Легенда о Чехе, Лехе и Русе: от гентилизма к протонациональному дискурсу.

Сложившаяся в своих основных элементах к концу XIV в. легенда о Чехе, Лехе и Русе являлась ярким продуктом средневекового этнического дискурса, побуждавшего искать (точнее изобретать) в далеком прошлом фигуры родоначальников народов, которые одновременно представали отцами-основателями государств. Наиболее ранняя форма этнического дискурса, получившая в трудах немецких и австрийских историков название гентилизма, характеризовалась семантической недифференцированностью этнической, политической и социальной идентичности. Идеологическим отражением этого нерасторжимого единства были этногенетические мифы (origogentis), повествовавшие о возникновении так называемые гентильных общностей, на деле являвших собой политически структурированные социальные организмы во главе с воинскими элитами и харизматическими кланами[46]. Не исключено, что именно такой древний миф с характерными для него структурными элементами — наличием эпонима общности, а также мотивами миграции и обретения новой родины, лежит в основе легенды о Чехе в том виде, в каком она предстает в наиболее раннем памятнике, передающем этот сюжет — «Чешской хронике» Козьмы Пражского[47].

Вместе с тем, уже в эпоху классического средневековья этногенетические мифы языческих племен под влиянием христианизации и распространения античных и библейских матриц историописания подвергаются своего рода «переформатированию». Прежде всего, это выражается во встраивании гентильных мифов во всемирную (то есть библейскую или античную) историю[48]. Так, если из повествования Козьмы Пражского невозможно понять, когда и откуда Чех пришел в Богемию (что, очевидно, объясняется довольно архаичным характером зафиксированного в ней мифа), то уже в «Хронике так называемого Далимила» появляется описание миграции славян с юга на север после Вавилонского столпотворения: по словам хрониста, славяне, первоначаьное вышедшие из поля Сеннар в страну халдеев, уйдя оттуда, расселились на берегах (Средиземного) моря от Константинополя до Рима, что отражает ученую традицию о происхождении славян из Иллирика (известную и древнерусскому летописцу — автору Повести временных лет). Отсюда, из Хорватии, Чех с братьями отправляются на север, в Богемию. Этот же маршрут в еще более детализированном виде воспроизведен в хронике Пулкавы. Появление в чешской литературе устойчивого мотива исхода братьев из Хорватии впоследствии будет способствовать проникновению легенды в саму Хорватию и провозглашению этой страны прародиной славян. В то время как псевдо-Далимил и Пулкава встраивают легенду о Чехе и его братьев в историю, начавшуюся после Вавилонского столпотворения, работавший в Чехии по приглашению короля Карла IV флорентийский автор Джованни Мариньола в своей «Богемской истории» (1350-е гг.) пошел еще глубже, разработав библейскую генеалогию Чеха от Иафета, одного из сыновей Ноя. Однако, в отличие от Западной Европы, в славянских странах в эпоху Средневековья еще не получили развитие этногенетические концепции, основанные на использовании популярных античных сюжетов, таких, например, как переселение в Европу троянцев. Так, в одном из немногих исторических памятников славянского Средневековья, использующих троянский миф — польской хронике Дзежвы[49], где легендарный прародитель поляков Вандал объявляется потомком сына Энея Аскания Юла, о Чехе, Лехе и Русе вообще не сообщается. Античная тема в истории Чеха, Леха и Руса появится лишь в эпоху раннего Нового времени, с появлением так называемых протонациональныхидеологем, в первую очередь, иллиризма.

