. Постмодернизм – ситуация в философии, обозначающая отказ от попыток систематизации, от попыток представить мир в виде жёстких, самозамкнутых систем. [305]

В конце XX века, трактуемого как «конец времен», пост-современность, многие мыслители начинают остро чувствовать необходимость завершить историю, переосмыслить все традиционные ценности. Европейская цивилизация на протяжении уже нескольких веков упорно возвещает о своем закате, полагая, что достигла глубин декаданса. «Кризис духа» начала XX века был ознаменован полной потерей доверия и к гуманизму, и к рационализму, как к абсолютно спекулятивным, более чем подозрительным идеалам. Две мировые войны, тоталитарные режимы, массовые убийства, разрушение городов, идейный хаос поставили человека перед лицом всепоглощающего космического безразличия. Высокие моральные принципы трансформировались часто в цинизм, познавательный идеализм в технические манипуляции. В искусстве имел место переход от создания шедевра к шоковому, скандальному произведению. Сегодня видеосфера, фабрика грез заменяет место реальности, государства сливаются с мафиозными структурами – возникает угроза Всеобщей Фальсификации. Все эти тенденции реальной жизни становятся объектом острых дискуссий современных мыслителей.

Главная задача современной французской философии «диагностика настоящего», по выражению М. Фуко. В сущности, экстремизм французских постмодернистов заключается в их твердом намерении разрушать все очевидности и универсальности, обновлять, прежде всего, образ мысли, – осуществлять «вечный заговор против всемирной посредственности». Французские философы конца XX века смогли вынести уроки из всех кризисов, уже провозгласивших смерть Бога, метафизики, истины, искусства, субъекта; они продуцируют новое знание, переживают фактически вторую молодость. Они пытаются примирить прежде оппозиционные рационально-аналитическую и герменевтико-феноменологическую традиции («вкус к очевидности» и «ощущение двусмысленности», как мечтал М. Мерло-Понти), научиться думать во взаимосвязи элементов, принимая в себя Иное и Другого на фоне царящих сегодня ксенофобии, медиатической агрессии и общего упадка духа. [306]

Постмодернизм не является непосредственным и догматическим продолжением нигилизма и иррационализма XIX-ХХ веков, а представляет собой симбиоз последних с широкой палитрой гуманитарного знания, на базе которого достигается оригинальное освещение традиционных социально-философских проблем.

Прежде всего, нужно учесть, что, несмотря на то, что термин «постмодернизм» впервые возник ещё в 1917 году, само явление можно считать недавним и более того неоконченным. Далеко не все также признают его существование как оригинального духовно-культурного феномена. Некоторые философы полагают, что постмодернизм крайне типичен как обычная «болезнь века», кризис, неизбежно переживаемый обществом в конце каждого столетия. Можно в целом без преувеличения сказать, что в философском плане тема постмодернизма остается пока мало изученной и чаще всего ассоциируется с модной эстетической концепцией. В основном исследованиями постмодерна в нашей стране занимаются филологи, искусствоведы, среди которых можно назвать И. Ильина, В. Ерофеева, М. Эпштейна, В. Курицына, М. Рыклина и других. Надо, впрочем, заметить, что в связи с интересом современной философии, прежде всего к языку, к логосу, филологи существенно потеснили профессиональных философов. В настоящее время в России можно однозначно ощутить недостаток исследований по данной проблематике в среде философов.

Однако в последние годы стали появляться многочисленные переводы европейских теоретиков постмодернизма, что существенно расширяет границы восприятия интеллектуальных стратегии постмодернизма и усиливает интерес к анализу данной философской проблематики у отечественных авторов.

На рубеже ХХ-ХХ1 веков, несмотря на впечатляющие успехи научно-технического прогресса, человечество всё больше осознает глобальные угрозы, перед которыми оно оказалось. Постмодерн, как новый и современный этап развития философии, стремится расширить способы освоения действительности за счёт как разума, так и Иного: иррационального, трансцендентального, мифологического.

Постмодернизм пронизан недоверием к логическим формам, к словам, в которых видит, прежде всего, дискурс власти, скрытое насилие и пытается преодолеть заложенную в них «однозначную и предсказуемую рациональность». Изучая структуру языка, постмодернисты (Ж. Деррида, Р. Барт) пытаются утвердить ценность «языка-в-себе» и, вместе с тем, свободное, ассоциативное и творческое мышление, не воспринимающее бытие, как изначально обладающее логикой и закономерностью. В этой связи важнейшая задача философии постмодернизма состоит в деконструкции общественного сознания, с целью преодоления любых монополий на мысль. Постмодернисты, прежде всего, постструктуралисты лишают Логос статуса приоритетного источника смысла.

