ИССЛЕДОВАНИЕ РАННИХ ЭТАПОВ РАЗВИТИЯ И ОСОЗНАНИЯ ЗНАКОВЫХ СИСТЕМ 2 страница

Методы эволюционной типологии, обнаружившие свои достоинства на материале индоевропейских языков, где их можно проверить с помощью вновь обнаруживаемых древних текстов, в то же время оказались ценными и для выяснения древней истории таких дописьменных языков, как енисейские. Идея акад. И.И. Мещанинова об отражении в кетском (енисейско-остяцком) глаголе «признаков притяжательного строя спряжения» (Мещанинов 1948: 509) подтверждается новейшими работами, где для форм типа ba-t-a-b-d-aq восстанавливается древнее значение * ‘мое-вытаскивание-этого’ (откуда позднейшее ‘я-вытащу-это’, Крейнович 1964: 140–141; 1968а: 25 и прим. 23, 1968б: 185; Вернер 1974: 43–44) подобно b-am ‘моя мать’, что сходно и с пониманием древнейшей структуры индоевропейских форм типа * es-m(i) ‘я есть, был’, как ‘бытие – мое’ подобие хет. atta-mi ‘(о) отец мой’, piran-mit ‘перед мой’ и т.п. (ср. Иванов, 1963).

В кетском языке формальное основание для такой реконструкции дает совпадение глагольных показателей группы Б с притяжательными аффиксами, которые в древности могли указывать на принадлежность действия лицу.

Наиболее глубокие мысли, сохраняющие ценность для современной эволюционной типологии языка, были высказаны в «палеонтологическом» (в широком смысле слова) направлении нашей науки в связи с выделением новых синтаксических типов (примером чему может быть обнаружение «раннеэргативного» – активного типа).

К числу замечательных идей Н.Я. Марра принадлежит высказанное им еще в 1931 г. различение двух типов языка: типа, где (как в языке некоторых памятников древнегрузинского языка и в древнеармянском) «определение следует за определяемым, объект следует за субъектом, все последует за сказуемым» при наличии «тенденции к предлогам» (Марр 1933: 296,), и другого типа, где «определение предшествует определяемому, объект предшествует субъекту, все предшествует сказуемому» при наличии послелогов (там же). Взаимосвязь этих синтаксических явлений в языках двух типов, намеченных Марром, была независимо от него много позднее на широком типологическом материале выявлена Гринбергом (Гринберг 1970), что послужило импульсом для целой серии исследований, посвященных типологии языков VSO и языков OSV: в первом типе языков (как во многих современных индоевропейских) объект (О) следует за глаголом (V) и субъектом (S), что связано с препозицией определяемого по отношению к определению и с наличием предлогов; во втором типе языков, как в клинописном хеттском и других древних индоевропейских (Леман 1973а, б) субъект предшествует объекту, объект предшествует глаголу, определение (родительный падеж имени или прилагательного) предшествует определяемому, имеются послелоги, а не предлоги, ср. клинописное древнехеттское na-aš-ma-kán ^LÚa-ra-aš ^LÚa-ri ku-iš-ki ku-ru-ra-aš me-mi-an pi-ra-an pé-e-hu-te-ez-zi ‘или если друг перед другом кто-нибудь вражды слово произнесет’ (субъект – kuiški ‘кто-нибудь’ перед объектом – memian ‘слово’, определение kururaš ‘вражды’, родительный падеж, перед определяемым memian, послелог piran ‘перед’ перед глаголом pehutezzi ‘привести’, занимающим последнее место в предложении).

При исключительно важном для Н.Я. Марра и всей его школы стремлении выделить в каждом языке следы предшествующей стадии Марр обратил внимание на следы предшествующей стадии OS в древнегрузинском, проявляющиеся в «расположении объекта раньше субъекта перед оформленным в спряжении глаголом (в местоименных частицах)» (Марр 1933: 296).

4. Реконструкция древнейших типов знаковых систем, использовавшихся для коммуникации. Ученые, которые в той или иной мере испытали воздействие Н.Я. Марра или примыкали к его школе, стремились создать такие типологические схемы, которые бы учитывали и наиболее древние этапы развития языка. В этом отношении особый интерес представляют работы Н.Ф. Яковлева ³ (Яковлев, Ашхамаф 1941: стр. 8 и след.; Яковлев 1949: 314), совпавшие в некоторых деталях построения общей схемы смены разных языковых типов с гипотезой голландского лингвиста ван Гиннекена (Гиннекен 1939а, б; ср. о теории ван Гиннекена: Коэн 1940; Бунак 1951: 264, 278). В частности, этих ученых объединяло стремление внести в эволюционную типологию языков фонологические принципы.