Приведение этногенетических мифов в соответствие с книжным знанием о всемирной истории нередко сопровождалось опытами исторической этимологизации названий — своеобразным плодом совмещения «локального знания» авторов, владевших славянским языком, и книжной учености. Так, в хронике Пулкавы мы находим информацию, что страна, обретенная пришедшим из Хорватии Чехом, уже имела ко времени его прихода название «Богемия» и это название имело будто бы славянское происхождение, будучи произведено от славянского слова «бог»[50]. Ярким примером этимологических построений, призванных ввести Чеха и его братьев в «большой нарратив» всемирной истории являются рассуждения автора Пролога Великопольской хроники, где сюжет о трех братьях является интегральным эпизодом обширного повествования о происхождении и расселении славян и отдельных славянских народов. Чех, Лех и Рус провозглашаются в этом памятнике сыновьями некоего Пана, владыки паннонцев: «В древних книгах пишут, что Паннония является матерью и прародительницей всех славянских народов, “Пан” же, согласно толкованию греков и славян, это тот, кто всем владеет. И согласно этому “Пан” по-славянски означает «великий господин», хотя по-славянски из-за большого развития в языках можно применить и другое слово, например “Gospodzyn”, “Xandz” же больше, чем Пан, как бы предводитель и верховный король. Все господа называются “Пан”, вожди же войска называются “воеводами”; эти паннонцы, названные так от “Пан”, как говорят, ведут свое происхождение от Яна, потомка Яфета. Из них первым, как утверждают, был этот могучий Нимрод, который впервые стал покорять людей, братьев своих и подчинять своему господству»[51]. В то время как тезис о происхождении славян из Паннонии был обязан своим появлением уже существующей ученой традиции, точное происхождение которой до сих не установлено, обоснование этого тезиса с помощью этимологий слова «Пан», очевидно, является самостоятельным опытом автора, как и славянизация библейского Нимрода, чье имя в контексте славянской (чешской) истории впервые было упомянуто в труде Мариньолы.

Тенденция к поискам библейских первопредков еще более усилилась в XV – первой половине XVI в., когда появилось сразу несколько версий происхождения славян и соответственно хорватских братьев — сыновей одного из первых славянских правителей. Так, Ян Длугош, в целом выводивший славян от Иафета, считал европейским первопоселенцем потомка Иафета Алана, информацию о котором он почерпнул из хроники Мержвы. Третий сын Алана Негно и был, по Длугошу, прародителем славян, чьим первым местопребыванием была Паннония. Непосредственно же отцом Леха и Чеха был некий Ян (Пан?), проживавший в Паннонии[52]. По версии трактата МацеяМеховского «О двух Сарматиях» (1517 г.), родоначальником славян был сын ИаванаЭлиз, «из колена» которого и происходили Лех и Чех[53]. Напротив, Бернард Ваповский (1456–1535 гг.), чья концепция дошла до нас в пересказе МацеяСтрыйковского (1582 г.), выводил славян от сына ИафетаМосоха, мотивируя это тем, что славяне в древности будто бы проживали в Московии у озера Словеного[54]. Еще одну концепцию, базировавшуюся на библейской генеалогии, развил польский историк Марцин Бельский в своем труде «Хроника всего света», производя славян, а точнее их предков – сарматов, от Аскеназа — сына Гомера и внука Иафета. Непосредственным же прародителем славян польский автор считал библейского Мосоха. Впоследствии Бельский, а также другой польский историк Стрыйковский еще больше развили идею о происхождении славян от Мосоха, причем Стрыйковский производил имя сарматов от спутника Мосоха по имени Асармот[55]. Основанные на Библии этногенетические концепции, в которые были искусно встроен сюжет о хорватских княжичах, были славянским вариантом общераспространенного в ту эпоху в Европе культурного явления, почти в равной степени свойственного как этническому дискурсу классического Средневековья, так и протонационализму раннего Нового времени, в первую очередь, позднего Ренессанса.

Зародившийся в эпоху позднего Ренессанса так называемый протонациональный дискурс стал ментальным ответом интеллектуалов-гуманистов на потребность в новых формах коллективной идентификации, отвечавших менявшемуся мировоззрению социальной элиты. Народы, которыми стали в это время населяться пространства на ментальных картах, уже не вмещались в политические и сословные рамки средневековых «gentes» и «nationes», так как на первое место стали выходить такие критерии национальной принадлежности как общее происхождение и языковое родство. Этот процесс нашел отражение и в эволюции легенды о Чехе, Лехе и Русе, которая начиная с XVI в. стала активно встраиваться новый мировоззренческий контекст. Конкретным проявлением этого процесса стало сопряжение истории Чеха, Леха и Руса с так называемыми протонациональнымиидеологемами — политически и идеологически мотивированными, но неизменно фундированными (то есть основанными на данных античных источников и фактах языкового родства) этногенетическими конструкциями[56], с помощью которых в раннемодерной Европе обрисовались контуры больших народов, своего рода «протонаций», якобы имевших предков среди народов глубокой древности — иллирийцев, сарматов, вандалов, готов и др.

