В НЕСЛОВЕСНОЙ ПРОДУКЦИИ ЛЮДЕЙ

Тексты в житейском смысле слова — не единственная форма закрепления психологических знаний. Предположим, через ты­сячи лет некие умные инопланетяне откопали останки совре­менного нам автомобиля. Они смогут сделать правдоподобные заключения не только о примерных размерах тела человека, но и об органах и способностях дистантного (на расстоянии) воспри­ятия (для чего же окна в кабине, звуковой сигнал?) и о других особенностях психики: очевидно, что люди были способны до­думаться до добычи, выплавки и довольно точной обработки ме­таллов... очевидно, они не были эгоистичны (в машине преду­смотрено не одно место); думали о звуковом, вибрационном и температурном комфорте пользователей (звуко- и теплоизоляция кузова, отопитель, рессоры и пр.).                           Также и мы можем отнестись к явлениям культуры (прошлого и настоящего) как средствам фиксации опыта и как к реальностям, на основе которых можно реконструировать информацию о психи­ке людей. Когда, например, палеоархеологи, анализируя первобыт­ное грубо оббитое каменное рубило, говорят о "преднамеренных сколах" на нем, то этим признается и то, что первобытный человек был способен к преднамеренным действиям.

Вероятно, человек, начиная с первых фаз антропогенеза, не­избежно сталкивался с проявлениями психики как с обстоятель­ствами, содействующими или противодействующими его дея­тельности по жизнеобеспечению. А поскольку сталкивался, то начинал замечать, выделять их по каким-то опознавательным признакам и фиксировать опыт этих столкновений в доступной исторически конкретной форме (не только в слове, но в поведе­нии, утвари, изображениях, обрядах, мифах, идолах). Такими проявлениями психики могли быть, в частности, сон, преры­вающий бодрствование, сон освежающий, сновидения; состоя­ния усталости и работоспособности; ошибочные и удачные ва­рианты действий; горе, радость, удивление, страх, гнев, боль, стойкие черты нрава окружающих людей.

Неизбежно человек находил хоть сколько-нибудь эффектив­ные средства овладения особенностями психической реальности. Скажем, настроиться на ответственную деятельность помогает некий условный ритуал (хотя бы некоторые танцы, звуки, позы готовности), избежать опасности помогает то, что не забыл задо­брить злых и добрых духов (вспомнив о них, вспомнил и об опасностях, а это уже неплохо, — также как и знание современ­ной инструкции по технике безопасности).

Нечто во внешнем и внутреннем мире человека осознается в ситуации определенного столкновения, конфликта (в этом смысле конфликт — условие знания), а конфликты, обнаруживающие психику, не могли отсутствовать уже на самых ранних фазах раз­вития сознания; при этом (и поэтому) человек не мог не узна­вать о психике. В связи с этим должен был и развиваться соот­ветствующий язык, который, кстати, вовсе не был обязан похо­дить на язык современной науки. Это уж наша забота — про­рваться сквозь языковые барьеры исторически конкретных форм фиксации психологического знания и опыта овладения законо­мерностями психики.

Еще одно предположение — люди неизбежно различались по способности подмечать, фиксировать, накапливать и применять возникающий душеведческий опыт. То, что это делалось в фор­ме своеобразной психологической проекции (в форме приписы­вания осознанных свойств души не мозгу, а каким-то сущест­вам, населяющим природу, окружающую среду), сути вопроса не меняет. Пусть считалось (по крайней мере в России до XVII в.), что "бесица-трясавица" глядея "спать не дает, ума лишает", мо­жет "очи человеческие омрачити"; что мученики Гурий, Симон и Авив помогают жене, "если ее неповинно возненавидит муж", что Косьма и Дамиан "просвещали разум к изучению грамоты" и т.д. Все эти представления были средством остановить мысль на явлениях бессонницы, ума, разума, психического состояния человека, семейного конфликта.

