ИССЛЕДОВАНИЕ РАННИХ ЭТАПОВ РАЗВИТИЯ И ОСОЗНАНИЯ ЗНАКОВЫХ СИСТЕМ 1 страница

• Реконструкция предыстории семиотики
• Древний словесный текст и обрядовое действо. Теория первобытного синкретизма
• Диахроническое объяснение синхронных типов и эволюционная типология языка
• Реконструкция древнейших типов знаковых систем, использовавшихся для коммуникации
• Соотношение звуковых и жестовых систем знаков
• Действо имени и табу слов
• Миф об установлении имен
• Словесный поединок и обобщенный обмен

1. Реконструкция предыстории семиотики. Исследователь ранней истории и предыстории семиотики (как и истории отдельных семиотических научных дисциплин – таких, как лингвистика) имеет известные преимущества перед исследователем истории других наук. В его распоряжении находятся не только письменные свидетельства того, как люди относились к знаковым системам, ими используемым – прежде всего к естественному языку и отдельным его знакам-словам. Он может применять также и современные методы сравнения более поздних источников – знаковых текстов (словесных, жестовых, обрядовых, мифологических), дающие возможность восстановить наиболее раннее состояние, предшествовавшее древнейшим письменным текстам. Современные методы лингвистики, этнологии и других наук, связанных с семиотикой, оказываются тем самым инструментом для изучения прошлого самой этой науки и позволяют существенно отодвинуть вглубь временную перспективу, в которой может оцениваться осознание знаковых систем их носителями.

Для исследования наиболее ранних этапов в отношении человека к знаковым системам и текстам, им используемым, первостепенный интерес представляют данные этнологии, говорящие об особой роли слова (речи) в религиозных представлениях (ср. детальный анализ суданских фактов у Калам-Гриоль, 1965), что проявляется, в частности, в роли заклинаний, заговоров, табу слов (Зеленин, 1929, 1930; Хаверс, 1946) и т.п. П.Г. Богатырев, первый из этнологов, последовательно применивший семиотический подход к этнографическим фактам, считал, что «магические действия и словесные формулы могли возникнуть одновременно» (Богатырев 1971: 198, ср. Богатырев 1926: 192–193). В пользу вывода, предполагающего, что словесная программа ритуала и самый ритуал некогда могли представлять единое нерасчлененное целое, свидетельствуют данные таких архаичных письменных традиций, как, в частности, клинописная хеттская, сохраняющая чрезвычайно значительное число ритуалов, в которые вставлены сопровождающие и объясняющие их словесные формулы.

2. Древний словесный текст и обрядовое действо. Теория первобытного синкретизма. С наибольшей остротой проблема неотделимости древнего словесного текста от синкретического обрядового действа, в которое этот текст входил, была поставлена акад.

A.Н. Веселовским (Веселовский 1894, 1898, 1913, 1940; ср. Энгельгардт 1924; Шишмарев 1972: 320–330). После того как Веселовского (прежде всего благодаря развитию некоторых его идей B.Я. Проппом) по достоинству стали оценивать как одного из предшественников современной семиотической этнологии и поэтики (см. Леви-Стросс 1960, 1973; Иванов 1974в: 852; ср. также уже Эрлих 1965: 29–30), особенно насущной задачей представляется рассмотрение его идеи первобытного синкретического обрядового действа в свете данных современной науки.

Веселовский утверждал, что эта теория может быть выведена как индуктивно на основании известных фактов сравнительной этнологии, истории литературы и других искусств, так и дедуктивно – исходя из соображений, относящихся к теории коллективного бессознательного творчества – Веселовский 1940: 201, ср. весьма интересные мысли о бессознательном характере языка, к которым уже в 70-е годы прошлого века пришли лингвисты Казанской школы, намного предвосхитившие идею включения языка в более общую теорию бессознательного, намеченную позднее (Сепир 1934: 123, прим. 2, Бенвенист 1974: 115–126 и др.). Сближение языка с коллективным фольклорным творчеством, отвечавшее духу работ Веселовского по исторической поэтике, послужило позднее основой для введения в фольклористику и этнологию семиотических методов в трудах Р.О. Якобсона и П.Г. Богатырева (Богатырев 1971: 369–386).

