Историзация легенды и раннемодерныймедиевализм

Хотя изложение легенды о Чехе, Лехе и Русе несколько варьировалось от автора к автору еще в XIV столетии, новое «переформатирование» сюжета происходит только во второй половине XV – первой половине XVI в., что, несомненно, было связано с изменившимися способами описания прошлого, вытекавшими из расширения горизонтов «социального знания». До этого времени легенда о Чехе, Лехе и Русе в ее наиболее полном виде (Пулкава, Пролог Великопольской хроники) может быть представлена следующим образом: «Первоначально Чех с братьями жил в Хорватии. Из-за убийства некоего знатного господина он был вынужден уйти в безопасное место. Чех со своей челядью поселился в безлюдной до того Богемии в районе горы Ржип, вследствие чего эта страна была названа Чехией. Младший (в польской версии — старший) брат Чеха Лех пошел еще дальше, заняв земли будущей Польши и став родоначальником лехитов-поляков. Он основал город Гнезно, ставший первой столицей Польши. Еще дальше отправился третий (в польской версии — второй) брат Рус, дав начало Руси». Совершенно, очевидно, что для эпохи Ренессанса подобный рассказ уже не мог обладать репрезентативностью: необходимо было выяснить, откуда именно и когда именно Чех, Лех и Рус пошли на север, что именно вынудило их уйти из Хорватии, кто именно совершил переселение (проблема спутников братьев и массовости переселения) и кого именно они застали или не застали на новой родине (проблема не/населенности Чехии, Польши и Руси до появления здесь хорватских княжичей). Весьма показательна в этой связи попытка рационализировать представление о безлюдности земель Богемии перед приходом сюда Чеха, содержащаяся в трактате Энеа Сильвио Пикколомини «История Богемии» (1478 г.). Итальянский автор, опиравшийся в пересказе легенды на хронику Пулкавы, не сомневался в историчности Чеха, однако, считал нужным пояснить, что земли все же не были безлюдны в буквальном смысле — просто населявшие эту территорию германцы были кочующими пастухами, не занимавшимися земледелием[61].

В труде польского историка Длугоша было впервые обозначено название хорватского замка Псари (возможно, почерпнутое автором от монахов бенедиктинского монастыря славянского обряда в в Кракове), где обитали Чех, Лех и Рус. Следующий автор, МацейМеховский, задавшийся целью проверить информацию о Чехе, Лехе и Русе, отыскав их древний замок, нашел его в Хорватии на реке Крупа. Появление сначала нескольких дополнительных топонимов (Псари, Крупа) в легенде, образно выражаясь, «открыло шлюзы», после чего всевозможные подробности в истории переселения Чеха, Леха и Руса из Хорватии на север и северо-восток стали нарастать как снежный ком. Качественным скачком в детализации легенды стал труд чешского историка Вацлава Гаека из Либочан «Чешская хроника» (1541 г.), где события из истории Чеха и Леха (без упоминания о Русе, что было характерно для чешской историографии) были не только подробно описаны, но и точно датированы. Согласно рассказу Гаека, первоначальным местопребыванием братьев Чеха и Леха в Хорватии был не один замок, а два — Псари на реке Крупа, где проживал старший брат Чех, и Крапина, где жил Лех. Притом, — добавлял Гаек, — что замок Чеха был разрушен неким Грошем из рода далматинских князей, одноименная деревня сохранилась и по сей день. По версии Гаека, Чех и Лех покинули Хорватию, ввиду опасности конфликтов между соплеменниками, так как славянский народ сильно размножился. При этом Гаек называет точное число спутников, сопровождавших Чеха и Леха — 600 человек, и даже добавляет, что в путь они отправились со знаменем, изображавшем черного орла. Гаек сообщает нам точную дату прибытия Чеха и Леха в Богемию — 644 год (близкая и тоже точная дата — 639 г. — фигурирует в появившемся незадолго до появления хроники Гаека, в 1539 г., «Хронике об основании Чешской земли»). Так же точно он датирует и последующие события: в 653 г. Лех со своей челядью уходит от Чеха на поиски новых земель, в 661 г. умирает Чех, передав власть мудрому судье Кроку (персонаж, упоминаемый еще в хронике Козьмы Пражского, но не связываемый здесь напрямую с Чехом), который в 682 г. основал Вышеград — древнейший город в земле, обретенной Чехом. Интересно, что, согласно Гаеку, основанный КрокомВышеград первоначально именовался Псари — в честь того самого хорватского замка, где в свое время жил Чех. Не менее подробно излагается Гаеком и история Леха: до того как прибыть в будущую Польшу, Лех правил в городе Коуржим в Богемии, но в 674 г., передав власть Боржиславу, отправился дальше на восток, где сначала основал Гнезно, а в 700 г. — Краков, названный им в честь своего сына Крока[62].