Те члены сообщества, которые накапливали душеведческий опыт лучше других, становились источником психологических "услуг", своего рода неформальными психологами — ведунами, знахарями. По-видимому, профессиональные психологические функции, их носители и реальная история психологии столь же древни, как и само человечество.

Современный человек живет, работает в мире предметов, многие из которых изготовлены промышленными способами. Уже на стадии их придумывания, проектирования приходится заботиться об оптимальных соотношениях изделия с человеком как субъектом. В противном случае может родиться интерьер помещения "цвета грязи", вызывающий угнетенное настроение, или пульт управления с плохо читающимися шкалами приборов, с кнопками, до которых трудно дотянуться без палки, может ро­диться бытовая электроплитка с переключателем, деления шка­лы которого не увидишь, не изогнувшись "винтом" или не при­сев. Если учесть, что промышленные изделия выпускаются часто большими сериями, ошибки проектирования, связанные с идеей соответствия техники психике человека, оказываются много­кратно умноженными.                                                                Существенно вторгаются в нашу жизнь компьютеризованные диалоговые системы. При этом разработчики компьютерных программ могут исходить из разных идей относительно роли че­ловека в диалоге с компьютером; сообразно этому пользователь или применяет компьютер как удобное средство деятельности (для выполнения громоздких расчетов) или, наоборот, этот чело­век оказывается "придатком" компьютерного средства (а фактиче­ски используется другим человеком, затеявшим создание указан­ной программы, в каких-то целях). Так, придумываются програм­мы, как бы берущие на себя процесс принятия решения о выборе подрастающим человеком будущей профессии. Диалог с компью­тером строится по принципу допроса пользователя, а после ма­шина, "пошуршав", выдает готовый ответ: "Вам лучше стать са­довником" или "... оператором по выращиванию дрожжей" и пр.

Жизненно важное решение вычисляет программа, а человек отстранен от этого важного процесса. Такое "холодное" решение не может быть оптимальным с психологической точки зрения. Дело усугубляется тем, что уважение к компьютерным средствам, культивируемое в обществе и окутываемое иной раз и мистикой, может усиливать внушающее воздействие компьютерного реше­ния, которое применительно к сложной жизненной задаче может быть отнюдь не наилучшим, необоснованным. Технически, физи­чески, математически указанные события возможны, а вот с по­зиций морали и задач воспитания самостоятельно мыслящего и ответственного за свои решения и действия человека они крайне нежелательны. С точки зрения психологии, важно, чтобы компь­ютер доставлял человеку важную ему промежуточную информа­цию, выполнял рутинные операции, а право на "самочинность" а принятии ответственных решений оставлял бы за самим субъек­том деятельности.

Итак, психологические, человековедческие, душеведческие идеи могут быть опредмечены, материализованы и в первобытном каменном рубиле, и в самом современном интел­лектуальном продукте. Важно их реконструировать, разобраться в том, на каких психологических предпосылках построено некое включение в нашу искусственную среду обитания.

Одной из областей "овеществленного" душеведения является в наши дни поток информационных воздействий, изливающий­ся на население через произведения искусства, через каналы массовой информации, разнообразной рекламы.

Любое произведение подлинного искусства содержит идеи "судьбы", течения и построения событий жизненного пути, по­ступков людей, т.е. самых важных и высших проявлений их пси­хического склада, личностных качеств. Краткие комментарии здесь бесполезны, а для обстоятельных нет места.

Создатели рекламы (наиболее назойливых информационных воздействий) часто сознательно стремятся использовать факты и закономерности психологии при создании своей продукции.

Упражнение.

Попытайтесь обсудить построение вашего обычного рабо­чего места с точки зрения того, насколько оно соответству­ет вашим психологическим качествам (примите во внима­ние особенности освещенности, наличия или отсутствия потребных предметов, расположения предметов сообразно частоте их использования и практической досягаемости; средства хранения информации, полезные "шпаргалки" разного рода. Примите во внимание и то, что удобно лич­но для вас, но мало приемлемо для других, и то, что может быть рекомендовано другим как полезный опыт).