Другим теоретическим основанием идеи первобытного синкретизма у Веселовского была мысль о том, что древнейший синкретический обряд отвечает потребности «психофизического катарсиса», который объединяет эти ранние формы обрядовых действ с позднейшим искусством (Веселовский 1940:201). Эта идея согласуется как с наиболее глубокой из современных психофизиологических интерпретаций искусства, предложенной Л.С. Выготским, который основывался на известном физиологическом принципе «воронки» Шеррингтона (Выготский: 1968), так и с полученными в исследованиях последних лет выводами о фольклорном происхождении катарсиса (Арановская 1974).

Тщательно рассматривая исходные предпосылки своей теории, Веселовский формулирует те принципы разумности типологических сопоставлений, которые сохраняют силу до нашего времени. При исследовании различных конкретных однотипных знаковых систем (языков, мифов, ритуалов и т.п.) типологическое сближение одной из них, признаваемой за более архаичную, с какими-либо явлениями внутри другой подобной системы оправдано только в том случае, если эти последние с помощью внутренней реконструкции выделяются в качестве пережиточных. Этот принцип, в настоящее время общепризнанный, формулируется Веселовским в отчетливом виде (Веселовский 1940 : 202). В качестве блестящего образца такого анализа на древнегреческом материале в нашей науке позднейшего времени можно указать на исследование акад. И.И. Толстого, обнаружившего в афинских буфониях аналог медвежьему празднику (Толстой 1966: 80–96, ср. о культе «сына медведя» в древнегреческом эпосе: Карпентер 1966). На материале обрядов сибирских народов «медвежья драма» была изучена еще самим Веселовским (Веселовский 1940: 232–300), который отметил, что в ней «можно рельефно проследить зарождение культовой драмы» (Веселовский 1940: 300) из обрядового хора. Новейшие разыскания о сибирском медвежьем празднике (Алексеенко, 1960, Крейнович 1969а) подтвердили проницательность его наблюдений. Это представляется в особенности существенным потому, что в ритуалах, связанных с охотой на медведя у таких народов, как нивхи, пережиточно «отражено миропредставление людей каменного века» (Крейнович 1969а: 91). Это заключение, сделанное на основании лингвистических и этнографических данных, согласуется с выводом, к которому приходят историки первобытного искусства. Изображения медведя – его «натуральный макет» в верхнепалеолитических пещерах Монтеспан и Пеш-Мерль (Франция), по-видимому, использовались в качестве существенного элемента обрядового охотничьего действа (Столяр 1964: 34–36, 1972: 47–49), как и изображения медведя на медвежьем празднике у современных сибирских народов, что в своем анализе «медвежьей драмы» отмечал и Веселовский (Веселовский 1940: 295, ср. Крейнович 1969а: 20, 97). Промежуточными звеньями менаду верхнепалеолитическими и недавними сибирскими изображениями медведя, составляющими неотъемлемую часть медвежьего обрядового действа, могут служить такие археологические находки, как неолитическое изображение медведя из песчаника в Самусьском могильнике под Томском (II тысячелетие до н.э.) и древнеяпонское (возможно, протоайнское) изображение (догу периода дземон) человека-медведя, которое поддается интерпретации на основании сближения его с айнским медвежьим культом.

У современных сибирских народов с культом медведя связаны и другие обряды, включенные в медвежий праздник и продолжающие обычаи, восходящие ко времени до палеолита, как об этом свидетельствуют мустьерские (по-видимому, ритуальные) захоронения нескольких медведей с раздельными погребениями трех черепов (Бонифай 1964, 1965, Леруа-Гуран 1964: 30–36, Григорьев 1968: 147–148). Эти мустьерские захоронения медведей в каменном ящике представляется возможным рассматривать как медвежье кладбище (Иванов 1972а: 108) того же типа, что и родовой медвежий амбар, куда у нивхов складывали медвежьи кости и подвешивали черепа медведей, ср. также сохранившееся до недавнего времени нанайское медвежье кладбище, где медведи прикреплялись к деревьям (Тимохин, 1969). Этот последний ритуальный знак при его вычленении из охотничьего обрядового действа может дать начало знаку животного, а позднее – и человека у мирового дерева, повторяющемуся в разных культурных традициях вплоть до искусства нового времени (Топоров 1964, 1972: 93–98, 1973б).