Яковлев, которому принадлежит первое непсихологическое (собственно лингвистическое) определение фонемы, послужившее отправной точкой и для фонологов Пражской школы, использовал результаты своих фонологических наблюдений и в диахронической типологии языков. В своей фонологической теории Яковлев опирался, с одной стороны, на исследования Бодуэна де-Куртенэ и Щербы, с другой, – на труды кавказоведа Услара, который еще во второй половине прошлого века высказал мысль о наличии в каждом языке ограниченного числа звуков, существенных для различения смысла. Н.Ф. Яковлев определил фонемы как звуковые отличия, выделяющиеся в речи в качестве кратчайших звуковых единиц, которые различают звуковые единицы языка (Яковлев 1923, Панов 1974). В своих диахронических построениях Яковлев приходил к выводу, что фонема «представляет собою продукт весьма длительного исторического развития» (Яковлев, Ашхамаф 1941: 404). Под влиянием мыслей Н.Я. Марра о подобных диффузных звуках аналогичную гипотезу в те же годы обосновывал акад. Л.В. Щерба (Щерба 1974: 149).

Сходная точка зрения была развита в работах Н.Ф. Яковлева и ван Гиннекена, предложивших модели преобразования таких «нечленораздельных» комплексов в исторически засвидетельствованные комбинации фонем. Хотя сближение этих комплексов с реально засвидетельствованными в конкретных языках (например, с бушменскими и готтентотскими «щелкающими» звуками, ср. Стопа 1956) вызывает серьезные сомнения (Якобсон 1971а) в том смысле, что эти конкретные звуки не являются пережитками древнего состояния, это сопоставление остается в силе, поскольку оно демонстрирует те возможности человеческого речевого аппарата, которые скорее всего выработались на достаточно ранних этапах антропогенеза.

Предложенная ван Гиннекеном и Яковлевым схема развития первоначального нечленораздельного звукового комплекса представляет исключительный интерес с точки зрения принятой К. Леви-Строссом и Р.О. Якобсоном (Якобсон 1970, 1971 : 103) идеи, по которой наличие хотя бы двух уровней – фонемного и надфонемного – и соответственно использование фонем для построения из них слов принимается в качестве одной из характеристик Homo sapiens как вида наряду с двумя другими «многоэтажными» структурами, характерными для человека в отличие от антропоидов: применением орудий для изготовления орудий (при достаточно распространенном у шимпанзе на воле применении орудий в других целях, Ланкастер 1968: 54) и использованием запрета инцеста как универсального средства социальной организации. Но при этом можно считать вероятным, что при введении различия фонемного и надфонемного уровня (а затем и нескольких уровней) и связанным с этим построением самого фонемного уровня как системы речь шла о постепенном совершенствовании тех звуковых систем сигнализации, которые достаточно хорошо представлены у антропоидов, хотя и в совершенно иной функции, чем у человека: у антропоидов звуковая сигнализация служит в основном для индивидуального проявления, а не для общения (Фирсов 1972: 33–35). Но психофизиологические предпосылки для звуковой коммуникации у антропоидов уже есть. С этой точки зрения существенный интерес может представить экспериментальное вызывание голосовой активности у обезьян, в том числе у гиббонов (у которых сильно развита звуковая сигнализация) (Апфельбах 1972; Юргенс, Плуг 1970), в сопоставлении с результатами аналогичных опытов, приводимыми при вживлении электродов в кору головного мозга человека (Пенфильд, Робертc 1964). Особенно важны опыты последних лет, показавшие возможность выработки у обезьян искусственных способов общения друг с другом (Ларсон, Сеттон, Тейлор, Линдеман 1973), причем соответственно менялись и акустические характеристики сигнала.

