ЧАСТЬ 4. БУДНИ ДУРДОМА 2 (NEW) 18 страница

— Какой шишки у меня нет? — не въехал сразу он.

— Шишки гениальности.

— А это еще что за такое? Где эта шишка?

— Эта шишка находится у меня на голове. Вот здесь, на макушке! — величественно произнес Херман и погладил себя по репе.

— Ну-ка, покаж! Не верю. Какие такие шишки?

— Вот смотри. Самая обыкновенная шишка гениальности. И с этими словами он взял руку Холмогорцева и положил ее себе на башку.

Тот стал сосредоточенно ощупывать его тыкву. Постепенно его брови стали подниматься от удивления и встали домиком.

И впрямь у тебя на голове шишка какая-то! — взволнованно произнес он. И тут же стал ощупывать свою репу. На это ушло добрых пятнадцать минут, в течение которых Херман самодовольно ковырялся отросшими длинными ногтями у себя в зубах.

— Слыш, Херман, а у меня, кажись, такой шишки нет. Вообще голова гладкая, как арбуз. Это що означает? Что у меня гениальности никакой нет что ли?

— Ну, конечно, я же тебе о чем толкую? Что только те, у кого шишка гениальности есть, как у Ван Гога, и у меня, они и являются гениями. А остальные — нет!»

Холмогорцев сконфузился, замолчал, совсем зачморился и ушел в себя. Херман внутренним чутьем понимал все это и поэтому продолжал «подливать масла в огонь».

— А ты знаешь, Сашок, у меня ведь скоро вырастет еще одна шишка гениальности. Вот она здесь у меня растет с боку. И я тогда буду еще в других областях искусства свои таланты проявлять!

— А где у тебя эта шишка находится? — сгорая от зависти и любопытства спросил Холмогорцев.

— А вот здесь! — и Херман вновь приложил руку идиота на свою тупую тыкву.

— Точно, какая-то шишка у тебя здесь есть. Ну, ты и гений же! Я таких отродясь не видывал.

— И не увидишь больше! Потому что я один такой! Обычных людей много, а гениев — единицы!

Херман не скупился на похвалы в свой адрес. «Сам себя не похвалишь…», как говорится. Но он очень тщательно скрывал две вещи — первая — это то, что у него просто диагноз — МДП — Маниакально-депрессивный психоз. Ему даже и косить от армии особо не надо было. Он просто такой, как есть, сдался врачам, и они его сразу в дурочку определили! И вот теперь его болезнь была в стадии маниакала. Все те бредовые мысли и идеи, руководившие им, были оттуда. В мечтах он уже был Ван Гогом, Наполеоном, пупом земли, центром Вселенной. Но пройдет совсем недолгое время — и маниакал сменится депрессией, и безвольный раб своих эмоций будет сидеть в углу как выжатый лимон, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. А его родители будут скакать вокруг него, пытаясь ну хуть чем-нибудь развеселить свое дитятко.

Сейчас он мнит себя Ван Гогом, завтра он будет сидеть и умирать в дауне, но все это — только рабство. Рабство чувств, эмоций, настроений и прочей ерунды, которая правит им. А он полностью безволен. Он раб всех своих настроений, эмоций, сиюминутных импульсов и прочей дребедени, вмонтированной в него. И поэтому мы не можем называть его человеком. Это не человек, а жалкое его подобие!

Настоящий человек тот, у которого все находится под контролем: все его эмоции, все его чувства подчинены одной четко направленной цели. Он не зависит от своих чувствишек. Они для него вообще ничего не значат. И поэтому он — господин самого себя. Свободный от всей ерунды, комплексов, настроений и инстинктов. Но таким человеком нужно еще только стать! Чтобы стать нормальным, нужно еще много-много жизней работать над собой. Тогда и только тогда из аморфного куска замерзшей мочи может получиться настоящей человек!

* * *

Рыба немного посокрушалась над скоропалительным уходом хиппарей, но вскоре отвлеклась, забылась и вовсю переключилась на другие вещи. Теперь из оставшихся самцов озабоченная молодая самка стала выбирать себе подходящего партнера для размножения. Никакие мамочкины установки и комплексы на нее уже не действовали. Гормон хуярил в башку, и она смотрела, кто же лучше походит для этой цели. Евгений был слишком стар. Он уже не вызывал у нее никаких эмоций. «Не вдохновлял», как говорится. Херман был слишком юн.