Органично встроить сюжет о Чехе, Лехе и Русе в возобладавшую в польской историографии в XVI в. сарматскую концепцию происхождения славян, выводившую славян из Сарматии, а отнюдь не из Паннонии или Иллирика, было непросто. При том, что сам по себе сюжет неизменно воспроизводился в трудах польских историков, писавших о происхождении славян (Бернард Ваповский (1456–1535 гг.), МацейМеховский (1457–1523 гг.), Марцин Бельский (около 1495–1575 гг.), МарцинКромер (1512–1589 гг.), Станислав Сарницкий (1532– 1597 гг.), МацейСтрыйковский (1547 – после 1582 гг.) и др.) его интерпретация в контексте сарматской идеологемы существенно варьировалась от автора к автору. Так, например, в трактате Меховского «О двух Сарматиях» (1517 г.), в начале которого подробно говорится о происхождении славян из Сарматии, сюжет о Чехе, Лехе и Русе подается как напрямую не связанный с данной темой отдельный сюжет из ранней славянской истории. Кромер в труде «О происхождении и деяниях поляков» (1555 г.), рассказав в соответствии с сарматской концепцией о переселении славян из Сарматии в Польшу, Чехию и «Руссию», оттуда в Паннонию, и, наконец, из Паннонии в Далмацию и Иллирию, при интерпретации легенды о Чехе, Лехе и Русе столкнулся с большими трудностями, ведь в ней говорилось о переселении славян с юга на север, а отнюдь не в обратном направлении. Это обстоятельство, как и целый ряд других особенностей легенды, воспроизведенной Кромером на основе Пролога Великопольской хроники и труда Пикколомини, заставили польского историка проявить в ее отношении изрядную долю скепсиса. Критический дух ренессансного автора в отношении легенды ясно проявляется в следующих строках: «Прибыли ли эти князья со своими народами в эту страну из других мест, или же они унаследовали другие места и пришли к родственным себе народам, которые издревле этой землей владели, или же они сами некогда напали на государство этих народов, или же их сюда пригласили, когда они шли из других земель, — когда все это случилось и откуда сами они происходят, все это почти неизвестно»[57].

Пытаясь примирить господствующую концепцию концепцию сарматского происхождения славян с историей хорватских братьев, Кромер и некоторые другие авторы отвергали сюжет о хорватской прародине трех княжичей, а также — вслед за Ваповским — датировали переселение 550-м годом, что, по их мнению, соответствовало информации византийских источников о славянских миграциях. В то же время — что было весьма характерно для протонационального дискурса эпохи — с помощью легенды о Чехе, Лехе и Русе нередко пытались интерпретировать славянизацию тех или иных регионов Европы. Подобное использование легенды наблюдается, к примеру, в трудах Стрыйковского, объяснявшего, с помощью сюжета о Русе (потомке Мосоха) расселение славян на территории будущего Московского царства, и Папроцкого, полагавшего, что Лех подчинил славянам (славянизировал) будущие западнославянские территории на Балтике.

Если сарматизм был визитной карточкой польского историописания, то так назывемаяиллирскаяидеологема (иллиризм), связывавшая происхождение (южных) славян с иллирийцами, была господствовующей в южнославянской историографии XVI–XVII вв. Встраивание в иллирскуюидеологему сюжета о Чехе, Лехе и Русе впервые осуществил далматинский гуманист Винко Прибоевич в своей речи (oratio) «О происхождении и славе славян» (1525 г.), произнесенной им в его родном городе Хваре, а затем опубликованной в Венеции (1532 г.). Прибоевич, некоторое время пребывавший в Кракове, был знаком с трудами чешских и польских историков, из которых почерпнул историю о Чехе, Лехе и Русе. Родину трех братьев он размещал в Далмации, отождествляя замок Псари (резиденцию Чеха) со своим родным островом Хвар (Фарос)[58]. Данное отождествление не было одной лишь данью локальному патриотизму — оно органично сочеталось с пронизывающим сочинение Прибоевичаантикизирующим взглядом на славянскую историю, в соответствии с которым Далмация, игравшая важную роль в античной истории, одновременно являлась и древнейшим очагом славянства[59]. В отличие от Прибоевича, дубровницкий историк МавроОрбини в своем труде «Королевство славян» (1601 г.) писал не о трех, а лишь о двух братьях — Чехе и Лехе. При этом этногенетическая концепция Орбини отличалась большим своеобразием: первоначальной родиной славян он считал Скандинавию, откуда они под именем готов переселились в Сарматию, после чего пришли на Балканы, где под именем иллирийцев и фракийцев уже жили народы, которые, хотя и не были скандинавского происхождения, все же были славянского рода. Исход на север Чеха и Леха из ИллирииОрбини датировал временем уже после прибытия в Иллирию сарматских славян, потомками которых и были Чех и Лех[60].