Гальперин П.Я. Введение в психологию. М., 2000.-С. 33-46.

НЕСОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ ТРАДИЦИОННЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О ПРЕДМЕТЕ ПСИХОЛОГИИ

Если отбросить несущественные варианты, которые касались больше способа изложения, чем объективного содержания, то за всю историю психологии было пред­ложено лишь три основных понимания ее предмета: душа, явления сознания, поведение.

Душа как предмет изучения. Душа признавалась всеми до начала XVIII века, до того, как сложились основные представления, а затем и первая система психологии со­временного типа. Представления о душе были главным об­разом идеалистическими. Но были и материалистические теории души. Они вели свое начало от представлений Де­мокрита и описывали душу как тончайшую материю, пневму, частицы которой — круглые, гладкие и чрезвычайно активные — проникали между более крупными и менее под­вижными атомами и, толкая, приводили их в движение. Душа считалась причиной всех процессов в теле, включая и собственно «душевные движения».

Принципиальный недостаток этого примитивного ма­териалистического представления о душе заключался в том, что душа признавалась особой причиной — перво­причиной этих движений. А это значило: все воздейст­вия на тело были для души лишь поводами, на которые она могла отвечать «как хотела». А почему она хотела так или иначе, это зависело только от нее самой, от ее «при­роды» и далее не подлежало объяснению. Таким образом, в качестве первопричины даже материально представляе­мая душа радикально и систематически нарушала при­чинные связи не только внутри тела, но и в окружающем мире. И когда в конце XVII века в естествознании окреп­ло строго причинное мировоззрение, спекуляции о «при­роде души» утратили всякое доверие ученых, а душа, как объясняющая, но сама необъяснимая сила, скрытая по­зади наблюдаемых явлений, была исключена из науки.

Явления сознания как предмет психологии. Место души заняли явления, которые мы фактически наблюдаем, находим «в себе», оборачиваясь на свою «внутреннюю душевную деятельность». Это наши мысли, желания, чув­ства, воспоминания и т. д., которые каждый знает полич­ному опыту и которые, как факты этого внутреннего опы­та, суть нечто несомненное. Джон Локк, которого можно считать основоположником такого понимания предмета психологии, был прав, указывая на то, что, в отличие от души, явления сознания суть нечто не предполагаемое, а фактически данное, и в этом смысле такие же бесспор­ные факты внутреннего опыта, какими являются факты внешнего опыта, изучаемые прочими науками.

В начале XVIII века из явлений сознания была выде­лена их более устойчивая часть — образы внешнего предметного мира. Эти образы были разложены на их простейшие элементы — ощущения; в дальнейшем по­требности и чувства были тоже представлены как отра­жения внутренних состояний организма, как сочетания органических ощущений удовольствия — неудовольствия. Всеобщий «механизм» ассоциаций позволял объединять разные ощущения в более сложные образы и чувства, увя­зывать их с физическими движениями в так называемые произвольные движения и навыки. Таким образом, вся ду­шевная жизнь сначала в познавательной сфере, а затем и в сферах чувств и воли была представлена (конечно, лишь умозрительно) как процессы образования и смены — по законам ассоциаций — все более сложных образов и их сочетаний с действиями. Так, в середине XVIII века в знаменательном для истории психологии труде Д. Парт­ии (D. Hartley сложилась первая наукообразная форма психологии — английская эмпирическая ассоцианисти-ческая психология. Ее историческое значение состояло в том, что здесь психология впервые выступила как (отно­сительно) самостоятельная область знания, охватывающая все стороны душевной жизни, которые прежде рассматривались в разных отделах философии (общее \ учение о душе, теория познания, этика), ораторского ис­кусства (учение об аффектах) и медицины (учение о темпераментах). Для большой истории главная заслуга этой психологии заключалась в том, что она распростра­няла естественно-научное (но механистическое!) мировоз­зрение на «область духа» и (в наивной форме) защищала демократические идеи о формировании всех психических) способностей в индивидуальном опыте.