Философы-постмодернисты (Ж. Батай, М. Фуко) полагают: чтобы прикоснуться к жизни, нужно воссоздать игру, как заразительное безумие, как выход за пределы власти, как опыт трансцендентального, где приоритет отдается тайне, а не её разгадке, где полное осознание мира есть смерть.

В исторической науке и в философии истории (историософии) такой подход означает отрицание смысла истории. [307] (Отрицание смысла истории становится общим направлением развития западной обществоведческой мысли в XX веке). [308] С этой позиции история не является ни наукой, ни искусством, а чем-то другим – искусной игрой слов, подменяющей реальное, где метафоры истории как науки или истории как искусства отражают структуру власти, которая вводит эти метафоры в игру. [309]

«Современные западные концепции смысла истории представляют собой прямую реакцию на наследие классической философии Нового времени, в частности на марксистское учение о смысле всемирно-исторического процесса. Если классическая философия Нового времени пропитана убеждением о возможности понять содержание всемирной истории, найти основания её единства, прогрессивного поступательного движения, совершенствования человечества человека, то многие современные западные концепции смысла истории связаны с тотальным отрицанием этих идей». [310]

Историк стремится постигнуть предмет своего исследования как смысловое единство. Для этого со всей очевидностью требуются определённые философско-мировоззренческие основания. Отсюда специфическая философская нагруженность исторического знания. Увидеть уникальные исторические события в их связи с картиной всемирной истории – значит философствовать. Ещё более сложна работа философа, рассуждающего о смысле истории: он призван синтезировать исторические знания, опираясь на принятую им мировоззренческую платформу. Притязания на абсолютное видение этой проблемы дискредитировали себя. О целостности исторического процесса можно говорить только в конкретной ситуации – «здесь» и «теперь», и потому отнюдь не праздной задачей будет выяснение того типа научной рациональности, методологических и теоретических предпосылок, на базе которых они выдвигаются. [311]

Философы, которые отвергают классическую модель историософского теоретизирования, отрицают возможность увидеть историю как смысловую целостность, так как, по их мнению, прогресс в истории – есть лишь одна из возможных моделей познания действительности, а не объективно существующее явление. Отсюда высказывание одного из теоретиков «новой философии» Ж.-М.Бенуа, который говорит о ложности перспективы, которую задаёт «мифология прогресса, то есть концепция однолинейной и объединяющей истории, способной привести человечество одним и тем же путём к наилучшей цели». [312]

Одним из принципов (и главных достижений) этого направления «Новой истории» является осознание его приверженцами глубокой цезуры, разрыва между тем, «как история делается», как она описывается историческими памятниками и документами, и тем, как она моделируется историком. Но тем самым на передний план выходит проблема самой исторической реальности и ее репрезентации – репродукции и воспроизведения, и, соответственно, выработки приемов и методов, позволяющих провести разграничение между реальностью, как таковой, и тем, как она осмыслялась и передавалась современниками и воспринималась потомками. Реализацией этих задач стало развитие в западной исторической науке таких направлений исследований как «интеллектуальная история», изучающая социальные навыки мышления, коллективные автоматизмы в ментальной сфере (область подсознательного), мир воображения – мечтаний и грез, их репроекций на социальное.

В это же время начинается поворот «Новой истории» к изучению истории повседневности. Единство истории теперь начинают искать только в пределах отдельных моделей исторического развития: допустим, изучается повседневная жизнь какой-либо деревни на уровне бытописания. Названная выше методологическая ориентация присутствует в творчестве и основателей «Анналов», и Ф. Броделя. Она составляет основу исследований Ж. Ле Гоффа, многочисленных его учеников и коллег, направление исследовательской практики в области истории ментальностей и ощутима в других направлениях «Новой истории», начиная с послевоенных десятилетий.

Современная историческая антропология – новый синтезирующий метод познания исторического прошлого, аккумулирующий в себе философские онтологические идеи и новые познавательные приемы, выработанные как самой исторической наукой, так и в других областях гуманитарного знания, в данном случае особенно культурной антропологией.