Одним из чрезвычайно важных открытий, позволяющих связать зоосемиотику, исследующую сигнализацию животных, с эволюционной биологией позвоночных, является вывод, по которому число сигналов у каждого вида позвоночных ограничено такой величиной п, что 10 ≤ п ≥ 50 (Смит 1969, Могнихен 1969; Уилсон 1975: 217). Представляется вероятным, что соответствие среднего числа сигналов (от 20 до 40) в различных системах звуковой сигнализации обезьян (Итани 1963) среднему числу фонем в естественных языках можно было бы объяснить тем, что те характеристики центральной нервной системы (в частности, размер оперативной памяти), которые определяют этот параметр, в процессе антропогенеза относительно мало изменились. Развитие шло не по пути увеличения числа первоначальных сигналов, а в направлении их превращения из неразложимых на части знаков-сообщений в элементы, из которых складываются единицы высших уровней (у обезьян в системе звуковой сигнализации отсутствующих). Превращение этих «нечленораздельных» звуковых комплексов в последовательности фонем можно связать с характером организации запоминающего устройства при резком увеличении числа знаков, в нем хранившихся. Поэтому для современной теории антропогенеза (и для соответствующих областей диахронической семиотики, занимающих промежуточное место между зоосемиотикой, исследующей системы сигнализации животных, и семиотическим исследованием человеческих средств общения) теория первоначальных нечленораздельных звуковых комплексов имеет существенное значение, хотя эти комплексы следует отнести к значительно более ранним этапам антропогенеза, чем это казалось вероятным Яковлеву и ван Гиннекену.

Общим положением для эволюционной теории языка, намеченной Н.Я. Марром и его школой, и типологии языкового развития, по ван Гиннекену, является гипотеза о древности языка жестов – «линейной» или «кинетической» речи, по Марру. У этой теории было значительное число предшественников, среди которых по праву на видное место ставят Веселовского (Томас 1957: 114–115), указавшего на роль жестов и ритмико-мелодических сигналов в синкретическом обряде для той эпохи, когда звуковая речь была еще преимущественно ограничена эмоциональными функциями (Веселовский 1940: 206). Но Марр сформулировал гипотезу о первичности языка жестов в таких терминах, которые допускают их перевод на современные семиотические: по его гипотезе, язык жестов был языком знаков-указателей и изобразительных знаков-символов. Согласно Марру «у племен в примитивной стадии их развития еще не было звуковой речи, люди говорили жестикуляцией и мимикой, воспринимая мир и всю окружавшую их жизнь в образах и по сродству образов и соответственно объясняясь друг с другом линейными движениями, символами тех же образов и форм» (Марр 1933: 212). Возникновение звуковой речи Марр связывает с появлением искусственных орудий, в чем он перекликается с приведенной выше характеристикой Homo sapiens, объединяющей членораздельность знака и использование орудий для изготовления орудий в качестве существенной характеристики человека (см. также Хьюз 1973б).

Гипотеза о первичности языка жестов в наиболее раннем человеческом обществе в последние годы вновь становится все более вероятной, благодаря открытию возможностей обучения шимпанзе достаточно сложным искусственным системам этого типа – в работах двух групп зоопсихологов (Премак 1971, Премаки 1972, Гарднеры 1972, Клима, Беллуджи 1972), осуществивших эксперимент по обучению шимпанзе искусственной оптической системе знаков и жестовому языку глухонемых. Последний эксперимент более 40 лет назад предлагался Л.С. Выготским, но не был поставлен (Выготский 1960, 1968; 502, Крейн 1973: 340). В качестве одной из наиболее смелых гипотез Выготского, связанных с характерным для него (как и для Марра, находившегося в контакте с ним в 30-е годы) диахроническим подходом к знаковым системам, следует указать на мысль Выготского о том, что поведение человека, страдающего афазией, обнаруживает общие черты с поведением обезьяны при употреблении орудий (Выготский 1960: 427). По его гипотезе, при распаде обычно на первый план выступают низшие – более примитивные – функции и центры.

Некоторые из приводимых Выготским в этой связи фактов, свидетельствующих о нарушении зрительного охвата в целом, заслуживают дальнейшей экспериментальной проверки, так как нарушение пространственных отношений (или отношений в семантическом пространстве), по-видимому, сопутствует определенным типам семантической афазии. В связи с тем же вопросом о возможности сравнения интеллектуальной деятельности шимпанзе «с формами человеческого доречевого интеллекта» (Выготский 1960: 427–428) Выготский и предложил этот эксперимент, к сожалению, поставленный почти полвека спустя.