История этой классической буржуазной психологии свидетельствует о том, что уже вскоре после завершения общей конструкции ее сторонники начали испытывать сомнения в ее научной состоятельности. Сомнения затрагивали разные стороны системы, но, в конечном сче­те, роковым для нее оказался вопрос о возможности объ­ективного исследования явлений сознания. Этот вопрос бурно обсуждался уже в начале XIX в., но тогда, казалось, получил благоприятное решение двумя путями. Одни принимали идею Т. Брауна о «виртуальном анализе», ко­торый проводится лишь идеально, путем сравнения и раз­личения явлений сознания, но имеет силу действитель­ного анализа (поскольку в «явлениях» и нет ничего сверх того, что является)3. Другие, как И. Ф. Гербарт, надеялись возместить отсутствие эксперимента и действительного анализа условным замером представлений и затем вычис­лением их взаимодействия. При этом, представления были признаны силами, величина которых определялась по результату их взаимодействия, по их положению в поле ясного сознания, неясного сознания или за порогом соз­нания.

       Все эти попытки разбивались о невозможность объек­тивно установить исходные данные: четко разграничить явления сознания, выделить их компоненты, определить их интенсивность, взаимодействие представлений и т. д. Эти трудности были так велики, что в середине XIX сто­летия искренний приверженец ассоцианистической пси­хологии Д. С. Милль был вынужден сделать такие заклю­чения:

1) явления сознания, принципиально ограниченные самонаблюдением, недоступны объективному анализу. Даже если бы мы четко различали свойства образов (чего на самом деле нет), то и это не спасло бы положения, так как помимо внешнего соединения, «физического смеше­ния» элементов существует, говорил Д. С. Милль, «пси­хическая химия», в результате которой части свойства производного явления совершенно не похожи на части и свойства исходных материалов. Нужен реальный, а не виртуальный анализ, но реальный анализ явлений соз­нания невозможен;

2) как сами явления сознания, так и смена их служат показателями работы мозга, — следовательно, изучение явлений сознания не составляет самостоятельной науки и может служить лишь косвенным показателем физио­логических процессов, вспомогательным методом для «настоящей физиологии головного мозга». Поскольку такой физиологии во времена Д. С. Милля еще не было, он соглашался признать психологию законным, но толь­ко временным ее замещением.

Эти пессимистические заключения Д. С. Милля были вполне справедливы, но они не открывали новых возможностей, а главное, вскоре были отодвинуты далеко на задний план новыми перспективами психологического исследования, наметившимися в середине XIX века Но­вые возможности пришли в психологию извне, благодаря введению эксперимента в психофизиологию ощущений. Хотя поначалу это был, в основном, физиологический экс­перимент, в котором и сами ощущения служили не столько предметом исследования, сколько показателя­ми исследуемого физиологического процесса, но каза­лось только делом времени — подвести физиологические исследования вплотную к тем центральным нервным процессам, которые составляют непосредственную ос­нову явлений сознания и таким путем, так сказать, сни­зу, со стороны мозга подойти к объективному исследо­ванию самих психических процессов. Перспектива экспериментального исследования психику, которое прежде считалось принципиально невозможным, так воодушевила исследователей, что вскоре под знаменем «физиологической психологии» (В. Вундта) по всему миру развернулась сеть физиологических, нейрофизио­логических, психофизиологических, а затем и собствен­но психологических экспериментальных исследований.