По справедливому замечанию А. С. Мыльникова, Гаек описывал историю Чеха и Леха так, словно являлся очевидцем происходящего[63]. С одной стороны, эту особенность можно было отнести на счет авторского стиля, так как художественный вымысел, цветистость и подробность изложения характеризуют все повествование Гаека о ранней чешской истории. Однако, это не объясняет появления приведенных Гаеком точных сведений — дат, топонимов, имен исторических персонажей. В произведении Гаека мы сталкиваемся с ярким проявлением раннемодерногомедиевализма — комплекса представлений о том, каким было (точнее каким должно было быть) раннее Средневековье, то есть эпоха формирования первых славянских держав. Хотя версия истории Чеха и Леха, сообщенная Гаеком, стала исключительно влиятельной в последующей чешской историографии, сохранив свой авторитет до конца XVIII в., она не была уникальной. Пусть и с меньшей степенью детализации, но также необычайно подробными и стремившися к хронологической точности, последовательности и логичности изложения были и другие раннемодерные версии истории хорватских княжичей. При этом между авторами неизбежно возникали расхождения по важным вопросам: причины исхода братьев из Хорватии, маршрут исхода, датировка и др. Если некоторые из этих вопросов разрешалась в угоду общей логике и «здравому смыслу», то другие требовали углубленного исследования, с привлечением античных или византийских источников, многие из которых были открыты или заново прочтены именно в эпоху Ренессанса. Так, попытки совместить легенду о Чехе, Лехе и Русе с информацией данных источников о переселениях народов имели своим результатом распространение датировок деятельности братьев в хронологических пределах VI–VII вв. Наиболее влиятельными из них стали датировка переселения братьев из Хорватии 550 годом, впервые предложенная Бернардом Ваповским, и 644 годом, впервые фигурирующая в труде Гаека. Позднее с ними стала конкурировать датировка события 278 годом, предложенная пражским ученым Петром Кодициллусом (1533–1589 гг.) и получившая известность благодаря «Историческому календарю» чешского гуманиста Даниэля Адама из Велеславина (1590 г.). Главным основанием для такой датировки послужило отождествление убитого Чехом знатного человека (о чем сообщала еще хроника Пулкавы) с римским наместником ИллирикаАвреолом, провозглашенным в 262 г. императором, а самого Чеха — с восставшим против него главой иллирийской знати. Особняком стояла датировка деятельности Чеха и Леха I в. н. э., предложенная польским историком Павлом Пясецким в труде «Хроника деяний в Европе» (1645 г.): считая орлов на польском и чешском гербах заимствованными у римлян, Пясецкий считает Чеха и Леха союзниками германского вождя Арминия, разгромившего римлян в знаменитом сражении в Тевтобургском лесу в 9 году[64].    

Протонациональный дискурс XVI в. открыл дорогу для появления в следующем XVII столетии сложного культурного явления, получившего в историографии название барочного славизма[65]. Его характерными чертами были подчеркивание славянского единства, глорификация славян как великого и древнего народа, интерес к славянской культурной специфике, прежде всего, к языку, и подчас гипертрофированный интерес к разного рода славянским древностям, прежде всего, этногенетическим легендам. Неудивительно поэтому, что в трудах многих славянских авторов эпохи барокко, чье историографическое творчество вписывается современными исследователями в понятие барочного славизма, тема Чеха, Леха и Руса нашла весьма яркое выражение. Так, чешский ученый-эмигрант Павел Странский (1583–1657 гг.) в своем трактате «О чешском государстве» не только считал земли, в которые устремились Чех и Лех уже населенными родственными ими славянами, но и использовал легенду для доказательства этнического и языкового единства славян. Огромное внимание данной легенде уделял и чешский историк Богуслав Бальбин (1621–1688 гг.) в своих трудах «Краткая история Чехии» и «Разнообразия истории Чешского королевства», где в соответствии с историографической традицией своего времени рассматривал переселение Чеха, Леха и Руса как следующий этап славянских переселений, после того как славяне пришли в Иллирию из Сарматии. Своего рода вершиной чешской барочной историографии, посвященной легенде о Чехе, Лехе и Русе, стала опубликованная по-чешски (и имевшая вследствие этого большое влияние в чешском обществе) книга Яна Бецковского «Посланница древних чешских событий, или Чешская хроника от первого прибытия в нынешнюю Чешскую землю двух хорватских княжат, родных братьев Чеха и Леха» (1700 г.). В труде Бецковского не только подробно рассказывалась история трех братьев, но и давался своего рода «историографический обзор» проблемы в виде рассмотрения различных датировок переселения, присутствовавших в исторической литературе.