Его молодую опушку над верхней губой даже нельзя было назвать усами. А выражение лица настолько сильно напоминало дебила, что при одном только взгляде на него какие-либо мысли сразу же отпадали. Особенно идиотичное выражение у него было, когда он улыбался. Здесь уже все становилось ясно… Двое кандидатов выпадали, значит, кто оставался? Конечно Саша Холмогорцев! Не слишком стар, не слишком юн. В меру воспитан, не очень страшен. Малость белобрыс да трусоват, но это не так страшно. На безрыбье ведь как говорится… Ну, так вот, смотрела-смотрела на него Рыба и все выискивала в нем какие-то новые черты, какие-то положительные качества… Пусть их в нем не было, но зато ведь их можно придумать! Какой простор для мечтаний, для болезненного воображения! А что еще нужно завнушенной недоразвитой свинье? Она ведь и воспитана была так, чтобы постоянно отказываться от самой жизни ради чьих-то дурацких принципов и выдумок.

Холмогорцев заметил заинтересованность Рыбы и понял, что пора активно действовать. Он непринужденно подсел к ней, несмотря на ревнивые взгляды, которые метала в его сторону его бывшая пассия Светлана.

— Послушай, мне так понравилось как ты поешь! — издалека начал он свой разговор. Рыба сконфуженно замолчала (ее же мама приучала быть скромницей!).

— Мне так же очень нравятся твои песни и то, как ты играешь на гитаре!

— Это не мои песни! — буферировала Рыба.

— Ну, это и не важно, — продолжал наступление ловелас, — ты все равно классно играешь и поешь!

Рыба зарделась от гордости. Мозгоебство начинало действовать. Холмогорцев очень удачно использовал метод: «Хочешь выебать бабу — выеби сначала ей мозги!»

— А ты знаешь, ты вообще такая необычная, такая талантливая, я таких, как ты, еще не встречал в своей жизни!

Такой веский аргумент не мог оставить Рыбу равнодушной. Она тут же потекла и поплыла. Дебильная радость стала наполнять ее убогую душонку. Мама ведь приучила ее верить каждому слову, спьяну сказанному любым бомжом. И вот уже белесая рожа Холмогорцева перестала ей казаться такой уж отвратительной. Наоборот — он был в ее глазах героем из ее романов, принцем, проявляющим знаки внимания своей «даме сердца». Но вот одного во всем его ухаживании не хватало: он не ввел в нее пин-код, три «волшебных» слова — «я тебя люблю». И из-за этого тупая био-машина, коей была Рыба, не могла начать действовать. И поэтому она зависла в ступоре.

— А ты знаешь, Рыба, у меня есть к тебе одно интересное предложение, — неожиданно повернул он ход разговора.

— О! Какое же?! — с надеждой в голосе спросила идиотка.

— Я хочу тебя пригласить к себе в гости. У меня мои домочадцы разъехались, а я остался один. Делаю дома ремонт.

— А-а-а! — разочарованно произнесла Рыба,

— Нет-нет, не отказывайся, пожалуйста, — взмолился идиот, — тебе очень понравится у меня! Отдельная квартира, я тебя кормить буду. Ты сможешь там помыться, волосы свои помыть. Они же у тебя такие роскошные!

Он посмотрел на грязный засаленный хайр Рыбы с надеждой сделать его чуть-чуть почище. Рыба немного обиделась, замолчала и ушла в себя. Белобрысый пидор понял, что нужно спасать положение и начал давить на другое слабое место Рыбы:

— Послушай, Рыб, ну ведь ты можешь помочь мне, а это немаловажно. Мне очень сейчас необходима твоя помощь! Ты ведь очень добрый и отзывчивый человек! И я могу сказать даже более того: ты мне очень даже нравишься! Я тебя с первого взгляда приметил. Ты такая необычная!