Но чем больше накапливался опыт таких исследова­ний, тем больше нарастало разочарование: точность физиологических методик разбивалась о нечеткость субъективно-психологических показаний и разноголоси­цу их толкований. А без сопоставления с «непосредствен­ными данными сознания» физиологические показатели лишались психологического значения. Характерны такие даты: движение за создание «физиологической психоло­гии» началось с 60-х годов прошлого века; в середине 70-х годов возникают экспериментально-психологические лаборатории, а вскоре и целые институты. Но уже через 25—30 лет, к середине 90-х годов стали громко раздавать­ся голоса разочарования в научных возможностях такой психологии. И через полтора десятка лет, к началу вто­рого десятилетия нашего века эти голоса слились в от­крытый и громкий «кризис психологии». Величайшей исторической заслугой «физиологиче­ской психологии» остается введение эксперимента в пси­хологию. Но в той форме, в какой он применялся в «фи­зиологической психологии», эксперимент опирался на ложную идею психофизического параллелизма и, естест­венно, не мог вывести психологию из оков субъективиз­ма. Самая ориентация такого исследования психических процессов была ложной; она диктовалась субъективно-идеалистическим представлением о психике и разбива­лась о него. В эксперименте эта принципиальная оши­бочность «физиологической психологии» стала явной и, так сказать, вопиющей.

Первое время и этот кризис казался продуктивным: новые направления не только указывали на существен­ные недостатки «физиологической психологии», но и предлагали новые пути психологического исследования. Среди этих направлений для вопроса о предмете психо­логии принципиальное значение имел бихевиоризм — «психология как учение о поведении». Бихевиоризм от­крыто и прямо выдвинул требование изменить сам пред­мет психологии, отказаться от исследования явлений соз­нания, изучать только поведение как объективный процесс и только объективными методами.

Поведение как предмет психологии. Первоначально би­хевиоризм сложился в зоопсихологии, где уже в 90-х го­дах прошлого столетия исследователи перешли от наивного истолкования поведения животных по аналогии с человеком к систематическому описанию того, как ведут себя животные в экспериментальных ситуациях, где они решают разные задачи: научаются открывать запоры кле­ток, находить в лабиринте путь к кормушке или выход из него, обходить или устранять различные препятствия, пользоваться для этого разными средствами и т. д. Зада­чи можно было широко варьировать по характеру и слож­ности; можно было вызывать разную активность, различ­ные потребности животного; по-разному применять «награду» и «наказание», действовать на такие-то органы чувств или исключать некоторые из них, обращаться к разным двигательным возможностям животных и т. д. За­висимость поведения и научения животных от разных условий можно было описывать объективно, не прибегая к помощи догадок о том, что чувствует, думает или хочет животное. Материал был обширен, разнообразен, инте­ресен, казалось, был найден объективный путь изучения того, что бесспорно относится к психологии и весьма су­щественно для нее.

И когда в психологии человека распространилось глу­бокое разочарование в научных возможностях «физиологи­ческой психологии», естественно возникла идея: перене­сти на человека метод, который оправдал себя (так казалось в то время) в гораздо более трудной (для объек­тивного исследования) области психологии животных, перейти и в изучении человека от явлений сознания к объ­ективному изучению поведения. Так возникло последнее, третье понимание предмета психологии — «поведение». Открыто и громко оно заявило о себе в самом начале вто­рого десятилетия нашего века.

Поведение человека и животных имеет такое большое и очевидное значение для понимания их психики (это признавалось всеми и во все времена), что когда поведе­ние было объявлено истинным предметом психологии, да еще обещающим возможность строго объективного ис­следования, это было повсеместно воспринято с вооду­шевлением. По словам историка, на некоторое время поч­ти все психологи в большей или меньшей степени стали бихевиористами; больше или меньше в том смысле, что, признавая основным объектом изучения поведение, они далеко не все и не в одинаковой мере отказывались от изучения явлений сознания.

Но с поведением, как предметом психологии, повто­рилось то же, что с явлениями сознания. Несостоятель­ность его обнаружилась по двум линиям.