С семиотической точки зрения существенным при этом является как вычленение одного (комплексного) знака из всего обрядового знакового текста, так и изменение функции знака: в терминах семиотической классификации Перса (Перс 1904) первоначально изображение медведя на медвежьем празднике было иконическим – изобразительным знаком (указывало на самого убитого медведя). Позднее знак животного на дереве стал относиться к другому означаемому; в древнегерманском культе бога Одина, который согласно мифу страдал на дереве, ему посвящали волков (а также людей-изгоев, в ритуальном отношении приравненных к волкам, Якоби 1974) и собак, которых вешали на дерево как знаки Одина. На медвежьем празднике у кетов изображение медведя в то же время является изображением антропоморфного лесного духа – кайгусь (Крейнович 1969а: 20).

На примере медвежьего праздника, значение которого для обоснования теории первобытного синкретизма увидел сам Веселовский, видно, что эта теория для наиболее ранних эпох должна быть существенно расширена и должна включить в себя также зачатки изобразительного искусства, которое в то время не было отграничено от обрядово-магической практики, с одной стороны, от рисуночного и понятийно-идеографического письма, – с другой.

Как полагал Веселовский (чьи выводы совпадают с результатами недавних трудов таких ученых, как Боура, см. Боура 1962, Мелетинский 1972: 155–156), «в начале, в праистории поэтического и вообще художественного развития, следует предположить известный синкретизм, не смешение, а отсутствие различия между определенными поэтическими родами, поэзией и другими искусствами» (Веселовский 1939: 3–4). Критически обозревая предпринятые в XIX в. опыты исторического рассмотрения жанров литературы, Веселовский попробовал дать ответ на самим им четко поставленный вопрос: «В последующей истории поэзии мы встречаем такие более или менее определенные типы, как эпику, лирику, драму; в каких отношениях стоят они к той синкретической, хоровой поэзии, формы которой мы вправе считать древнейшими? В какой последовательности развились они из этой протоплазмы, отвечая тем или другим опросам бытовой или общественной эволюции?» (Веселовский 1940: 242–243). В этой постановке вопроса видно отличавшее Веселовского стремление понять унаследованное от Аристотеля традиционное учение о литературных жанрах как результат длительной эволюции, увидеть в них унаследованные формы, которые последовательно выделились в отдельные жанры.

Веселовскому все те последующие ученые, которые в той или иной мере испытали его влияние (не только непосредственные его продолжатели, как акад. В.М. Жирмунский и отчасти В.Я. Пропп, но и полемизировавший с его диахроническим подходом В.Б. Шкловский; Шкловский 1925 и Эйхенбаум 1927), были обязаны принципиально новым – динамическим подходом к словесным жанрам.

Именно благодаря Веселовскому сложилось представление о том, что разграничение жанров «всегда исторично, т.е. справедливо только для определенного исторического момента» (Томашевский 1927, стр. 162, 159). Здесь всего отчетливее сказывается грань между традиционной аристотелевской поэтикой и современной поэтикой, хотя в последнее время учащаются попытки объединения обеих (ср. Морпуго-Тальябуэ 1967а, 1967б: 352 и след., ср. об Эйзенштейне Жолковский и Щеглов 1967: 377, прим. 22, см. впрочем, ссылку на Аристотеля в связи с разбором эпизода Одесской лестницы в «Броненосце Потемкине» уже: Шкловский 1928: 149, 1965: 89).

