О судопроизводстве, управлении и казнях в России.

       С самого начала службы Патрик гордон столкнулся с таким явлением российского судопроизводства, как взяточничество. Как уже было сказано выше, первым примером тому являлся отказ дьяка выдать ему и его спутникам вознаграждение за прибытие в страну. Решению дела не помогли ни возгласы возмущения, ни жалоба боярину, ни избиение тем самым боярином непослушного дьяка (л. 105). Как можно видеть уже из одного этого примера, традиция получения взяток настолько укоренилась в сознании людей. облечённых властью, что решению дела не могло помочь уже ничто.

       С другой стороны, знакомство с нужными людьми всегда могло помочь решению дела. Мы уже приводили упоминания этого в записках Олеария (см. выше), но если там данная оценка имела негативный оттенок, то Патрику Гордону весьма повезло со знакомствами. Так, наказав подчинённого ему капитана Спиридонова за непозволительные проступки избиением короткой дубинкой, Гордон сумел избежать тяжбы с ним благодаря «дружелюбию» боярина (л. 133 об. – 134 об.). При этом для Патрика Гордона побить подчинённого за непослушание не было чем-то из ряда вон выходящим: в Германии и Польше это было распространённое и вполне законное явление, когда старший по званию наказывал битьём младшего за неисполнение приказов или проступки[58]. Ещё раз полезное знакомство и взятка помогли восстановить справедливость в случае с поддельным прошением: Гордон мог попасть в тюрьму за подписание поддельных бумаг, принесённых лейтенантом Петром Никифоровым, однако знакомый стряпчий Марк Иванов за «скромную» плату в два дуката помог ему решить это дело в свою пользу (л. 148-148 об.).

       Действенным способом приобрести расположение приказных людей был пир. О традициях русского пира мы ещё скажем ниже. Здесь же следует отметить, что после праздничного застолья 2 января 1662 года, стряпчие Иноземского приказа, по словам Гордона, давали ход любому его делу (л. 144). Этому могло содействовать и то, что каждый из стряпчих был одарен соболями в соответствии со своим чином. Что свидетельствовало об уважении просителя к служилым людям.

       Однако не всегда взятка могла помочь решению дела. Например, несмотря на шестинедельное ходатайство Фёдору Андреевичу Милославскому в 1662 году, Патрик Гордон так и не смог добиться назначения в посольство к персидскому шаху (л. 149). Причиной этому могла служить нужда российского правительства именно в военных людях в данный момент времени (ведь в 1654-1667 годах идёт война России и Польши), поэтому все ходатайства Патрика Гордона и были отклонены. Впрочем, от взяток Милославский не отказывался, так как считал подобное чем-то естественным и даже законным. В конце концов, он ведь взялся за дело «весьма усердно», и не его вина, что оно не удалось.

       Судопроизводство и управление в России, по оценке иностранцев, вообще было довольно бесчестным и, как отмечает С.Коллинс, очень запутанным[59]. Так Олеарий пишет о том, что, хотя стряпчим в приказах и запрещено принимать какие бы то ни было подарки, однако втайне это всё происходит: «особенно писцы охотно берут “посулы”, благодаря которым часто можно узнавать и о самых секретных делах, находящихся в их руках». Что касается решения судебных дел, то Олеарий приводит примеры таких его способов, как принесение клятвы и пытки с целью доискаться признания. Распространены и доносы, как правдивые, так и ложные[60]. Отмечается и своеобразное понимание русскими справедливости: тот же Коллинс пишет, что «как скоро есть тяжба и ни один из тяжущихся не подарит судей, то истец почти всегда выигрывает дело, потому что справедливость предполагается на его стороне». При этом убийца может откупиться деньгами, а убийство жены или раба не осуждается вовсе. Пытки же, по словам Коллинса, нужны для того, чтобы честно осудить обвиняемого, так как «не сознавшись в преступлении, обвинённый не может быть осуждён»[61].

       Что же касается наказания за преступления, то здесь мы видим расхождения в показаниях иностранцев. Патрик Гордон пишет, что после Медного бунта было повешено множество бунтовщиков, а около двух тысяч с семьями были сосланы в дальние края (л.152). Рейтенфельс пишет, что раньше в Московии были распространены различного рода ужасные пытки, теперь же (т.е. в правление Алексея Михайловича) большая часть преступников бывает либо посажена в темницы, либо сослана в Сибирь[62]. У Олеария описываются такие суровые наказания, как взрезание ноздрей, батоги, битьё кнутом и т.д. Следует отметить, что то, что для Олеария настоящее – то для Рейтенфельса недавнее прошлое, так что их показания соответствуют друг другу. Более того, уже Олеарий замечает, что «подобно тому, как русские с течением времени улучшаются во многих внешних отношениях и сильно подражают немцам, так они делают это и в том, что касается славы или позора; так, например, состоять палачом у них раньше не считалось столь позорным и бесчестным, как, пожалуй, теперь»[63].

