Интеллигентские разговоры — замещение интеллектуального творчества

АНТИТЕОРЕТИЧЕСКИЙ КОНСЕНСУС 

КАК ФАКТОР ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОй стагнации[1]

Н.С.Розов

www.nsu.ru/filf/rozov/

Интеллектуальная засуха заливает нас дождями слов

Станислав Ежи Лец

Интеллигентские разговоры — замещение интеллектуального творчества

Почему вместо судеб, достоинств и грехов российской интеллигенции следует обсуждать природу интеллектуальной стагнации в России?

Возобновившаяся вдруг дискуссия об интеллигенции[2] оставляет двойственное впечатление. С одной стороны, действительно произошел подъем на новый уровень рефлексии (возможно, благодаря внешней позиции эмигрировавшего в Англию четверть века назад зачинщика дискуссии — А.Кустарева). Теперь социально-конфликтные и идейные основания привычных фигур поношения и превознесения интеллигенции проговорены, что должно послужить хоть каким-то противоядием. С другой стороны, даже в «новом раунде рефлексии» во многом воспроизводится бесплодный и бесперспективный «дискурс» бесконечного нытья разочарованных в жизни и себе чеховских интеллигентов, смешанный с критиканством, утопизмом и ложным глубокомыслием советских кухонь. Разговор о себе — это действительно «важнейшая форма существования» российской интеллигенции,[3] но из данного тезиса следует выводить отнюдь не оправдание «нового раунда рефлексии», а указание на то, что следует, в конце концов, заняться чем-то более существенным и плодотворным.

Вместо обсуждения и тем самым умножения интеллигентских разговоров, которых предостаточно, я предлагаю обсудить интеллектуальное творчество и причины того, почему его в современной России прискорбно мало, причем, мы к этому привыкли и считаем нормальным состоянием.

Увы, фигура «интеллектуала» в отношении к «интеллигенту» уже стала одной из главных тем нынешнего «раунда рефлексии». В начальной рубрике «Интеллигент и интеллектуал» статьи «Интеллектуалы» Виталий Куренной сочувственно приводит пространную цитату из «Священной книги оборотня» Виктора Пелевина, где различение интеллигенции и интеллектуалов проводится посредством весьма брутальной политико-сексуальной метафоры[4]. Следует признать, что Пелевин точно ухватил суть новоинтеллигентской фобии по отношению к таинственной и инфернальной фигуре «интеллектуала»: его нечестивая близость к власти, тотальный цинизм и продажность, титаническая энергия и эффективность, оставляющая старорежимных интеллигентов абсолютно неконкурентноспособными.

Хорошо, что кроме этих мифологем есть ясное, четкое и вполне нейтральное социологическое понятие: «Интеллектуалы — это люди, которые производят деконтекстуализированные идеи. Предполагается, что эти идеи верны или значительны вне каких-либо местных условий, какой-либо локальности и вне зависимости от того, применит ли их кто-либо на практике»[5]. Далее я буду использовать термин именно в этом социологическом значении. Соответственно, интеллектуальная стагнация — это затяжное и ставшее привычным отсутствие самостоятельного производства идей, значительных самих по себе, вне зависимости от политической конъюнктуры или какой-либо видимой практической пользы.

«Мыслящая Россия» — тотальный дефицит творческого научного мышления

Обратимся к картине современного состояния социально-гуманитарной мысли в России. Сейчас появилась возможность не только следовать своим субъективным впечатлениям и оценкам относительно этого состояния, но также опираться на обобщение взглядов достаточно широкого круга солидных экспертов. Посмотрим, как представляют ситуацию участники проекта, названного достаточно помпезно «Мыслящая Россия: картография современных интеллектуальных направлений».

Симон Кордонский: «Социальные ученые в большинстве своем такие же обыватели, как и играющие на лавочке в шахматы пенсионеры, только их мнения, верования и предрассудки выражаются калькированными с английских терминов словами»[6].

Вадим Радаев прямо пишет о загнивании и нереформируемости академических институтов, об отсутствии мобильности и ротации кадров даже в лучших университетах (сам В.Радаев — проректор Высшей школы экономики), о полупрофессионализме, низком уровне исследований, цинизме и «прагматическом психозе» молодежи.[7]

Борис Дубин сетует на отсутствие значительных интеллектуальных событий при видимом обилии «интеллектуальных журналов».[8]

Александр Иванов указывает на уход гуманитарности из российской жизни, на то, что наше время — «это годы невероятно бедные в интеллектуальном и духовном отношении» [9].

Борис Капустин отмечает, что «при нынешних гораздо больших возможностях для свободомыслия, чем в советский период, наша политическая теория в целом выглядит более робкой, прирученной и какой-то вторичной, чем, во всяком случае, неофициальная политическая мысль советского времени»[10]. Справедливости ради нужно признать, что Б.Капустин с оптимизмом смотрит на молодое поколение российских политических философов.

Олег Кильдюшев пишет о «концептуальном кризисе русской внешнеполитической мысли».[11]

Александр Филиппов развивает свой давний тезис «Теоретической социологии в сегодняшней России нет».[12] Еще в середине 1990- гг. он писал о том, что «у нас нет обширных и постоянных коммуникаций, тематизирующих, прежде всего фундаментальную социологическую теорию, нет обширных концептуальных построений, нет достаточно самостоятельных последователей (во всяком случае, круга последователей) какой-либо признанной западной школы, нет и заметных претензий на создание своего собственного большого теоретического проекта» (там же, с.185). Теперь, как признает А.Филиппов, вроде бы «процесс пошел», создано множество кафедр, лабораторий, журналов, появляются огромные объемы печатной продукции с этикеткой «социология», но реальных достижений в теоретической социологии, по мнению Филиппова, нет как нет.