Если для многих литературоведов традиционная классификация жанров в «Поэтике» Аристотеля «все еще остается прекрасным введением в предмет» (Фрай 1969: 14) и кладется в основу всей системы описания литературы (ср. феноменологические категории «das Lyrische, Epische, Dramatische» – «лирическое, эпическое, драматическое» начало, предопределяющие «игровое пространство» – Spielraum по отношению к Musterpoetik – поэтике образца (Штайгер 1946, 1948, 1961), то Веселовский и все следовавшие за ним ученые рассматривали жанры как результаты диахронической эволюции первобытного синкретического действа. Из синкретического обряда выделяются лиро-эпические его элементы, позднее дающие начало эпосу, а еще позже (по мере выделения индивидуального певца из хора) – лирике. Развивая эти идеи Веселовского, акад. В.М. Жирмунский писал: «Как указал акад. А.Н. Веселовский, словесный элемент укрепляется и приобретает самостоятельное значение лишь с выделением из хора солиста-певца, со своей особой партией, а затем – с превращением запевалы в профессионального певца, хранителя песенной традиции» (Жирмунский 1925: 19–20). С другой стороны, теория последовательного распада первобытного синкретического прадейства Веселовского объясняет и выделение из него драмы, вырастающей из народных игр при годовых праздниках.

Для объединения традиционной (аристотелевской по своим истокам) синхронной классификации жанров и их диахронического осмысления, продолжающего традицию Веселовского, но учитывающего и коммуникационный аспект семиотического обмена знаковыми текстами, особое значение имеет теория М.М. Бахтина, который в основу изучения литературного жанра кладет исследование «речевых жанров», связанных с определенными ситуациями общения (Иванов 1973б: 11). Но жанр словесного искусства не выводится прямо из жизненного, а связан с прошлым того же литературного жанра (Бахтин, 1963: 142). Последняя мысль, допускающая переформулировку в терминах кибернетических моделей, согласуется с новейшими теориями литературной коммуникации, где одновременно учитывается синхронная литературная ситуация и ряд развития (vývinový rad), вместе образующие литературный контекст (Мико 1970: 121; ср. Бакош 1970). Такая модель представляется естественной при учете включения памяти как составного звена канала коммуникации в общей схеме, предлагаемой теорией информации. Введение понятия памяти жанра как узлового в исторической поэтике нельзя не признать выдающимся достижением М.М. Бахтина, которому удалось тем самым снять противоположение исторической и синхронической поэтики. С помощью этого понятия описывается передача во времени жанровых структур, сформировавшихся ранее в условиях непосредственного общения, которые сами по себе «конститутивны лишь для некоторых художественных жанров» (Медведев 1928: 23).

Если воспользоваться той эволюционно-биологической аналогией, которая представляется уместной по отношению к данной проблеме, то можно было бы сказать, что литературные жанры можно рассматривать как эквиваленты стабилизировавшимся видам, если говорить о литературной эволюции в терминах передачи информации (Иванов 1974в: 841).

3. Диахроническое объяснение синхронных типов и эволюционная типология языка. Значение теории Веселовского, предложившего генетическое объяснение различных жанров словесного искусства, наметив их место в общей картине эволюции первоначально целостного синкретического действа, можно было бы пояснить сравнением с аналогичным подходом в такой важнейшей области современной науки, как астрофизика. В современных космогонических объяснениях структуры Вселенной диахронические выводы всегда строятся на основе сопоставления синхронно наблюдаемых (в частности, с помощью методов радиоастрономии) объектов, отношения между которыми могут быть объяснены только с помощью диахронической схемы. Сходное разрешение антиномии синхронии и диахронии оказывается возможным и в гуманитарных науках.

В лингвистике – той гуманитарной семиотической дисциплине, которая обладает наиболее совершенным техническим аппаратом, он используется для такого синхронного описания, которое в некоторых отношениях может совпадать с результатами внутренней реконструкции предшествующего языкового состояния. В частности, работа упорядоченных правил в порождающей грамматике языка может – по отношению к определенному фрагменту языка – соответствовать порядку правил, описывающих диахроническую эволюцию (см. Халле 1963, Зализняк 1962, 1964, Топоров 1966) ¹. Поскольку, однако, внутренняя реконструкция обычно не однозначна, одному и тому же синхронному описанию может соответствовать несколько предшествующих ему состояний, выбор между которыми можно сделать лишь на основании типологических заключений о возможных путях эволюции и вероятных сменах одного языкового типа другим.

