Первые впечатления о России.

       Опуская пересказ биографии Патрика Гордона, с которой читатель может ознакомиться в соответствующей статье Википедии[50], начнём наше исследование непосредственно с момента поступления Патрика Гордона на русскую службу.

       Обстоятельства, при которых Патрик Гордон оказался на службе русскому государю, довольно интересны. После реставрации Стюартов на английском престоле в 1660 году, Гордон, в чине капитана, уволился со службы польской, желая поступить на выгодную службу к Германскому императору, набрав для него конный полк. Однако австрийцы нарушили условия договора и отказались от услуг капитана, что, в совокупности с невозможностью вернуться на польскую службу вследствие того, что своим увольнением Гордон «досадил самому достойному и могущественному князю во всей стране», поставило Патрика Гордона в почти безвыходное положение. В этой ситуации капитан уступил уговорам царского посланник З.Ф.Леонтьева, рекомендовавшего ему поступить на русскую слежбу. Сомнениям положил конец полковник Крофорд (Крафорт) – «русский шотландец, пленённый под Чудновом и убедивший земляка в милостях царя. 24 июля 1661 года Патрик Гордон покинул польский лагерь, пересёк Вислу и отправился с Крофордом и капитаном Мензисом в Москву (л. 114-120 об.).

       2 сентября по старому стилю Патрик Гордон и его спутники прибыли в Москву. Все они были допущены к руке Алексея Михайловича и приняты государем благосклонно. Успешно пройдя испытание в ратном искусстве, Патрик Гордон получил чин майора в полку Крофорда, который принадлежал к новому для рейтара и драгуну роду войск – пехоте. «Маеору Патришиушу» пожаловали подарок «за выезд»[51], всё шло своим чередом.

И здесь-то спокойный, размеренный слог «Дневника» взрывается убийственной инвективой против нового места службы и его обитателей (л. 129-130 об.). гордон обвиняет русских в самом ужасном отношении к иностранцам, в нечестных способах достижения почестей или повышений – не через собственные заслуги, а через «добрых посредников и посредниц» и деньги, обвиняет русских людей в поголовном взяточничестве, чинопочитании, высокомерии по отношении к иностранцам. Люди в Москве, по словам майора, «угрюмы, алчны, скаредны, вероломны, лживы, высокомерны и деспотичны – когда имеют власть, под властью же – смиренны и даже раболепны, неряшливы и подлы». Всему этому списку отрицательных качеств Гордон противопоставляет те, которые он наблюдал в Польше: великий почёт, оказываемый иноземцам, бережливость и усердие, «уверенное, величавое и неподдельное обличье», означающее добродетельное благородство и т.д. Самое же сильное из впечатлений – «необычайная угрюмость» людей (л. 124, 126, 130). Что же могло вызвать такую гневную тираду обычно хладнокровного, многоопытного и привычного к тяготам шотландца?

Д.Г.Федосов считает, что причиной этого послужили не только невозможность получить законное жалованье без непременной взятки дьяку и плата в дешёвой медной монете, но и глубокое потрясение, испытанное человеком, впервые попавшем «в иной мир, с Запада на Восток, из католичества в православие, из “вольной” Польши… в самодержавную Россию»[52]. Это можно считать в целом верным, однако к этому следовало бы присовокупить тот факт, что вся гневная речь Гордона в целом повторяет аналогичные обличения русских в сочинениях Адама Олеария, А.Мейерберга, С. Коллинса, Н.Витсена, Я.Рейтенфельса и др. Вполне логично предположить, что в этом отрывке Гордон лишь проецирует аналогичные заметки Олеария о русских нравах, которые он вполне мог читать. К этому же могли примешаться и впечатления А.Мейерберга и С.Коллинса, которые были в России в одно время с Гордоном и которых он знал лично. Попробуем сравнить отрывки из их произведений.

       Вот как отзывается о русских Адам Олеарий в своём «Описании»: «они лукавы, упрямы, необузданны, недружелюбны, извращены, бесстыдны, склонны ко всему дурному, пользуются силою вместо права, распростились со всеми добродетелями и скусили голову всякому стыду… Так как они избегают правды и любят прибегать ко лжи и к тому же крайне подозрительны, то они сами очень редко верят кому-либо; того, кто их сможет обмануть, они хвалят и считают мастером… Так как русские применяют свою хитрость и вероломство во многих случаях и сами друг другу не держат веры, то понятно, как они относятся к иностранцам и как трудно на них полагаться. Если они предлагают дружбу, то делают это не из любви к добродетели (которую они не почитают, хотя философ и говорит, что она должна быть нашей путеводною звездою и целью), но ради выгоды и пользы… Все они, в особенности же те, кто счастьем и богатством, должностями или почестями возвышаются над положением простонародья, очень высокомерны и горды, чего они, по отношению к чужим, не скрывают, но открыто показывают своим выражением лица, своими словами и поступками... Искать у русских большой вежливости и добрых нравов нечего: и та и другие не очень-то заметны…»^[53] Как можно видеть, в целом Патрик Гордон повторяет те критические ярлыки, которыми Адам Олеарий наделил русских людей. А что по этому поводу говорят А.Мейерберг и С.Коллинс?