Такое мозгоебание молниеносно подействовало на безмозглую овцу. Она тут же расплылась и уже готова была ринуться на край земли и свернуть там любые горы. Видя, какой получился результат, хитрый плут спросил у «жертвы аборта»:

— Ну что, Рыбонька, ты согласна принять мое предложение поехать ко мне погостить недельку?

— Да-да-да! Я согласна Вам помогать и делать для вас все, что угодно! — как заведенная пропела она.

— Ну, вот и славно! Я знал, что ты хорошая девушка! Безотказная такая… А еще знаешь, ты лучше не называй меня на Вы. Мы ж, как-никак, будем жить вместе, так что ты уж не стесняйся!

Рыба чуть-чуть замялась, подумала, замолчала, а затем робко произнесла:

— Хорошо!

Жопой-то она прекрасно чуяла, для чего ее зазывают «на ремонт», и даже сама этого втайне от себя хотела. Но другая мысль, другая ее часть говорила ей:

«Но ведь так же нехорошо! С незнакомым мужчиной жить. Да еще до свадьбы! Мама же тебе говорила, что этого нельзя делать! Как тебе не стыдно!? Позорница! А первая в ответ ей отвечала: А что в этом страшного? Человек ведь меня зовет на ремонт, а не на блядки! Ничего в этом плохого нет! А почему бы и нет?»

Но на самом деле это был просто хитрый буфер, ловкое оправдание для той части, которая хотела трахаться. Но другая, закомплексованная часть была против этого. И вот чтобы эти части внутренне не сталкивались и не вызывали конфликта, дискомфорта, Рыба решила создать буфер между ними (как между вагонами поезда) в виде успокаивающей мысли о ремонте. Мол, звали-то только на ремонт. Я — не я, и жопа не моя! Так, впрочем, поступают все люди сами с собой, с окружающими людьми — врут, врут, врут, буферируют. Как страус, который прячет при опасности голову в песок. Может быть, голове-то и становится не страшно, но только жопе от этого не легче. Ведь, в конце концов, достается именно ей. И если бы люди умели видеть всю правду жизни, не пытались бы ничего буферировать, оправдывать, приукрашивать, тогда бы они видели все вещи реальней, и никто бы не попадал в беду. По крайней мере, 95 % всех страданий человека, порожденных невежеством и слепотой, могли бы отпасть сами собой.

«Но как же тогда жить, постоянно видя все, как есть? — спросите вы. — Ведь это же болезненно и неприятно — постоянно видеть неприглядную правду жизни!»

Да, может быть, это и неприятно. Но здесь всего лишь мы испытываем душевный дискомфорт. Но! Это дает нам возможность избежать физических страданий. А они гораздо страшнее и подчас неотвратимее. Если мы боимся сунуть пальцы в розетку, то нас не ударит током. Если мы боимся перебегать перед близко идущим поездом, то нас не зада-а-а-вит. Если мы не идеализируем семейку, а видим все, как есть, то мы никогда в нее и не вляпаемся. И избежим всех ее «прелестей». Беда в том, что человек не хочет думать, не хочет «шевелить рогом». А если он начинает что-либо видеть реально, то ему это, видите ли, неприятно. И он предпочитает «сладкую ложь». Вот поэтому мы можем понять фразу, написанную на воротах дельфийского храма: «Большинство людей — дурные!».

Рыба расплылась в радужных мечтаньицах. Ей было приятно, что к ней проявляют докучливое внимание, но явно выразить свои чувства она боялась и не хотела. Настолько закомплексованной ее сделала мать.

— Ну, так что? Ты согласна мне помогать? — надоедал Холмогорцев.

— Да-да-да! Я согласна! Я очень согласна! — радостно выпалила Рыба и покраснела.

— Ну, вот и славно! Через час у нас электричка. Поедем ко мне в гости! — похотливо произнес он и засуетился, чтобы собрать свои вещи.

Холмогорцев пошел в дом, а вся остальная развеселая компания осталась прозябать и развлекаться в палисаднике. Неожиданно к Рыбе подвалил молокосос Херман.

— Слушай, а ты знаешь, я по деревьям очень хорошо лазаю. У меня здорово получается. Хочешь, покажу?

— У-гу! — согласилась Рыба.