Во-первых, хотя поведение, бесспорно, есть нечто объективное, однако его психологическое содержание (психологическое по тем критериям, которыми тогда рас­полагала, да и теперь располагает психология) оказалось таким же недоступным объективной регистрации, как и в явлениях сознания. С помощью киносъемки, кинограм­мы, электромиограммы, электроэнцефалограммы и т. д. можно зарегистрировать лишь физические и физиологи­ческие изменения: движения тела и его органов, сокра­щение мышцы, их биотоки, биотоки мозга, сосудистые и секреторные реакции и т. п. Но движения (а тем более другие изменения организма) — это еще не поведение. Конечно, они как-то свидетельствуют о поведении, но это свидетельство непрямое. Движения приходится истолко­вывать, соотносить с целями поведения, с тем, как субъект понимает обстановку, пути и средства достижения своих це­лей. Без такого истолкования физические и физиологиче­ские изменения не составляют поведение и кажутся тако­выми лишь наивному наблюдателю, привыкшему свое непосредственное толкование явлений принимать за их не­посредственное восприятие. Когда же предъявляется стро­го научное требование, показать поведение, а не только дви­гательные, сосудистые, секреторные, электрические и прочие реакции, тотчас обнаруживается, что кроме этих ре­акций бихевиоризм ничего показать не может. И не может этого сделать не вследствие недостаточности технических средств и методик исследования, а вследствие того пони­мания объективности, с которым он сам выступает.

Невозможность физически, вещественно показать не­что большее, чем разные телесные реакции, ведет не толь­ко к тому, что представители бихевиоризма не могут дать психологический анализ поведения, но, более того, они не могут отличить его от тех реакций, которые в психологичес­ком смысле поведением уже не являются, — от реакций внутренних органов (желудка и кишечника, сердца и со­судов, печени и почек и т. д.), от движений физических тел, работы машин. Если поведение — комплекс физиче­ских реакций, то и реакции внутренних органов суть тоже разные виды поведения. С этой точки зрения поведени­ем можно назвать и работу технических устройств. Пред­ставители точных наук охотно пользуются словом «пове­дение» для обозначения действия этих разных систем и устройств. Они-то хорошо знают, о чем идет речь на самом деле, и для них слово «поведение» не больше, чем метафора, украшение речи. Но для психологической теории такая ме­тафора — серьезная опасность, потому что психолог как раз и не знает, что есть поведение сверх того, что само по себе и в точном смысле слова не есть поведение. Если всякое движение и даже изменение есть поведение, то последнее не составляет предмет психологии; а если в поведении, как предмете психологии, есть еще что-то, сверх движений или изменений тела, то что же именно?

Во-вторых, еще одна и, пожалуй, основная несостоятель­ность бихевиоризма обнаружилась в том, что, желая изу­чать поведение без явлений сознания (которые будто бы радикально нарушают объективность исследования), представители бихевиоризма оказались перед жестким выбором: или перейти к изучению физиологических ме­ханизмов поведения, т. е. стать физиологами и сказать: нет никакой психологии, даже бихевиористической, есть толь­ко физиология поведения; или изучать механизмы поведе­ния без физиологии, т. е. только как соотношение стимулов и реакций. Естественно, что уже основоположники бихе­виоризма выбрали второй путь. Однако нельзя было «так просто» не учитывать физиологические механизмы, неос­поримо участвующие в поведении. Надо было как-то оп­равдать исключение центрального физиологического меха­низма из анализа поведения. И желаемое оправдание было найдено в виде известной бихевиористической гипотезы о работе мозга по принципу переключения более слабых не­рвных процессов на пути одновременно протекающих бо­лее сильных процессов. Согласно этой так называемой «ги­потезе обуславливания», психологу-бихевиористу вовсе не обязательно знать, какими путями идет возбуждение от сла­бого (индифферентного) стимула и как оно переходит на путь более сильного процесса, вызванного безусловным или имеющим определенное значение условным раздражителем. Важно только одно: это переключение всегда происходит — от слабого нервного процесса к более сильному — и в ре­зультате его раздражитель, вначале не связанный с данной реакцией, связывается с ней и начинает ее вызывать (реак­цию более сильного раздражителя). В таком случае, зная силу действующих раздражителей и учитывая прошлый опыт «испытуемого», можно исследовать процессы науче­ния, образования поведения, не вникая в его физиологиче­ские механизмы; их изучение можно представить физиоло­гам. Образование же новых форм поведения составляет отдельную область исследования, предмет поведенческой психологии.