«Что сюда только не подмешивается! – патетически восклицает он, – И плохо переваренная русская религиозная философия начала прошлого века, и дурная историософия, и темные рассуждения о материях как бы естественно-научных (от биологии до географии) и т.п.» (Там же, с.189).

Лев Гудков гораздо более благожелательно пишет о центрах эмпирических социологических исследований (будучи сам сотрудником бывшего ВЦИОМа, ныне — Левада-Центра), но его критика «сознания российской социологии» оказывается не менее жесткой, чем у цитированных выше авторов.

«”Слепым пятном” исследовательской оптики и сознания российской социологии является все, что относится к тоталитарному прошлому страны: антропология советского человека, имперские традиции, культура патернализма, т.е. сам характер крайне репрессивного и внутренне агрессивного общества. Пытка уйти, не замечать это прошлое, акцентируя нынешнюю тематику «транзитологических подходов» или опасности глобализации для России, оборачивается возрождением геополитических идеологических конструкций о месте и приоритетах России как великой державы. Социологические журналы и учебники полны разнообразными рассуждениями об «особости российского пути», с одной стороны, и навязчивыми попытками измерить, насколько мы соответствуем параметрам «нормальной цивилизованной страны» — с другой».[13]

Виктор Воронков фиксирует практически полное тождество официальной постсоветской и советской социологии и указывает на характерные общие черты.

«Хотя формально социология в России уже, разумеется, советской себя не называла, однако все родовые черты последней (ангажированность и партийность — теперь многопартийность, отделение преподавания от исследований, слабое знание социальной теории и отсутствие к ней интереса, приоритет общественной актуальности перед научной, неразвитость дискуссии, отсутствие рефлексии, жесткая формальная иерархия, абсолютизация количественных методов, господство структурного функционализма в методологии) сохранились и не претерпели существенных изменений».[14]

Затем В. Воронков (директор Центра независимых социологических исследования в Санкт-Петербурге) поет оду «альтернативной социологии», которая обособилась от официальной 1) институционально, 2) в кадровом отношении (новая генерация социологов с западным образованием) и 3) в концептуально-методическом плане (отказ от позитивизма, приверженность «полипарадигмальности», социальному конструктивизму, этнометодологии, феноменологии, феминистской критике и качественным методам). К сожалению, В.Воронков не приводит примеры значимых плодотворных исследований и достижений «альтернативной социологии», зато достаточно трезво указывает на такие ходовые в данных сообществах стратегии как «съем».

«Чаще всего ученый брал вычитанную идею в ее первозданности, упаковывал ее в российский материал и публиковал как собственный вклад в науку».[15] Оправдание же такого подхода видится в том, что «широкие социологические массы» получают возможность познакомиться с новыми заморскими идеями.»

Судя по обзорам Р.Дзарасова, Д.Новоженова и В.Новикова в отечественной экономической науке ситуация существенно лучше. Есть несколько артикулированных и дискутирующих друг с другом научных школ (эволюционно-регулятивная и радикальная школы, либералы-неоклассицисты, либералы-«австрийцы», неоинституционалисты и др.). К сожалению, относительно благополучное развитие экономической науки никак не влияет на саму экономику страны, судя по всему, стагнирующую, преимущественно экспортно-сырьевую и чреватую кризисами. Неслучайно, спорящие между собою школы объединяет только одно: каждая школа проводит резкую критику сложившейся в стране экономической системы, а также критикует власть, особенно за то, что та не следует рекомендациям именно данной школы экономической мысли.

Гораздо менее благополучна ситуация с российской демографией, как реальностью, так и наукой. А.Вишневский рисует картину удручающего контраста между звонкой политической риторикой относительно проблем народонаселения и плачевным состоянием научной демографии в России (до сих пор нет специализированного института, почти все исследования выполняются на зарубежные гранты, молодых кадров нет, лучшие уезжают за рубеж, не видя здесь перспектив и.т.д.)[16].

Регионалистика, судя по авторитетным суждениям Ю.Перелыгина[17] и В.Глазычева,[18] находится на робкой начальной стадии развития, примерно сходной с ситуацией советской социологии в 1960-х гг.

Три статьи о восприятии современной российской мысли во Франции, Германии и США[19] имеют общий и предсказуемый лейтмотив: Россия для указанных стран остается далекой и, мягко говоря, не самой интересной периферией, отношение к ней преимущественно объектное (изучать, что там происходит), а не субъектное (интересоваться тем, о чем думают и пишут сами русские). Музыка, театр, кино из России привлекают некоторое публичное внимание, сохраняется уважительное отношение к российским достижениям в математике и естествознании, тогда как современная философия, социальные и гуманитарные науки почти никакого интереса не вызывают. Можно, конечно, сетовать не вековечный снобизм Запада по отношению к России, но с важной поправкой: в свое время труды многих русских ученых-гуманитариев получали признание и даже вошли в классику мировой мысли (буддолог Ф.Щербатской, политический писатель Л.Троцкий, психологи Л.Выготский и А.Лурия, филологи М.Бахтин, В.Шкловский, В.Пропп, Р.Якобсон и др,).

Примечательным оказывается полное изъятие философии из «картографии интеллектуальных направлений» современной России. Подозревать в неприятии этой важнейшей сферы мышления автора проекта В.Куренного не приходится (журнал «Логос», в котором он является научным редактором, отслеживает современные проблемы и идеи философии, правда, преимущественно, западные). Остается признать либо упадок отечественной философии, либо падение интереса к ней интеллектуального сообщества, либо взаимоусиление обоих факторов. Грустно, что мой давний тезис о глубоком и затяжном кризисе отечественной философии, ее периферизации, подтверждается[20].