 В южнославянской историографии, в которой Чех и Лех, впервые появившиеся (вместе с Русом) в речи Прибоевича, стали особенны известны благодаря красочной истории их переселения, изложенной в труде Орбини «Королевство славян», тема хорватских княжичей также приобрела большую популярность в эпоху барокко. В частности, здесь произошло любопытное соединение легенды о Чехе и Лехе с таким традиционным для южнославянской историографии сюжетом, как правление в раннесредневековом Иллирике королей из готской династии Свевладичей. История о королях из династии Свевладичей, являвшаяся сквозной темой в появлявшихся в южнославянских землях сочинениях барочного славизма, целиком основывалась на информации памятника средневековой историографии — так называемой Летописи попа Дуклянина (XII в.), где эти короли выступают в качестве предшественников средневековой дуклянскойдинастии Воиславичей[66]. В труде дубровницкого историка Лукаревича, в целом опиравшегося в своем изложении на «Королевство славян» М. Орбини, Чех и Лех впервые были были объявлены братьями одного из Свевладичей — Селимира, чье правление обычно датировалось серединой VI века. Впоследствии данный сюжет был воспроизведен в таком важном памятнике раннемодерной сербской историографии как «Славяно-сербские хроники» Джордже Бранковича, где, в соответствии с интерпретации автором королевства Селимира как древней Сербии, Чех и Лех выводились из «сербской державы Трибалии»[67].

Интересным памятником, свидетельствующим о политической значимости легенды о Чехе и Лехе для Хорватского королевства, является написанное в 1643 г. стихотворение государственного нотария Ивана Закмарди, прикрепленное на крышке сундука, где в XVII в. хранились государственные документы Хорватского королевства. В этом, произведении, прославлявшем историю Хорватии, среди прочего отмечалось, что Чешское и Польское королевства были основаны хорватскими мужами. Очевидно, что непосредственное или опосредованное влияние на хорватских интеллектуалов эпохи барокко оказала «Чешская хроника» Вацлава Гаека, где местом обитания одного из братьев (Леха) впервые был назван не загадочный хорватский замок Псари, а вполне реальный город Крапина — столица Хорватского Загорья. Так, в труде хорватского историка Ратткая «История королей и банов королевств Далмации, Хорватии и Славонии» (1652 г.) о Чехе и Лехе сообщалось: О популярности сюжета в Хорватии эпохи барокко ярким образом свидетельствует и театральная постановка под названием, разыгранная в 1702 г. учениками иезуитской гимназии в Загребе. По свидетельству современников, постановка о жизни Чех и Леха, «рожденных в древнем хорватском городе Крапине», вызвала воодушевление «почтенной и благородной аудитории»[68].

С одной стороны, эпоха барокко стала для легенды о Чехе, Лехе и Русе временем, когда она окончательно вышла за пределы сугубо ученого творчества, став элементом представлений об истории славян широких образованных слоев населения, чему в особенности способствовало появление изданий, где легенда воспроизводилась на национальных языках. С другой стороны, эта же эпоха, породившая критическую эрудитскую историографию и основанные на ней новые исторические дискурсы, стала временем, когда в ученом сообществе постепенно созревает критическое восприятие легенды, которое вело к отказу от ее использования при объяснения возникновения славянских государств и народов. Так, ярким примером первой тенденции может являться труд польского историка, гнезненского каноника, Владислава Лубеньского «Мир в своих разных частях, великих и малых» (1740 г.), изданный во Вроцлаве на польском языке. В нем, с опорой на ренессансную историографию (Ваповский, Кромер, Гваньини и др.) во всех деталях пересказывается история Чеха, Леха и Руса, которая подается автором как часть повествования о происхождении и расселении славян[69]. Противоположная тенденция, знаменовавшая начало критического переосмысления господствовавших представлений о ранней славянской истории, ярким образом отразилась в появившихся в XVIII в. работах польского (гданьского) автора Готфрида Ленгниха (1689–1774 гг.) и чешского историка ГелазияДобнера (1719–1790 гг.). Ленгних подверг легенду о Чехе, Лехе и Русе тщательному разбору в первом номере своей «Польской библиотеки» в разделе под названием «Размышления о Лехе» (1718 г.), где, с позиций сарматской концепции, сфокусировал внимание на несообразностях легендарной версии истории, таких как мнимая безлюдность Чехии и Польши до появления в них Чеха и Леха. Возвративщаясь к теме Леха и его братьев в своей «Истории Польши от Леха до смерти Августа II» (1740 г.), Ленгних дает показательное объяснение формированию легенды: по его мнению, имена братьев были образованы от этнонимов вследствие характерной для Средневековья генеалогической перспективы в восприятии этнической истории[70]. К похожим выводам приходит и Добнер. Чешский историк, детально разобравший легенду о трех братьях в комментарии к своему критическому изданию «Чешской хроники» Вацлава Гаека (1761 г.), впервые в историографии во всей возможной полноте проследил ее формирование начиная с хроники Козьмы Пражского, вскрыв обстоятельства появления братьев Чеха[71].