Именно потому, что современная лингвистика подошла к синтезу теории порождающих грамматик, где намечена связь синхронного описания с диахронической внутренней реконструкцией (по существу присутствующая уже в первых морфонологических работах молодого Соссюра, Бодуэна де Куртенэ и Крушевского), с типологической теорией, опирающейся на анализ языковых универсалий, для нынешнего языкознания значительный интерес представляют опыты диахронического истолкования выявленных ранее (уже в морфологической классификации языков в XIX в.) и вновь выявлявшихся языковых типов, которые проводились в нашем языкознании в 30-е годы (по своему характеру они могут быть сравнены с диахронической интерпретацией традиционной аристотелевской классификации жанров у Веселовского).

Одним из предвестников такого подхода к языковым типам был в начале XX в. О. Есперсен, который попробовал выявить диахроническое соотношение, связывавшее между собой флективные языки (типа древних индоевропейских, например, древнеанглийского) и языки аналитические (например, современный английский). Движение от флексии к анализу Есперсеном, как позднее и многими нашими исследователями в 30-е годы, ставилось в связь и с эволюцией внеязыковых структур, хотя, формулируя свое понимание «прогресса в языке», сам Есперсен был крайне осторожен: он отмечал, что «некоторые изменения происходили с наибольшей быстротой в те века, когда культура была в упадке» (Есперсен 1956: 169). Основным в его теории было стремление понять осуществившееся в истории таких языков, как английский, движение «от космоса к хаосу» (возрастание энтропии, если воспользоваться позднейшей кибернетической терминологией теории информации, заимствованной из термодинамики, где возрастание энтропии связано с направлением времени) как связанное с направлением эволюции во времени. Поскольку Есперсен подчеркивал собственно языковые факторы (в том числе фонологические), которые в пределах данного конкретного языка (английского) вызвали это направление эволюции, его теории не противоречит наличие языков, которые, проделав сходную эволюцию (например, от общекитайско-тибетского языкового типа с префиксами глаголов и падежными окончаниями через ранний древнекитайский, частично сохраняющий окончания, к позднейшему китайскому чисто аналитическому типу), после этого развиваются от анализа к флексии (современный китайский).

Более широкие задачи ставила перед собой намеченная в школе акад. Марра и акад. Мещанинова общая стадиальная теория языка, где предполагалось, что каждому языковому типу соответствует некоторая стадия эволюции. Синхронная типология языков тем самым оказывалась одновременно и средством обнаружения характера их движения во времени.

Прототипом, или моделью, для подобных исследований были геологическое и палеонтологическое изучение эволюции Земли и биосферы, начиная с работ Кювье. В геологии и палеонтологии сравнение «горизонтальных срезов» оказалось главным действенным средством для получения эволюционных выводов. Поэтому уже к середине XIX в., еще до основных работ Дарвина и Уоллеса, начались аналогичные опыты и в науках о человеке.

Главное направление исследований этого рода легче всего можно понять на примере Моргана (одного из представителей движения в этнологии, которое повлияло на Веселовского). Он пробовал установить законы развития систем родства не на исторически засвидетельствованных примерах такой эволюции, а сопоставляя «системы родства современных ему народов, находившихся на разных ступенях общественного развития. Эти «горизонтальные срезы» Морган располагал затем в определенной последовательности в соответствии со своим представлением об уровне развития соответствующих народов» (Крюков, 1968а: 373; 1972). Рассмотрение реального развития систем родства позволяет внести известные уточнения в эту схему (см. там же, а также симпозиум о Моргане – Труды 1967). Но идеи, заложенные в этнологии еще Морганом, не утратили интереса до наших дней; в этом отношении характерно посвящение Моргану первого (ставшего классическим) большого исследования Леви-Стросса об элементарных структурах родства (Леви-Стросс 1949), в приложении к первой части которого можно найти и первый опыт применения математических методов в этнологии (см. Кемени, Снелл, Томпсон 1963: 462, 467).

