Критика структурализма. Вызов постмодерна.

Проблемы, на которые долгое время не обращали внимания, в 70-е – 80-е годы с новой остротой заявили о себе.

В 1971 г. разжёг страсти Поль Вейн, положив начало публичной затяжной дискуссии. Вдохновленная немецким историцизмом и подкрепленная эпистемологическими раздумьями британских и американских ученых, она серьезно подрывала научные претензии «новой историографии» и в свою очередь предлагала взглянуть на историописание как на конструкцию с повествовательным сюжетом [295]. Смысл написанного автором: история не может не быть повествованием. О событиях можно только рассказать обычным литературным языком.

Годом раньше Мишель де Серто опубликовал выдержанное совсем в ином духе пространное исследование о том, что он называл «историографическим действом». Даже если работа эта оказалась более влиятельной, нежели книга Вейна, она, по сути дела, не вносила никаких принципиальных изменений в историографическую повестку дня: историки признавали уместность поставленных вопросов, но в основном их энергия уходила на подручную практическую работу [296].

Различные по подходам и выводам, названные работы нашли в свое время относительно слабый отклик, но так или иначе они подводили к мысли том, что, возможно, назрела необходимость переоценки ситуации. И хотя ни в одном из опубликованных в это время многотомных обзорных трудов ничего не говорилось о необходимости критической оценки происходящего, проблема эта неоднократно поднималась в ряде менее заметных изданий [297].

От «новой историографии» начали дистанцироваться те, кто продвигал её (и получал от этого дивиденды) [298]

Так, Лоуренс Стоун [299] в 1979 г. дал старт острой дискуссии, подвергнув радикальной критике самонадеянность социальной истории и тщетность её так и не осуществлённых, в конечном счете, притязаний. Статья Стоуна заканчивалась призывом к «возрождению нарратива». Самое примечательное, однако, что сам Стоун принадлежал к ведущим социальным историкам и был автором серьезных работ по английской истории XVII – XVIII веков и редактором журнала «Паст энд Презент». В том же году итальянский исследователь Карло Гинцбург опубликовал текст не – страстный, как у Стоуна, но ещё более острый и критический. Согласно Гинцбургу, зарождающийся кризис доверия отражал историческую потребность в модели, базирующейся на иной, нежели у точных наук, основе. Итальянский историк предложил такую модель, назвав её, в противовес господствующей «галилеевой парадигме» «парадигмой ключа». Социальная история, утверждал он, сбилась с пути, отыскивая повторяющиеся закономерности, в то время как истинным её призванием был бы скорее поиск значимых «ключей», из которых можно извлечь «косвенное», «предположительное» знание в духе психоаналитической интерпретации или следственного действия [300].

Статьи Стоуна и Гинцбурга явились, пожалуй, наиболее широко комментируемыми образчиками критицизма, нацеленного на господствовавшую историографическую модель, но ими дело не ограничилось, и можно привести целый список других работ. Безусловно, проблемы не всегда формулировались ясно. Тем не менее, наиболее весомые высказывания были достаточно остры и последовательны, чтобы восприниматься как симптом неудовлетворенности существующим положением дел. Феномен опять-таки не чисто французский: схожие сомнения высказывались в 80-х годах в большинстве национальных школ западной историографии. Во Франции, вероятно, они привлекли большее внимание потому, что социальная история здесь самым тесным образом отождествлялась с «Анналами».

В последние два десятилетия XX века функционалистская парадигма, несмотря на отсутствие сколь-либо явного кризиса, судя по всему, потерпела крах, а вместе с ней и научные идеологии, объединявшие социальные науки (или служившие им общей отсылочной рамкой). Между тем само общество перед лицом новых, с виду необъяснимых форм кризиса было охвачено сомнениями, неизбежно порождавшими скептицизм относительно самих притязаний на глобальное понимание социального. Такие притязания, выражаемые в явной или скрытой форме, составляли кредо предшествующих поколений историков; отныне же осуществление этой цели откладывалось [301].

Последствия такого поворота были значительными. Проект «глобальной» истории базировался на оптимистической вере в то, что гуманитарные науки, в конечном счете, сойдутся в одной точке. Когда в рамках традиционных дисциплин возникли новые специальности, интеллектуальная архитектура, определяющая общую форму здания, испытала потрясение. Тем временем междисциплинарный – а точнее многодисциплинарный подход, легитимность которого – независимо от того, в каком виде он формулировался, и какие пути к его осуществлению предлагались – казалось бы, уже состоявшись, вновь оказался под вопросом. В рамках социальных наук отдельные составляющие дисциплины не проявляют прежней самоуверенности, и в последние несколько лет мы стали свидетелями целой волны критических оценок и размышлений. В сравнении с прошлым не так ясен вопрос о взаимосвязи дисциплин. Ранее разделённые между собой, они подчас сходятся в такой степени, что непонятно осталось ли у них что-то, чем они могли бы обменяться друг с другом (как это касается, например, определённых направлений истории и антропологии). В общем, плане остался под вопросом оказался, казалось бы, разделявшийся социальными науками «режим научности», а с ним и весь проект в целом. Тем не мене, он рассматривается не как ответ, а как проблема (причем проблема, в принципе не поддающаяся разрешению).