После появления указанных трудов, в историографии стали появляться работы, защищавшие историчность того или иного из братьев: примером могут служить первые два тома трудов ученого общества, учрежденного в Лейпциге польским аристократом Юзефом Яблоновским (1771–1772 гг.), в которых были опубликованы исследования ведущих европейских ученых, специально посвященные проблеме выяснения историчности Чеха и Леха[72]. Однако, к традиции о Чехе, Лехе и Русе эти труды имели мало отношения: пытаясь вскрыть в легенде «историческое зерно» (в виде того или иного антропонима, направления миграции и т.п.) эти работы в сущности мало отличались от похожих опытов позднейшей позитивистской историографии. Таким образом, во второй половине XVIII в. легенда о Чехе, Лехе и Русе в ее семантической и дискурсивной целостности окончательно исчезает из историографии, что повлекло и ее постепенное исчезновение из свойственных образованному обществу медиевальных образов ранней славянской истории.

Сложившись в своем основном виде в XIV в., сюжет легенды о Чехе, Лехе и Русе воспроизводился на протяжении последующих веков в большом количестве произведений разного жанра — от исторических до сугубо литературных. Претерпевая известные модификации, связанные как с актуальной политической повесткой, так и меняющимися формами «социального знания», но неизменно обладая потенциалом политико-идеологического и культурно-перформативного воздействия, традиция о трех хорватских княжичах одновременно и отражала социальную действительность и формировала ее. К концу XVIII в., с развитием критической историографии и — если использовать удачное выражение Б. Андерсона — нового «стиля воображения» социальной реальности, характерного для наступающей эпохи лингвистического национализма, история Чеха, Леха и Руса стала утрачивать былую популярность, постепенно (хотя и далеко не сразу) уступив место окончательно возобладавшей в историографии в первой половине XIX в. лингвистически-ориентированной концепции славянского этногенеза.

Откуда Русь? Кто чей предок? Споры польских историков в XVI-XVIII вв.

В Восточной Европе наиболее болезненным и запутанным оказывался вопрос о том, кто такие русь, русины, рутены, русские, русьские, московиты и т.д. Он не был актуализирован до XVI-XVIIвв. Этнические маркеры для населения территорий, располагавшихся на месте бывшей Киевской Руси, несомненно, существовали и в средневековье, но вплоть до раннего нового времени вопрос об этнической принадлежности и влиянии этого фактора на жизнь людей остро не стоял. Но в конце XV – первой трети XVI в. между «государством всея Руси» и Великим княжеством Литовским и Русским прошла серия войн, получивших название порубежных (1487-1494, 1500-1503, 1507-1508, 1512-1522, 1535-1537). В их ходе значительная часть земель Великого княжества (Верховские, Северские, Смоленские) была присоединена к Российскому государству, и его рубежи вплотную приблизились к Киеву. В 1563-1579 гг. в ходе Ливонской войны к России на 14 лет отошла Полоцкая земля.

Эти перекройки границ поставили крайне неприятный вопрос: если по одну сторону границы живут православные русские ВКЛ, а по другую – такие же русские Российского государства, то почему этот «один и тот же народ» стреляет друг в друга, жжет города, угоняет в рабство (на невольничьем рынке в Могилеве русины охотно торговали пленными «москаликами» и «девками москальскими»)? Один ли это народ? А если не один – то в каком соотношении находятся народы? Какими путями они шли после выхода из колыбели – Киевской Руси? Считают ли они ее своей колыбелью? Чем была для жителей Киева, Полоцка, Москвы, Новгорода, Владимира средневековая Русь?

Для Российского государства вопрос решался однозначно – из нее происходила правящая династия Рюриковичей, следовательно, основа государства зародилась именно там, на берегах Днепра.

Готские короли Свевладичи в южнославянском историческом нарративе. Легендарные князья словен в русском историописании.

НЕ НАПИСАНО:

Автохтонисткие мифы и апелляция к библейской традиции и античности.«Обретение родины». Миграционистские мифы в раннемодерной историографии. Медиевальные аспекты славянских протонациональныхидеологем (иллиризм, сарматизм, вандализм, готицизм, гуннский миф и др.).

---я готов из этого написать сарматизм, по польским текстам – частично вандализм --- А вот миграционизм, иллиризм, готицизм и гуннский миф в раннее новое время – это придется писать Денису Евгеньевичу. На основе всех этих очерков, которые целиком пойдут в casestudies, потом сделаем выжимку – обобщение для параграфа общей главы ---.