Принятие взгляда на историческую реальность как репрезентацию, стимулировало интерес к анализу «языка» жестов символов, к знаковым системам и кодам, обнаружению их смыслов, таким образом – к семиотическим приёмам исследования. [313] В пределах отдельной деревни можно выделить единство мысли и ценностей на протяжении определенного времени. Здесь можно применив все ранее разработаны приёмы анализа вывести определённые закономерности поведения, которые не будут действовать за пределами данной познавательной модели.

В последние годы уже опубликовано немало переводов работ: самих «возмутителей спокойствия», некоторых «постструктуралистов» «постмодернистов» (Ж. Деррида, Р. Барт, М.Фуко и др. [314]), так и оппонентов-историков (Р. Шартье, Г. Спигель, Ж. Ревель, Дж. Леви и др.) появилось немало и специальных статей о феномене «постмодернизма», его природе и перспективах, в том числе в исторической науке. [315] Имеет смысл акцентировать лишь некоторые принципиальные моменты, касающиеся существа «вызова» и его значения для исторических исследований. [316]

Необходимо делать различие между «постмодернистскими историческими практиками», «историографией» и постструктуралистскими, постмодернистскими теориями истории. Последние чрезвычайно радикальны в своих концепциях историзма, подходов к изучению истории. Они не просто выводят из поля своего рассмотрения проблемы тотальной истории и макроистории, исторического синтеза в его традиционных трактовках как «междисциплинарности», но в радикальном своем выражении не оставляют для них места в принципе как вообще любому линейно-систематическому подходу к восприятию истории, к объяснению и описанию её в общепринятой форме методологий. Это последнее, согласно постструктуралистской концепции истории, есть миф, завещанный новоевропейскому («модернистскому») сознанию древними и эпохой Просвещения, – «миф метафизического мышления», исходящего из понимания бытия, в том числе и исторического прошлого, как «присутствия», т.е. конкретной данности, в её полноте и «завершенности смысла» [317] (Ж. Деррида).

Согласно «традиционной системе» представлений, разделяемой историками, историческая реальность выражает себя в структурах и обусловленных ими системах знаков, в том числе она обнаруживает себя и в языке. Задача исследователя сводится, тем самым, к различению «незнаковой реальности» и форм её репрезентации.

Постструктуралисты не считают это утверждении удовлетворительным при объяснении реальности. Они, особенно лингвисты (Деррида, Бодрийяр), переосмысливают самое понимание природы репрезентации. Согласно их концепции, человеческое сознание изначально, через язык, «замусорено всевозможными клише, принимаемыми как данность». [318] С детства люди, не рассуждая, усваивают названия предметов и одновременно – систему отношений, формальные клише, определяющие представления, касающиеся полов и их взаимоотношений, сословных и национальных предрассудков идеологических стереотипов и т.п., иными словами – все исходные постулаты, определяющие видение мира и социальных отношений. Поэтому, полагают в частности деконструктивисты, правильнее вести речь не о репрезентации реальности, но об её «маскировке» «симуляции», о «повторении знака». Реализация исторической реальности, согласно этой концепции, возможна только благодаря актам «повторения» и «маскировки». Она заявляет о себе в языке и через язык конституируется в его логико-смысловых конструкциях, речевого поведении и через их «маскирующие» повторения. [319] В этом её свойство.

Соответственно, определяется предметное поле и стратегия изучения истории. В центре его располагается документ, письменный памятник, историческое сочинение и т.п., квалифицируемые как «текст» в его современном семиологическом понимании как смысловое пространства ничем не мотивированных «извне» речевых «кодов» и их интерпретаций исследователями («читателями»), «расшифровывающими отображаемые ими клише – модели мышления и, соответственно, модели поведения и взаимодействия, т.е. коммуникаций. Сопоставляя и дифференцируя мыслительно-речевые конструкции, исследователь должен стремиться уловить «сдвиги» и «различия», «смысловые напряжения» «трансформации» в тексте как отражение данной на этот момент его «индивидуальной стратегии». [320]

В свою очередь и то, что открывается в результате этих усилий, и есть «стоящая за текстом» историческая реальность в ее традиционно» «метафизическом» понимании или реализация «авторского намерения» Это все тот же текст, проявляющий себя в речевых конструкция «различающей» авторской модели мышления («письма») и обретающий новые смыслы затем в восприятии («перетолковании») их читателем) Таким образом, «нет ничего вне текста» – по мысли и выражению Деррида. История не имеет никакой предзаданной цели. Это исключает её «закрытость» и «завершенность». Она, как и мышление, и культура суть «открытое пространство» бесконечных трансформаций и интерпретаций, процесс замещения «знаков», их постоянного «перекодирования».