Выготский отмечал, что невозможность обучения шимпанзе человеческому устному языку (по данным Йеркса) прежде всего связана с невозможностью звукового подражания. В связи с этим Выготский замечает: «Речь вовсе не встречается исключительно в звуковой форме. Глухонемые создали зрительную речь и пользуются ею. Также обучают глухонемых детей понимать нашу речь, считывая с губ, т.е. по движениям. Быть может, можно шимпанзе научить употреблять пальцы, как это делают глухонемые, т.е. научить их языку знаков» (Выготский 1960: 426). Этот опыт Выготский предполагал провести в Сухумском питомнике (см. там же). Проведенные в более позднее время наблюдения над доречевым знаковым поведением антропоидов (Ниссен, Йеркс 1934; Йеркс 1943: 171–180; ср. Берч 1952) показали, что при совместном решении задач группа молодых шимпанзе вырабатывает элементарные жестовые знаки для коммуникации (ср. Иванов 1961б). Эти выводы согласуются и с более поздними результатами обучения шимпанзе искусственным системам знаков, в том числе пальцевому (жестовому) языку глухонемых, чем была подтверждена идея Выготского.

Как и по отношению к опытам усвоения обезьянами искусственных акустических сигналов и как в случае обучения шимпанзе обмену предметов с экспериментатором, в усвоении шимпанзе искусственных систем жестов можно видеть свидетельство далеко идущих возможностей обучения, по-видимому, отчасти обусловленных врожденными способностями, что может объясняться не в духе теории «дегоминизации», а с точки зрения возможностей наличия «генетического запаса» способностей, превосходящего реальные потребности, что, видимо, соответствует идеям Северцова и принципу Дана в том его виде, который сформулирован В.И. Вернадским (Вернадский 1965). Шимпанзе, обученные искусственной системе жестов в человеческой среде, где они воспитывались, представляют собой случай, обратный известным примерам воспитания ребенка в обезьяньем стаде, что ведет к значительно меньшему отставанию интеллектуальных возможностей по сравнению с другими случаями воспитания детей среди животных (Фирсов, 1972: 82, Мальсон 1964, Браун 1958).

Подтверждаемая этими данными экспериментальной зоосемиотики гипотеза об исконности языка жестов как основного способа коммуникации у высших антропоидов (Хьюз 1973а, б, Иванов 1974г) согласуется с целым рядом данных, относящихся к естественным системам жестового общения у обезьян. Наличие в этих системах аналогов таким жестам, как объятие, поклон, кивок головы (означающий приглашение идти вместе), позволяет считать архаизмами и эти последние; во всех подобных случаях, согласно Н.А. Тих (Тих 1970), символический жест восходит к изобразительному (в соответствии с общесемиотической закономерностью эволюции знаков-символов, Иванов: 1968, 1969в). Поэтому естественные системы жестов могут рассматриваться, как источник для реконструкции древнейшего набора поведенческих единиц (бихевиорем). Для значительного числа подобных жестов вероятным представляется их врожденный характер. В свете сопоставления с данными приматологии врожденными можно признать такие ритуализованные действия матери, как обучение ребенка ходьбе, переноска его на спине, игра в «прятки», для обезьян имеющая характер тренировки на узнавание, а позднее наполняемая более сложным содержанием (наблюдаемому в последующие периоды процессу выветривания семантического содержания в играх, становящихся чисто синтаксическими структурами, в более раннюю эпоху мог предшествовать обратный процесс мифологизации чисто прикладной игры). Вероятен пережиточный характер (в духе идеи Выготского о сохранении архаизмов в семантически неосложненных стереотипах поведения, Выготский 1960) обычая собирания букетов, близкого к способу собирания растений (для прокорма) у обезьян.

Гипотеза о врожденном характере ряда особенностей жестовой коммуникации, общей для человека и антропоидов, согласуется с идеями школы Хомского о врожденном характере универсальных языковых структур, разделяемыми и специалистами по молекулярной биологии. Один из них – Моно замечает, что развитие языка «не только сделало возможной эволюцию культуры, но повлияло решающим образом на физическую эволюцию человека» (Моно 1970: 150). В частности, уже язык жестов символического и изобразительного (иероглифического и пиктографического) типа мог потребовать существенного увеличения размера запоминающего устройства.