— Смотри! — и тут Херман подбежал к толстенному старому тополю, росшему во дворе, и с ловкостью обезьяны стал карабкаться вверх по специально набитым ступенькам. Они были сделаны из обычных брусков, прибитых к стволу дерева, и шли вплоть до растущих веток. Когда ступеньки кончились, Херман не менее ловко ухватился за ветки дерева и полез по ним наверх, пока не добрался до самой вершины. Удобненько устроившись на развилке двух толстых веток, он весело крикнул:

— Рыб! Иди сюда! Здесь так клево все видно! Закачаешься!

— Да уж, вижу как ты там качаешься! — неожиданно раздался нервный голос Ольги.

— А чо?! А чо тут страшного-то?

— Да ничего! — распсиховалась дура. Теперь она уже ничего не боялась, а яростно нападала на своего приемного переростка.

— А чо я буду спускаться-то? Мне и здесь хорошо!

— Немедленно слазь, я кому говорю!

— Не буду! Не хочу! Если надо, сама ко мне залазь, а я не слезу!!!

Херман тоже стал психовать и беситься. И в знак протеста он вообще перестал реагировать на все выпады Ольги, замолчал и отвернулся.

— Ну, ты посмотри что он творит! Просто сумашедший какой-то! Неуправляемый идиот! Женя, ну может быть, ты на него повлияешь? Скажи свое мужское слово! — ныла дура.

— А что в этом такого страшного? — беспечно отвечал Евгений. — Ему там нравится. Ну и пусть он там сидит!

— Ну и ну! Что отец — что сын! Теперь я знаю, в кого он такой идиот! А если он упадет?!

— Да ничего с ним не случится! Что ты так переживаешь за него?! Здоровый балбес.

— Но ведь там высоко!

— Ну и что! Не расстраивайся, Оленька. Давай лучше, ты нам стихи почитаешь

— Да какие мне сейчас стихи! Мне за Хермана страшно! — причитала квочка.

— Ну, скажи ты ей! — обратился Евгений к Рыбе. — Это страшно или нет?

— Страшно? Да нет, ничего здесь страшного нет, — беспечно произнесла Рыба. — А можно я тоже так попробую?

И не дожидаясь ответа, она побежала к дереву, на котором восседал Херман, и стала карабкаться вверх по ступенькам.

— Куда ты? Стой! Куда ты, сумасшедшая! Остановись! — орала ей вдогонку Ольга. — Упадешь! Свалишься! Разобьешься!

Тут с вершины дерева раздался голос Хермана:

— Ты лучше бы над своей Дианкой квакала! Уже воспитала ее дурой и истеричкой. А других людей лучше не порть!

— А! Сукин сын, ты мне рот не затыкай. Выродок цыганский! Сиди и кукуй там у себя на ветке!

Херман недолго думая передразнил ее:

— Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!

— Ах ты, нечестивец! Ну, погоди, слезь только у меня, я тебе устрою!

— А зачем мне слазить, мне и так хорошо.

Херман замолчал, но через некоторое время он взял сухие веточки и стал кидаться ими в Ольгу и при этом кричать:

— Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!

Ольга совсем вышла из себя, позеленела от злобы и ринулась галопом прочь от палисадника.

— Уроды! Уроды! Один урод вырастил другого на мою голову! Идиоты проклятые — что отец, что сын!

Вдогонку ей слышался заразительный смех Жени, улюлюканье Рыбы и зловредное «ку-ку» в исполнении Хермана. Тут на сцене появилось еще одно действующее лицо. Не успела Ольга выбежать из калитки, как в нее завалился здоровенный детина лет тридцати. Рыжие волосы вились у него кучеряшками над здоровым лбом. Белесо-голубоватые глаза и добродушная улыбка выказывали в нем человека открытого и простоватого. Фигура его была спортивного вида. Грудь навыкат. Одет он был просто: стандартные брюки, сшитые на фабрике «Прощай молодость», футболка с выцветшими олимпийскими кольцами и спортивные чешки.

— А что тут происходит? — радушно произнес Борис.