Развивавшиеся такими этнологами – предшественниками семиотики, как Хокарт, опыты типологического выявления архаических черт в более поздних типах социальных структур (Хокарт 1936, 1950,1970а и б) были созвучны едва ли не всем наиболее значительным проявлениям гуманитарной мысли 30-х и 40-х годов в нашей стране (нередко опережавшей сходные течения, позднее возникшие и за рубежом). Основной подход был «палеонтологическим», если воспользоваться широко распространенной в то время (и адекватной ввиду указанных параллелей в истории науки) терминологией акад. Н.Я. Марра, повлиявшего не только на лингвистические исследования, но на все дисциплины, в той или иной мере примыкающие к семиотике: этнологию, поэтику, археологию. Идея синтеза этих наук в существенной мере (в частности, по отношению к этнологии и поэтике), реализованная уже Веселовским, нашла дальнейшее развитие в трудах ученых этой школы.

Так же, как и этнологи школы Моргана, такие лингвисты этого направления, как акад. И.И. Мещанинов (Мещанинов 1940 и 1975) и С.Д. Кацнельсон (Кацнельсон 1936), предпринимали опыт исследования путей эволюции языка не столько на примере письменной истории отдельных языков (хотя и пользуясь данными их истории дописьменной, реконструируемой с помощью сравнительно-исторического метода), сколько на основе сопоставления разных «горизонтальных срезов», выстраиваемых в один эволюционный ряд. Такая «эволюционная типология» как наука теоретическая противопоставлялась эмпирической описательной истории (которая в принципе должна служить для ее экспериментальной проверки ²) и становилась одним из наиболее популярных средств изучения развития. С точки зрения современных семиотических представлений, выдвигающих на первый план анализ структурных типов, в эволюционной типологии языков было преимущество структурного подхода; характерна, в частности, близость типологической теории номинативного и эргативного строя предложения (Кацнельсон 1936) и грамматической типологии, разрабатывавшейся в те же годы Пражским лингвистическим кружком, где, в частности, было выявлено различие оппозиции именительного падежа винительному как немаркированного маркированному и оппозиции эргатива неэргативу как маркированного немаркированному (Якобсон 1971б); позднее этот вывод был использован для объяснения истории именительного падежа в индоевропейских языках, который сохранял сначала следы маркированности (Мартине 1956: 13–16, Иванов 1958а: 38).

Уже на первых этапах развития общей теории эргативности она получила дополнительный импульс благодаря гипотезе Г. Шухардта и X. Уленбека о том, что «в индоевропейском языке в отдаленный период его развития существовали не именительный и винительный, а активный и пассивный падежи» (Уленбек 1950: 101). Дальнейшее развитие общей теории эргативности и проверка гипотезы об эргативном прошлом индоевропейских языков (см. историю вопроса и библиографию – Климов 1973а: 32–35) привели к существенному противоречию: для общеиндоевропейского с несомненностью восстанавливается винительный падеж, который в языках эргативного строя отсутствует (Десницкая 1947; 1951).

В то же время в работах по эволюционной типологии (Кацнельсон 1936: 103, 1947; Рифтин 1946) были обнаружены черты такого «раннеэргативного» (в современной терминологии – активного – Климов 1973 а, б) языкового строя, которые хорошо согласуются с основными характеристиками общеиндоевропейского языкового состояния. В частности, важное значение имеет вывод, в наиболее отчетливой форме изложенный И.М. Тронским в его статье в сборнике работ по типологии множественного числа и некоторым другим вопросам эволюционной типологии: «Единой категории множественности, свойственной историческим индоевропейским языкам, предшествовало языковое состояние, при котором раздельная множественность распространялась на имена активного класса, а в пассивном классе имелась только категория собирательности» (Тронский 1946: 61). И.М. Тронский, который был не только одним из наиболее тонких лингвистов этого времени с широким сравнительно-историческим кругозором, но и блестящим филологом, не только привел многие факты ранее известных индоевропейских языков, согласующиеся с таким предположением, которое находит подтверждение и в типологическом сопоставлении с алгонкинскими языками (Ельмслев 1956, ср. Иванов 1958 а), но и указал на значимость вновь открытых данных хеттского языка. Благодаря открытию этого языка «языковое состояние, при котором единственное число имеет развернутую систему падежей, а множественность получает выражение только в сфере субъектно-объектных падежей, становится засвидетельствованным фактом истории индоевропейских языков» (Тронский 1946: 65–66).