Проблема первичности языка жестов как основного средства коммуникации, связанного с решением интеллектуальных задач у приматов-животных зрительного типа, представляется одной из тех центральных для современной науки о человеке проблем, где необходимо сопоставление данных антропосемиотики (исследования знаковых способов коммуникации в человеческом обществе), зоосемиотики и нейропсихологических фактов. Многочисленные исследования последних лет, использовавшие обширный клинический материал, накопившийся благодаря лечению эпилепсии посредством рассечения мозолистого тела (которое соединяет два полушария мозга), создали новую картину дифференциации функций полушарий.

Подтвердилась глубокая догадка английского невролога Хьюлинга Джексона, которого обыкновенно считают предшественником современной лингвистики и семиотики (Якобсон 1971б), высказанная еще 100 лет назад, но в то время, как и идеи Джексона об афазии (Винарская 1971), не оцененная по достоинству (Лурия 1973: 224, 238). Мысль Джексона о том, что правое полушарие занято прежде всего наглядным восприятием внешнего мира (Джексон 1874), согласуется с вновь полученными экспериментальными данными (Милнер 1973).

Больные с нарушениями нормальной работы правого полушария не понимают многих деталей рисунков, не могут запоминать бессмысленные рисунки и незнакомые лица. Вместе с тем эпилептогенная активность в правой височной доле и электрическая стимуляция этой области мозга приводит к зрительным галлюцинациям. В правом полушарии не представлены те основные речевые функции, которые в норме представлены в левом полушарии (управляющем правой рукой у правшей): произнесение речи, образование и порождение высказываний и понимание словесных команд. Напротив, правое полушарие является основным по отношению к ряду функций, касающихся пространственных отношений и зрительных восприятий, в том числе и восприятия отношений между частью и целым (Небес 1971, 1972 и 1974; Эткинсон и Эгет 1972; Джеффен, Брэндшоу, Меттльтон 1972; Газзанига 1970 и 1974; Кимура 1966; Леви 1972; Леви, Тревартен, Сперри 1972). С правой стороной мозга связаны только производство самых примитивных звуковых сигналов типа рева и визга (Шальтенбрандт 1975); то, что речь идет не о различии физических сигналов (соответственно акустических и оптических), а о семиотической их роли, следует из доминантной роли правого полушария по отношению к музыке; крупный композитор, потеряв речь после инсульта в левом полушарии, продолжал писать музыку (Лурия, Цветкова, Футер 1965; Гордон 1970). При невозможности словесного называния предметов и понимания словесных команд правое полушарие, от которого зависит и ощущение собственного тела, сохраняет способность жестового обозначения предмета (Боген и Газзанига 1965; Газзанига 1970 и 1974).

Эти данные позволяют высказать гипотезу, по которой правое полушарие после специализации левого могло сохранить некоторые более древние функции, сопоставимые с психофизиологическими предпосылками жестовой сигнализации приматов. Сходный процесс прослеживается в онтогенезе согласно представлению о латерализации функций мозга как длительном процессе, осуществляющемся на протяжении всей жизни индивида (Браун 1975:26), с чем согласуется и понимание доминантности левого полушария как тормозного подавляющего механизма (Прибрам 1975:401). Именно изучение этого аспекта позволяет объединить эволюционно-нейрологический подход к проблеме доминантности с семиотическим изучением того же процесса: как показал еще в 1909 г. Эрц в своей пионерской работе, открывшей целый период в изучении семиотики поведения (Эрц 1909, 1960), и многочисленные этнологи, за ним следовавшие (Нидхем 1973), общество направленно воспитывает праворукость, что прямо связано со структурой архаических ритуалов и мифологий. В онтогенезе каждый человек проходит через усвоение системы жестов обеих рук, ориентирующих его тело в пространстве. Дальнейшее развитие, связанное с постепенным закреплением речевых функций за левым полушарием, происходит при исключительной важности связей между двумя полушариями: система жестов создает в филогенезе и онтогенезе основу для словесного языка.

Как установлено в исследованиях последних лет по физической антропологии современных популяций, доминантность левого полушария мозга видна по морфологической асимметрии черепа (Гешвинд 1972; Гешвинд и Левицкий 1968), что связано с асимметрией сосудов средней менингеальной артерии (Кочеткова 1973: 20). Поэтому заслуживает доверия предложенная ранее В.В. Бунаком (1951: 241, 242) морфологическая датировка появления асимметрии полушарий, явственно обнаруживаемой к Верхнему палеолиту (когда по новейшим данным и в первобытной синкретической системе знаков четко проявляется значимость бинарной семиотической оппозиции правого и левого).