Не оправдались надежды на использование математических методов изучения исторических данных. На протяжении четырех десятилетий после 1950 г. наблюдался беспрецедентный, фонтанирующий вброс в оборот статистических данных, способствовавший продвижению во многих областях исследования. Тем не менее, существовали пределы познаваемого – по двум причинам. На самом основополагающем уровне это сложность сопоставления и соединения воедино различных количественных данных, какие бы оптимистические заявления ни делали в этом отношении сторонники квантитативной истории.

Проблема заключалась также в методе использования математических данных: многие статистические данные собирались хаотически, кроме того, их переизбыток рождал ощущение все более слабой отдачи. Считать можно, только вопрос в том, от какой точки считать, и что считать. А самый главный вопрос – зачем считать?

Есть и другая сторона этого процесса. Для Симиана в Лабрусса первых лет их карьеры использование цифр не было самоцелью, скорее средством эмпирической проверки гипотезы при помощи точно прописанных процедур. Тем не менее, динамика исследования все более превращала процесс наработки данных в цель и цель приоритетную[302]. Таково было порочное следствие столь распространенного во Франции (и не только в ней) позитивистского стиля мышления. Бесспорно, на протяжении прошедших пятидесяти лет летопись истории гак дисциплины являла собой хронику все более изощренного конструирования предмета исследования; методология истории стала более сложной и трудно контролируемой. По ходу дела, однако, мы позабыли об экспериментальной, гипотетической природе конструируемого предмета исследования, и подчас, поддавший искушению, ошибочно принимаем его за реальную «вещь» [303].

Хороший пример тенденции материализации категорий исторического анализа эволюция истории цен со времени выхода в 1933 г. раннего труда Лабрусса и до 60-х годов. Примеры из следующего поколения – использование понятия географического региона или социопрофессиональных категорий. Создается впечатление, что на первом месте стояла задача накопить как можно больше данных, используя при этом категории, выведенные скорее на основе взаимного согласия, нежели путём критического осмысления, скорее описанные, нежели проанализированные. В результате был сформирован безбрежный массив электронных данных, наполнение мёртвой информацией, которая в один прекрасный день должна обеспечить ответами на все вопросы, которые по сю пору никто ещё не потрудился задать. Условно-конвекционный характер подхода к исследованию объясняет, в частности, почему историки так редко задумывались о внутренней структуре воссозданных таким способом исторических реалий. В течение долгого времени они могли довольствоваться простым сопоставлением различных аспектов исторического сюжета. Во Франции социальная история сформировалась по образцу существовавшей до неё экономической истории, и авторы первых начинаний в области социальной истории культуры, предпринятых в 60-е годы, руководствовались, само собой разумеется, социоэкономическими принципами интерпретации. Подчас на этом пути возникали серьёзные трудности.

Ситуация развивалась именно так, а не иначе, не по причине восприятия историками в той или иной форме экономического детерминизма, а потому, что на фоне успехов прошлых лет у них притупилась способность к эпистемологической рефлексии. Такова была невольная цена за исключительную интенсивность исследовательских усилий на протяжении предыдущих четырех-пяти десятилетий, когда разрабатывалось бесчисленное количество новых направлений, и завоевывались новые и новые обширные территории [304].

В 80-90-е годы новая социальная история, в том числе и «Школы Анналов», преодолевая ограниченность структурализма и функционализма, обращается к разработке иных исследовательских парадигм целостной, компаративистской, глобальной истории и к микроанализу как конкретному историческому методу систематического изучения социальных идентичностей, производства и репроизводства социального, к уяснению природы и механизмов внутренней («неаприорной») каузальности в истории. На первый план выдвигается задача конструирования социальной ткани – составляющих ее множественных лабильных, подверженных изменениям социальных идентичностей – групп и общностей. Это предполагает вхождение исследователя в плотную сеть социальных отношений разного характера – конкуренции, солидарности, альянса и, соответственно, – смещение исследовательского внимания с функционирования общественных институтов на стоящие за этим стратегии индивидуального и коллективного поведения и его мотивации.