       Августин Мейерберг так отзывается о русских: «…Москвитяне еще с пеленок начинают приносить жертвы Меркурию и, судя по тому, как они исполняют это, надобно думать, что все они угодили ему… Они отстаивают свое лганье прибавкою новых лжей с таким наглым бесстыдством, что хотя знаешь наверное, что они солгали, однако ж все еще как-то сомневаешься в душе насчет своего мнения. Потому что, если когда и уличат их неотразимыми доводами в неправде, они, покрасневши, не придут в стыд, а еще усмехаются, точно застали их на каком добром деле… Чтобы воротить с лихвою свои убытки, воеводы, не уважая предписаний закона, не довольствуются стрижкою народного стада, им вверенного, но не боятся сдирать с него еще и шкуру, в той уверенности, что жалобы его имеют такой сиплый голос, что не дойти ему до царского слуха, только бы стало добычи с ограбленных, как для собственной жадности, так и на приобретение расположения к себе тех любимцев, для новой безнаказанности. Дело не стоит у них и за остроумной выдумкой для обирания втихомолку своих овечек, которые пожирнее… Москвитяне, хотя и неучи, хоть ничего не видят в густой тьме невежества, большею частию не знают и грамоте, притом и вера их изобилует очевидными для здравого смысла заблуждениями, но все же осмеливаются еще хвастать, что они одни христиане, а всех приверженцев латинской церкви называть погаными. К римскому же первосвященнику питают еще такую ненависть, заимствованную от греков, что никогда не хотели дозволить свободного богослужения проживающим в Москве католикам, меж тем как без труда дают эту свободу лютеранам и кальвинистам, зная, что они отпали от папы, хотя эти люди осуждают такие вещи, которые в высоком уважении у москвитян, каковы: образа, крестное знамение и призывание святых… Так как верховная власть московских государей скорее власть господ над рабами, нежели отцов семейства над детьми, то подданные не признают отца в своем царе и не оказываются детьми к нему. Их покорность вынуждена страхом, а не сыновним уважением. Потому-то, когда страха нет или он поисчезнет, покорность упрямится и брыкается; хотя немилосердный господин и свирепствует над спинами всех их тем же кнутом, что и над боярскими, при всем том, если палач уберет кнут, они, точно собаки, встряхнувши спиной после побоев, продолжают по-прежнему упрямиться, от души готовые снова подставлять тело под удары с рабскою терпеливостью…»[54] И здесь мы видим единодушие с Патриком Гордоном, вернее. Единодушие Патрика Гордона с данной характеристикой русских. Наконец, у Сэмюэла Коллинса можно встретить отдельные намёки на нечестное судопроизводство в России[55].

        Как можно видеть, Гордон даёт русским ровно ту же оценку, какою их наделили его предшественник и современники. При этом нужно учитывать, что писался данный том «Дневника» гораздо позже описываемых событий, скорее всего, в 1680-х годах. Вероятно, данный отрывок является компиляцией двух связанных между собою отрывков: во-первых, непосредственного неприятного впечатления П.Гордона от начала службы, которое, разумеется, было им зафиксировано в необработанных дневниковых заметках, и характеристики, данной русским другими иностранцами, которая объясняла возможность подобной ситуации в этой стране. Также можно обратить внимание на ту несхожесть приёма, которую Патрик Гордон встретил в России и в Германии во времена своей молодости: в 1653 году Гордон, в возрасте около 18 лет, остановился в таверне, где ему дали еду и ночлег, при этом из жалости не взяв положенной платы, относясь к нему с понимаем и сочувствием[56]. Люди в Германии были, по его мнению, намного приветливей и добрей, нежели угрюмые русские. Но надо заметить, что далее в «Дневнике» мы нигде не встретимся подобной тирады. Хотя Гордон будет до конца жизни просить об отставке и о дозволении вернуться на Родину, тем не менее, он постепенно сживётся с российской действительностью и даже признает Россию своей страной, подтверждением чему может служить употребление им в письмах местоимений «мы» и «наш» по отношению к Московскому государству[57].