Дальнейшие исследования показали, что в хеттском языке сохраняются и некоторые другие черты активного строя, предположенные для общеиндоевропейского на основании типологических сближений (ср. Иванов 1963). В частности, в этом языке достаточно явно обнаруживается формальное и семантическое противопоставление двух серий глаголов (Иванов 1968а), которое в древности было связано с наличием двух родов (или именных классов – активного и инактивного) и соответствующих падежей. Допущение, по которому этот языковой тип мог предшествовать номинативному (и эргативному, отличия которого от номинативного оказываются менее значимыми, ср. Курилович 1962 : 122, Филмор 1968) оживленно обсуждается в современной лингвистике (ср. Климов 1973а), где наблюдается возврат к проблематике эволюционной типологии. В свете недавно установленных фактов хеттского языка в основном правильной оказывается гипотеза Мейе, по которой одному и тому же денотату (например, огонь или вода) в древних индоевропейских диалектах соответствовали два разных имени существительных, соответственно обозначение огня или воды как активной обожествляемой силы и как пассивной стихии (Мейе, 1948: 211–229).

Если ранее эту гипотезу Мейе мог обосновывать преимущественно сопоставлением разных языков, в каждом из которых сохранилось только по одному из соответствующих парных обозначений, то в хеттском языке, сохранившем древнюю двучленную родовую систему, удается выявить такие пары непосредственно: хет. hap- ‘поток’ несредний род (также, по-видимому, и в качестве обозначения божества реки, посредством обращения к которому при ордалии – божьем суде определялась виновность или невиновность человека: Ларош, 1973, Уоткинс 1972; ср. также о сходстве хет. Hapaliya- ‘имя божества реки’ с лик. Kebeliya Нейман 1974), но watar ‘вода’, средний род; Akniš ‘бог огня’, несредний род (слово, родственное рус. огонь, ранее считалось заимствованием в хеттский из древнеиндо-иранского, но эта гипотеза не обязательна), но pahhur ‘огонь’, средний род (следует, впрочем, сделать оговорку, что то же слово в хеттском, в этом отношении уже отличном от общеиндоевропейского, может обозначать и божество огня, Иванов 1963); ср. также образования от одного и того же корня: karat- ‘сердцевина’ (например, в древнехеттском рассказе о царице Несы сердцевина как обозначение души, внутренности человека: ‘боги вложили другую сердцевину’ = ‘подменили’, отсюда и первая часть латин. credo ‘верю’), несредний род, kir ‘сердце’, средний род (Иванов 1963); более детально этот вопрос освещается Т.В. Гамкрелидзе и автором в специальной работе.

Благодаря исследованиям такого рода выяснена та общая система, в которой находят место и отдельные разрозненные гипотезы, выдвинутые еще в тридцатые годы, но тогда не получившие развития (отчасти именно потому, что они опережали свое время, отчасти же потому, что, как это было обычным для Марра, с блестящими интуитивными догадками, мало или почти совсем не подкрепленными связным доказательством, соединялось отрицание таких очевидных научных истин, как действенность метода сравнительно-исторического языкознания, ср. Абаев 1960).

В частности, в этих новейших исследованиях о языках активного строя подтверждена мысль Марра (Марр 1933: 100) о древности оборотов типа ‘у него есть’ в значении ‘он имеет’ (ср. об индоевропейском Бенвенист 1966: 188, 197; Иванов: 1968: 237 с дальнейшей литературой вопроса).

Для исследования грамматической и морфонологической структуры индоевропейского праязыка, как и языков других семей (в частности тибето-китайских), существенное значение приобрел типологический вывод Н.Ф. Яковлева, по которому древним является противопоставление центробежных и центростремительных глагольных форм (Яковлев, Ашхамаф 1941; ср. Паллиблэнк 1965а; Иванов 1968а: 251, прим. 118), сходное с тем, которое было намечено еще в древнеиндийской грамматической терминологии (Бенвенист 1966: 170–175). Это противопоставление и некоторые морфонологические способы выражения этого различия оказались типологически сходными в северо-западнокавказских и индоевропейских языках, что имеет первостепенный интерес ввиду некоторых других типологических сходств, обнаруживающихся при сравнении этих языков (Кейперс I960, Паллиблэнк 1965 а, б ср. Дыбо 1973).