Такова была фундаментальная позиция «классическо­го» бихевиоризма. Но очень скоро, уже в конце 20-х го­дов, стало очевидно, что нельзя объяснить ни поведение человека, ни поведение животного одним сочетанием на­личных стимулов и прошлого опыта; что в промежутке между действием стимулов и поведенческими реакция­ми происходит какая-то активная переработка поступаю­щей информации, которую нельзя свести к влиянию сле­дов прошлого опыта; что это какие-то активные процессы, без учета которых не удается объяснить реакцию живот­ного на наличные стимулы. Так возникает «необихевио­ризм» с его важнейшим понятием «привходящих (или про­межуточных) переменных»9 и отменяется основное положение первоначального бихевиоризма (который те­перь нередко называют наивным).

Но каким образом необихевиоризм, признавая эти про­межуточные переменные, может отмежеваться от физио­логии мозга? Выход был найден в том разъяснении, кото­рое получили «промежуточные переменные». Оказывается, они — наши давние знакомые: это «знак», «знаковая струк­тура» (ситуация), «ожидание знаковой структуры», «ожи­дание признаков» (объекта), «ожидание отношений средств к цели», «заключение» (умозаключение) и т. п. Очевидно, все это психологические характеристики, однако нас все время уверяют, что на самом деле, т. е. в мозгу, это не «пси­хологическое», а «физиологическое». Для видимой объек­тивности изобретается целый словарь новой терминологии, с помощью которого эти психологические «переменные» облекаются в новую, не сразу понятую форму.

Не приходится сомневаться, что психологическое со­держание «привходящих переменных» имеет свою физиологическую основу. Однако пока они остаются только физиологическими процессами, они и должны изучаться физиологически, но тогда они не «знак», не «ожидание», не «умозаключение» и т. п. Когда же они выступают как психические процессы, то в качестве пси­хического отражения ситуаций они требуют нового и те­перь уже психологического изучения и объяснения. Ина­че говоря, необходимость учитывать «привходящие переменные» снова ставит представителей необихевио­ризма перед выбором: или только физиология, но тогда не пригодны психологические характеристики промежу­точных переменных; или не только физиология, но и психология, но где же тогда возможности собственно пси­хологического и притом объективного исследования?

«Привходящие переменные» устанавливаются необихевиористами в результате, так сказать, нелегального и теоретически неоправданного психологического анали­за поведения. Продолжая в теории отрицать значение психики, необихевиоризм на практике вынужден при­знать реальное участие психики в поведении и пользоваться его психологическими характеристиками. Словом, в качестве нового учения о предмете психологии бихевио­ризм оказался дважды несостоятелен: он не смог выде­лить психологическое содержание поведения и не сумел объяснить поведение без помощи традиционных психо­логических «переменных».

Упорное отрицание бихевиористами психики и ее изу­чения было вызвано страхом перед нею как источником принципиально «субъективного» и принципиально нена­учного. Как справедливо указывал С. Л. Рубинштейн, это происходило оттого, что бихевиоризм знал to признавал лишь то представление о психике, которое считал непри­емлемым в науке. Конечно, это не было его особенно­стью, такое представление о психике бихевиоризм разде­лял со всей буржуазной философией и психологией. Вероятно, оттого-то представителям бихевиоризма и не приходило в голову, что ненаучной является не сама пси­хика, а это ложное представление о ней, и что из науки следует исключить не психику, а именно это ненаучное и денатурированное представление.

Понятие о психике человека. Классификация психических явлений // Еникеев М.И. Общая психология. - М., 1995. - С. 36—38.

ПОНЯТИЕ О ПСИХИКЕ ЧЕЛОВЕКА.