Для сопоставления с семиотическими данными о человеческих системах сигнализации существенное значение имеют и выводы нейропсихологии и физиологии мозга, свидетельствующие о существенном уменьшении у высших приматов и в особенности у человека обонятельной коры (Лурия 1973: 24, 25, рис. 8, 9).

Одним из крупнейших достижений зоосемиотики является создание новой научной дисциплины о химических средствах сигнализации, которые ее создатели и следующие за ними ученые называют «эктогормонами», «экзогормонами» (ср. Бете 1952, Коллер 1938, Иванов 1961б), «социогормонами» (гормонами, регулирующими поведение всего сообщества), телергонами (Киршенблат 1958, 1974) с подразделением их на гомотелергоны (феромоны – средства воздействия на особи того же вида) и гетеротелергоны ⁴ (алломоны – средства воздействия на особи других видов).

Химические средства сигнализации и воздействия на особи того же вида являются основными для многих биологических сообществ беспозвоночных (термиты, муравьи) и существенны на всех низших ступенях эволюции. С точки зрения классических представлений кибернетики речь идет о сигналах «всем, кого это касается». У антропоидов значимость химических средств общения (ср. обнюхивание у обезьян) значительно уменьшается (Фирсов 1972: 164–165, Киршенблат 1974: 55), что предваряет развитие, которое отличает человеческие средства коммуникации. И человек, и антропоиды являются микросматиками, у которых слабо развиты обонятельные доли мозга. Если отвлечься от специфических средств сигнализации между особями разного пола (духи и различные ароматические вещества), находящих аналогии на существенно более низких ступенях эволюции, у человека химические средства передачи информации, стимуляции и регуляции поведения обнаруживаются преимущественно на низших или типологически архаических уровнях деятельности коллектива.

В этой связи значительный интерес представляет анализ в семиотических исследованиях последнего времени в качестве архаической черты «чрезвычайно широкого использования некоторых видов грибов (прежде всего мухоморов) для получения галлюциногенных напитков... в шаманских культурах (причем большинство коллектива может налагать на себя всяческие запреты, связанные с использованием грибов)... С помощью этих напитков шаман устанавливает связь с небом. В этом смысле напитки из мухомора служат той же цели, что мировое (или шаманское) древо или его различные воплощения» (Елизаренкова, Топоров 1970: 44, ср. Леви-Стросс 1970). Это специфическое средство стимуляции знакового поведения (и в определенном указанном смысле средство коммуникации) находит аналоги и в культурах древней Америки, по отношению к которым гипотеза об использовании аналогичных галлюциногенных средств привлекалась для объяснения специфических форм искусства, например, архитектурного орнамента, в частности, С.М. Эйзенштейном (занимавшимся вместе с Л.С. Выготским и Н.Я. Марром проблемой архаических форм сознания).

Как и по отношению к евразийскому шаманистскому ареалу, речь идет об «эзотерической филиации внутри данной культурной традиции» (Елизаренкова, Топоров 1970: 44), которая лучше сохраняет архаические черты за пределами этих химических способов общения с некоторыми потенциальными (предполагаемыми в шаманистском культе) участниками акта коммуникации; для человеческих семиотических систем химические средства передачи информации практически оказываются наименее существенными. Показательно, что начало этого процесса их оттеснения можно наметить, изучая разные виды приматов: от низших – лемуров, отмечающих свою территорию ароматическим веществом, до высших, где аналогичные способы химической сигнализации не обнаружены. Напротив, соотношение между акустической и оптической сигнализацией резко разграничивает антропоидов и Homo sapiens. Можно думать, что полное несоответствие между акустическими средствами сигнализации, характерными в норме для большинства человеческих культур типа африканских с их явной ориентированностью на звуковые средства общения (Килбрайд и Роббинз 1969), и преимущественно зрительным типом совершения всех интеллектуальных операций, экспериментально доказанным для антропоидов, является одним из наиболее существенных фактов в эволюции знаковых систем.