       Поражает то, что при всех возможных жестокостях при казнях русские люди. По словам иноземцев, относятся к ним со спокойствием и некоторой обречённостью. Н.Витсен в своих дневниковых записях вспоминает о виденных им казнях людей: «Как покорно подымаются эти люди, когда их собираются пожаловать петлёй! Все не связаны, сами идут наверх к палачу, который набрасывает им на шею толстую лубяную петлю и, после взаимного целования, вздёргивает их». У него же можно найти описание различных проступков и преступлений, за которые следуют соответствующие наказания, поражающие своей жестокостью[64].

       При этом у самого Патрика Гордона, что удивительно, мы не найдём подробного описания казней или пыток. Либо он не присутствовал на них, либо не пожелал вводить их описания в свой «Дневник». Тем не менее, этот вопрос нельзя обойти вниманием, т.к. понятия справедливости и честного суда, жестокости и раболепия, которые находят иностранцы у русских, во многом заложили тот базис стереотипов, который до сих сохраняется в сознании европейцев.

О русском пире и пьянстве.

       За время своей службы в России Патрик Гордон не раз давал пиры и вечера и не раз приглашался на них. Выше уже был описан пир, который майор устроил для стряпчих Иноземского приказа, благодаря которому он смог заручиться их благоволением и поддержкой. На нём, согласно традициям местничества, каждый из присутствующих был одарён соболями в соответствии со своим чином и служебным положением. Несомненно, и сидели за столом служилые люди согласно тому же местническому порядку. В дальнейшем мы увидим, что пиры давались и в Немецкой слободе (л. 144, 149, 219 – по случаю новоселья, л. 230 об.), и у знакомых Патрика Гордона, преимущественно людей, облечённых властью (л. 199). Патрик Гордон, к сожалению, не приводит подробного описания пиров у русских, ведь по большей части он проводит застолья со своими сослуживцами и соотечественниками. Трудно сказать, является ли традиция пиршества в Немецкой слободе привнесённой из русской культуры: и в первом томе «Дневников», и в первой части второго тома встречается довольно много упоминаний о весёлых пирушках солдат в Германии и Польше[65]. Тем не менее, у многих других иноземцев, посетивших в это время Россию, мы непременно увидим описания русских застолий.

       У Адама Олеария можно встретить описание повседневной еды всех слов общества. А также заметку о пирах, которые дают вельможи. Он очень хорошо подметил интересную особенность русского пира: «Это хлебосольство должно служить удочкою, при помощи которой они [вельможи] больше приобретают, чем затрачивают»[66]. Вообще же он отмечает гостеприимство русских, даёт бесценные свидетельства о некоторых традициях русского пира, например, о выходе домохозяйки к гостям с чаркой водки, что символизировало особенное уважение хозяина дома к гостям.

       Мейерберг отмечает, что, хотя обыкновенно русские умеренны в приёме пищи, «когда же захотят задать пир друзьям, тогда выставляют напоказ все, что есть у них; считают, что пир не пышно устроен или не искусно приготовлен, если вместе с мясами и птицами не подано будет множества блюд с разною рыбой, за которую Москвитяне, хоть и из грубой роскоши, платят дорого». Пишет он и о подарках, которыми одаривают друг друга гости и домохозяин, и об уже упоминавшейся традиции выхода домохозяйки (впрочем, ему следуют не всегда: на приёме у Нащокина жена хозяина дома к гостям не выходила), и о такой функции пира, как приобретение полезных знакомств и доброжелателей. Как и другие иностранцы, Мейерберг свидетельствует, что московиты очень любят пиры и устраивают их на каждый праздник, будь то тезоименитство, Пасха или какой другой случай[67]. У Я.Стрейса есть прекрасное описание пиров на русских свадьбах и на похоронах[68].

       Удивительно, но нигде у Патрика Гордона мы не находим свидетельства того, в чём единодушно упрекают русских другие иностранцы. Речь идёт о пьянстве, ставшем уже стереотипной чертой, без которых русских почти не представляют. Как говорит Адам Олеарий, «пьянству они преданы более чем какой-либо народ в мире». По его словам пьянство распространено среди всех сословий Московии, и увидеть лежащих на улице пьяных женщин и мужчин – это самое обычное дело. Причину этого они видит в том, что русские «сняли с себя всякий стыд и всякое стеснение», или, проще говоря, во всеобщей аморальности русских[69]. Я.Я.Стрейс пишет, что русские считают водку «самым почётным напитком» и что русские способны пропить и в сильный мороз всю свою одежду и последнюю собственность. Впрочем, он признаёт, что после царского указа закрытии многих питейных домов число пьющих и распутствующих людей на улицах русских городов пошло на убыль[70]. О пьянстве русских, лично виденных им, пишет и Н.Витсен[71]. С.Коллинс считает, что пьянство у русских – это самое сильное выражение радости на праздниках и «чем торжественнее день, тем больше неумеренность». Однако он признаёт, что сей порок свойственен не только русским, но и другим народам, как проживающим в Российском государстве (например, черкасы), так и европейцам, например, полякам, которые «преданы пьянству больше, нежели русские», и даже его соотечественникам - англичанам[72].