Сами по себе деконструктивистские идеи о тексте, как «пульсирующем» смысловом пространстве постоянно возобновляющихся интерпретаций, дали в 80-90-е годы мощный импульс исследованиям в области интеллектуальной истории. Они способствовали высвобождению исследовательского сознания от некоторых опасных «самоочевидностей», стереотипов, касающихся произведений – памятников письменности, как законченных и имеющих раз и навсегда данную идею, «которую надо только понять и описать». [321]

Они акцентируют исследовательское внимание на документе и научном сочинении как на знаковом культурном пространстве, направляемом вербальными кодами, как на интеллектуальном поле встреч и взаимодействия разных систем представлений, ориентируя на выявление глубинных «смыслов», на понимание источника «изнутри», но уже посредством иных, более тонких исследовательских процедур, чем это виделось основателям «Анналов».

Обращая внимание на недостаточность простого описания содержания произведения, деконструктивизм подчеркивает важность уяснения внутренней логики содержащегося в нем «сообщения» и формы, в которую оно облечено, посредством анализа речевого поведения, структуры и элементов речевого акта. Подход к источнику как к «тексту» в его семиологическом смысле обращает наше внимание на анализ метафор, сравнений, «фигур речи», выявление системы «коренных понятий», детерминирующих мышление, но вместе с тем и высвечивающих «зазоры», сквозь которые дает о себе знать «бессознательное», и концептуальные пределы смыслового пространства данного произведения. [322] Но тем самым трансформируется традиционное исследовательское пространство историка, выдвигая на первый план, вместо безликих «структур» любого характера (от материальных до идеологических или культурных) – индивидуум личности, как субъект культурной деятельности, и перенося центр тяжести на изучен индивидуальных стратегий (отсюда также новые импульсы для развития жанра исторической биографии, политической истории). [323]

Постструктуралистские идеи о «тексте» (в частности, Р. Барта) дают импульс также и для размышлений в другом направлении, касающемся самой историографии как «языка» культуры и специфического пространства, в котором встречаются и взаимодействуют различные «языки» («дискурсы»), и соответствующих приемов подхода истории историописания – интерпретации присущих её «языкам» смыслов, их соотнесения и синтеза». [324]

В данном случае игнорируется всякая социальность, культурная ангажированность, индивидуальные усилия автора, а обнаруживаемые в «тексте», понимаемом сугубо лингвистически, «логико-смысловые напряжения» объясняются особенностями самого же языка как явления «надисторического». В итоге отдельный текст предстает, по меткому выражению Л.М. Баткина, «как витрина открытого и бессистемного множества других текстов, и речь идёт не о «приращении смысла», а «о литературных крючках, нитках, петельках которые сочинитель «прячет» в своем тексте, а интерпретатор стремится обнаружить». [325]

Занятие историей и культурой, таким образом, сводится к выявлению «ловушек» новой детерминанты – надличностного языка – лишается всякого смысла. Действительно, в деконструктивистской стратификации гуманитарных наук, предполагающей синтез лингвистики, филологии и философии, место, отводимое истории как науке, более чем скромно. Она ассоциируется постструктуралистскими теоретиками с описанием «конкретных ситуационных подтекстов», практик с памятью.

Идеологическая нагруженность гуманитарного познания абсолютизируется в концепциях философского постмодернизма, согласно которым, в науке воплощена воля к власти. Наука выполняет репрессирующую по отношению к другим точкам зрения функцию, диктуемую ей идеологией. Выход из под идеологического диктата власть предержащих философский постмодернизм усматривает в отказе от так называемого «истинного», «научного» познания, что позволит зазвучать репрессированным голосам. Но эти голоса не нейтральны, в них отражаются разные идеологии. Следствием такой установки становится фрагментированность предмета гуманитаристики и многообразие «объектов», конструируемых исследователями. Постмодернизм предлагает псевдорешение проблемы идеологической нагруженности гуманитарного знания. Отбрасывая категории истины и объективности, он обрекает гуманитарные науки на методологический хаос [326].