— Да вот, кукушка у нас тут завелась на тополе, а Оленьке это, видите ли, не понравилось! — веселился Женя. Борис задрал голову и увидел Хермана, оседлавшего верхушку дерева и Рыбу, карабкающуюся по веткам.

— Ой, а это еще кто там? — испугался Борис.

— А, это Рыба! Недавно тут у нас появилась. Поет неплохо и на гитаре играет.

— А разве бывают Рыбы на деревьях? — сострил идиот. — Они, я читал, только в воде бывают.

— Ну, а у нас и на деревьях бывают, — парировал Евгений, — у нас все бывает.

— Ну и ну! А какая это Рыба?

Тут вдруг закричала сама Рыба:

— Я — Рыба бешеный Cов! Ха-ха-ха! Ху-ху-ху! У-гу-гу!

Борис ничего не успел сказать, как вдруг Рыба начала бешено орать и раскачиваться на ветках. Видимо, гормон шибанул ей в голову. Проявиться, как нормальная самка она не могла, потому что не умела, а энергию ей девать было некуда.

— Не качайся, идиотка, шибанешься ведь! — пытался утихомирить ее Евгений.

Но Рыбе все было поровну. Сейчас она была не лучше пьяной. А какая разница? Что алкоголь, что гормон, что наркота — однохуйственные вещи!

— Эй, ебанутая, пизданешься ведь! — подначивал ее Херман, сидящий на верхних ветках дерева.

— Нет, не пизданусь. Мне сейчас весело! — беззаботно отвечала Рыба, продолжая раскачиваться на дереве. — Тут невысоко!

— Ну и дура, блядь! — выругался Херман и начал спускаться вниз по веткам. Когда он оказался впритык к Рыбе, над ее тупой тыквой, он начал на нее наезжать:

— Эй, слышь, Рыбеха, мне уже вниз пора, а ты мне здесь дорогу перегородила!

— Ну, я посторонюсь, и ты слезешь, — беспечно отвечала идиотка.

— Слушай, но ведь здесь еще не проспект, а я еще не Тарзан, чтобы уметь ловко по веткам лазать. Я не Маугли, понимаешь ли. Так что ты, будь добра, спускайся вниз, а я за тобой слезу.

— Ну, мне тут нравится! Я не хочу отсюда слезать. Я тут буду ночевать!

— Рыбы на деревьях не живут, — еле сдерживая гнев, процедил Херман, — немедленно слазь. Мать твою так!

И не дожидаясь ответа, Херман стал лезть Рыбе прямо на голову, наступать ей на руки. И тут она точно чуть было не пизданулась. Но Хермана это ничуть не остановило. Он пер и пер танком на Рыбу. В нем взыграла цыганская кровь. Несчастная Рыба плохо соображала, как надо слазить с дерева. Она ведь никогда по деревьям не лазила. Но страх перед Хермановским напором быстро ее научил как куда и зачем надо слазить. И уже через три минуты она, запыхавшаяся, потная, красная как рак и побитая как собака, стояла на земле, пытаясь понять, что дальше делать. Тут вдруг появился Холмогорцев с уже собранными вещами.

— Рыба! Давай скорей! У нас скоро электричка! — атаковал он идиотку. — Пошли, а то опоздаем! Ничего не соображая с перепугу и в то же время чему-то глупо радуясь, она пошла за хитрым ловеласом.

— Всем привет! Счастливо отдохнуть! — выкрикнул он на прощанье. — Женя, всего тебе хорошего! Удачи!

И в следующее мгновение его уже и след простыл. Тусовка недоуменно переглянулась и занялась дальше своими делами.

Женя в глубине души обрадовался, что двумя ртами стало меньше, да и хлопот со взбалмошной Рыбой — тоже.

* * *

Электричка тронулась, за окном замелькали палисадники, убогие домики частников, огороды, поля и, наконец, внимание путешественников переключилось друг на друга.

— А куда мы едем? — наивно спросила Рыба.

— Ко мне домой. У меня жена и дети уехали в отпуск на две недели. Так что живи у меня, пока они не приедут, — ободрил ее Саша. — Будешь мне ремонт помогать делать, да и песенки мне петь. Ты, кстати, классно поешь! Я когда твои записи в первый раз услышал, я аж обалдел.