Тезис о том, что пользование звуковым языком предполагает определенный, очень высокий уровень развития мозга, которого нет ни у одного из антропоидов, в настоящее время подтверждается достаточно тонкими исследованиями морфологии мозга (Пфейффер 1969: 410–413, Бендер 1973: 9). Для периода, относительно хронологически более близкого к Homo sapiens, можно исследовать вопрос о том, в какой мере звуковой язык был возможен в силу наличия необходимой для него специфической для взрослого человека вытянутой надгортанной (фарингальной) полости, отсутствующей у антропоидов и у новорожденного ребенка человека (Либерман, Крелин, Клет, 1972). Предложенный в отношении неандертальца отрицательный ответ на этот вопрос (Либерман, Крелин 1971) остается не до конца убедительным, так как изучавшаяся с этой точки зрения особь могла быть непоказательна из-за индивидуальных патологических отклонений (Хилл 1972), а соответствующие расчеты могут быть исправлены, что дало бы положительный ответ на поставленный вопрос (Моррис 1974). Несомненно, что между австралопитеком, для которого, как и для шимпанзе, ответ на этот вопрос будет бесспорно отрицательным, и Homo sapiens нужно предположить ряд промежуточных звеньев, чтобы объяснить эволюцию голосового аппарата человека.

5. Соотношение звуковых и жестовых систем знаков. Как показал недавний семиотический анализ, основанный на экспериментах, выполненных в СССР еще в 30-е годы (Якобсон 1971б: 335–344), для современного человека, воспитанного в традициях европейской культуры, в норме характерно использование звуковых знаков в качестве символов и зрительных знаков в качестве изобразительных и указательных, чем объясняется и существенное различие между восприятием музыки и беспредметной живописи.

Как показали изыскания Леруа-Гурана (Леруа-Гуран, 1958, 1964, 1965), для более ранних этапов истории культуры начиная с ориньякского периода (30 тысяч лет до н.э.) характерно существенно большее использование зрительных знаков в качестве символов, засвидетельствованных в древнейших образцах первобытного искусства, в то время неотделимого от зачатков рисуночного письма и составлявшего с ним единое синкретическое целое. На том раннем этапе, где в этой синкретической системе есть изобразительные знаки и знаки-указатели, уже есть и идеографические знаки-символы, например, знаки пола (α и β по Леруа-Гурану), ср. Кнорозов 1952: 107. Увеличение доли изобразительных знаков при уменьшении числа знаков-символов наблюдается лишь после периода солютре, к тому времени, которое Леруа-Гуран называет «палеолитическим средневековьем». Леруа-Гуран определяет знаки этого периода как мифограммы, которые ближе к идеографии, чем к пиктографии, хотя к пиктографии они ближе, чем к изобразительному искусству.

Только к периоду Ласко наблюдается то соотношение между знаками-изображениями и знаками-символами, которое близко к устанавливаемому в современных зрительных средствах коммуникации. В этой связи закономерно исследование вопроса, не сказывается ли на таких этапах развития синкретического зрительного средства общения (рисуночного письма, неотделимого от изобразительного искусства) у неоантропов (у Homo sapiens), бесспорно имевших уже звуковой язык, наличие значительного числа знаков-символов еще функционировавшей параллельно со звуковым языком другой зрительной системы общения – языка жестов. В пользу этой последней гипотезы говорят данные сравнительной этнологии, судя по которым роль зрительного языка жестов с большим числом знаков-символов (а не знаков-изображений) отмечена в большом числе обществ, для которых вероятным представляется сохранение в качестве пережитка архаического способа коммуникации.

В частности, значительный интерес представляют исследования языков жестов американских индейцев, на материале которых еще в XIX в. были предвосхищены некоторые важные понятия семиотики (Маллери 1881, ср. сопоставление Маллери и Перса ⁵ – Мунен 1973: 157, Ки 1962, ср. о более новых системах жестов Стоко 1972 и др.). Чрезвычайно существенным представляется то, что в определенных ритуально обусловленных (и тем самым возможно способствующих сохранению древних пережитков) условиях общения звуковой язык запрещается и заменяется языком жестов – у австралийского племени аранта в периоды траура и инициации (Соммерфельт 1938: 36–37, 174), что типологически сходно с запретом пользоваться звуковым языком у членов некоторых европейских монашеских орденов (Бейссанс 1956).