       В данном исследовании, к сожалению, мы не можем затронуть проблему появления стереотипа о русском пьянстве и потому оставляем выявление его корней последующим исследователям. В то же время, нельзя не заметить, что бóльшая, нежели у других народов, страсть русских к водке и другим подобным ей напиткам - это всё-таки именно стереотип, а не чистая констатация факта. Во всяком случае, Патрик Гордон в первом томе «Дневника» подтверждает слова С.Коллинса о пьянстве у поляков (л. 50), а также рассказывает о случаях пьянства среди офицеров (л. 127, 220 об.). Во втором же томе он рассказывает несколько случаев пьянства среди сослуживцев и рядовых польской армии (л. 2, 5, 7 об.) и среди английских матросов (л. 246-246 об.).

       Из вышесказанного мы видим, что, во-первых, пиршество на Руси было не только временем общей трапезы и увеселения, но также выполняло особые социальные функции: во время пира устраивались новые знакомства, получали подтверждение местнические традиции, укреплялся авторитет хозяина дома и его семьи. Во-вторых, у Патрика Гордона мы нигде не встречаем упоминаний о пьянстве среди русских, так частых у других путешественников, что особенно важно, т.к. Гордон прожил в России суммарно более 30 лет, намного больше других иноземцев, чьи заметки приводятся здесь, и его показания, как человека, видевшего общество «московитов» изнутри, намного ценнее и объективнее, нежели показания тех, кто, описывая нравы русских, опирался на домыслы предшественников.

О манерах русских.

    Это может показаться удивительным, однако мы почти не найдём у Патрика Гордона упоминаний о манерах, свойственных русским, о тех правилах приличия и поведения, которыми регулировалась жизнь русского человека в XVII в. По этой причине мы обратимся в данном параграфе к остальным источникам нашего исследования.

       Как можно догадаться, преимущественно манеры русских в обращении европейцы оценивают отрицательно. Адам Олеарий причисляет русских к варварам. Особенно он отмечает пристрастие русских к брани, ругани и дракам («наскакивают друг на друга с неистовыми и суровыми словами, точно псы»»). Он не отрицает, что и сами европейцы часто прибегают к разного рода ругательствам и проклятиям, однако противопоставляет европейскому сквернословию сквернословие русское, полное таких слов, которые он не сообщил бы целомудренным ушам. Общий вывод Олеария таков: «Искать у русских большой вежливости и добрых нравов нечего»[73].

       Возникает вопрос: неужели Олеарий действительно слышал подобную ругань, обыкновенно свойственную низам и недопустимую в верхах? Ведь он всё-таки посол, а в середине XVII века послам не разрешалось свободно гулять по улицам городов, за ними всегда следили стрельцы, стремившиеся максимально ограничить свободу передвижения и общения иноземных послов. Тем не менее, у Н.Витсена мы находим подтверждение словам Олеария: «Русские во время обедов и праздников ведут за столом очень неподходящие беседы, как мужчины, так и женщины, без всякого стеснения перед другими. Мне сообщили достоверные свидетели, что самые знатные господа… говорят за столом со своими супругами о таких вещах, о которых обычно умалчивают; немцы, присутствовавшие при этом, были поражены»[74]. Что же могло так удивить Витсена в беседах бояр за столом? Вероятно, не только обсуждение неких «интимных», т.е. домашних дел, которые в Европе обычно предпочитают обсуждать вдали от чужих глаз, но и само общение знати, изобиловавшее бранными словами.

       Я.Я.Стрейс отмечает завистливость и сварливость русских, опять-таки употребление ими в речи дурных, невоздержанных, бранных и постыдных слов, но замечает, что до драки или до убийства у них доходит редко. Как и Олеарий, он упоминает о штрафе за ругань, но конкретизирует, что противозаконна лишь та брань, которая направлена против власти, приказных и знатных людей[75]. То же мы встречаем и в записях Рейтенфельса, более того, у него мы находим, обыкновенно редкое, описание приветствия у русских[76].

       Чем можно объяснить подобную оценку европейцами русских манер? Ведь в то же самое время в германии бушует Тридцатилетняя война, в которой разные страны используют наёмников, чьи нравы далеки от совершенства[77]. Но в домашнем обиходе голландцев, англичан, немцев постепенно торжествует протестантская этика, основанная на сдержанности, строгой морали, крепкой вере, преданности семье. Домашние дела не выходят за пределы стен дома, в высшем обществе, к которому в большинстве своём принадлежат иностранцы, посещавшие Россию, господствует маньеризм. Для представителей европейского дворянства, изысканных и деликатных, русское общество было поистине варварским[78].