Рыба смущенно потупилась. Ей мама сказала, что гордиться нехорошо и надо быть скромной. Но «мозгоебство» уже начинало на нее действовать.

Прихвостень продолжал:

— А ты знаешь, ты мне тоже вообще-то нравишься. Ты такая плотненькая, как молодой теленочек, такая упитанная! И когда я смотрю на тебя, у меня возникает одно самое сильное желание…

— Какое? — испуганно перебила Рыба.

Холмогорцев приблизил свою белесую пачку к ебальнику Рыбы и произнес, шумно выдыхая воздух:

— Ты знаешь, мне так сильно хочется тебя поцеловать! Вот так вот взять и…

И тут Холмогорцев придвинул свой слюнявый рот к хавальнику Рыбы, расхлебенил его и вот-вот уже готов был присосаться к ней, как вдруг та рванулась как испуганный заяц и, как следует, долбанула лбом его по носу. Неудачливый ухажер схватился клешней за свой шнобель и взвыл от боли. Вся электричка повернула на него свои головы.

— Ты что дерешься? — проскулил Александр.

— Я не дерусь, мне просто стыдно! — выпалила Рыба. — Мама мне говорила, что с незнакомыми мужчинами целоваться нехорошо!

— Разве я — незнакомый мужчина, — сделал удивленную мину идиот, — разве ты меня не знаешь? А?!

— Ну, знаю, немного.

— Вот видишь, а ты говоришь… Но скоро ты меня узнаешь еще лучше, — многозначительно произнес старый ловелас.

Рыба совсем зашугалась, сконфузилась и ушла в себя. Она совсем не понимала, как теперь себя вести. Ей было и стыдно и любопытно одновременно.

— Скажи, а у тебя уже были мужчины? — неожиданно спросил Холмогорцев.

— Нет, — честно, как на комсомольском собрании, ответила Рыба и покраснела.

— Нет?! — огорошенно уставился на нее урод. — А что же мне теперь делать?

— А что надо делать? — не выезжала дура.

— Ну… это… ну, в общем… ну ты понимаешь… это вопрос конечно деликатный… — стал заикаться пидор. — А тебе вообще сколько годков-то?

— Семнадцать!

— Это будет или уже есть?

— Уже есть.

— Здоровая какая! А до сих пор не поролась ни разу что ли?

— Нет, — проблеяла Рыба и сконфуженно замолчала.

— А что же мне теперь делать — то с тобой? У тебя такой взгляд был, как будто ты уже все познала, испытала и все понимаешь. Я думал, с тобой не будет никаких проблем, а ты девственницей оказалась, да еще к тому ж несовершеннолетней.

Рыба не понимала проблем Холмогорцева. Она тупо таращилась на него, не зная как и в чем ему помочь. Как собака она понимала, что ему сейчас трудно.

— А давайте я помогу Вам ремонт сделать! — весело произнесла она, чтобы утешить его.

— Ха-ха-ха! Ты мне нравишься!

— А что, мы разве не для этого к вам едем?

— Для этого, для этого! Ты просто молодец! — заливался хохотом Александр.

— Ну что Вы так смеетесь?

— Да ничего, все нормально, — уссыкался урод, — слушай, а давай мы с тобой договоримся, что ты теперь больше не будешь называть меня «на Вы».

— Давайте! — сконфузилась Рыба.

— Не давайте, а давай. Эх ты, машина тупая заведенная!

— Сам ты — машина! — обиделась дура.

— Вот это уже лучше. Теперь всегда обращайся ко мне «на ты». Мы ведь две недели с тобой проведем вместе!

Холмогорцев подмигнул Рыбе, приобнял ее за плечи, и они поехали дальше до его деревни, которая находилась у черта на куличках, в N-ской области.

Приехав в какую-то тьму-таракань, страдальцы жизни половой пошли по центральной улице. Вокруг стояли какие-то лачуги, коровники, сараи и прочие жизненно важные постройки. Туалеты, например. Отовсюду пахло навозом, сеном, бензином. Иногда мочой. Что естественно, как говорится… Рыба напряженно всматривалась в темноту, пытаясь понять, где она.

— А где мы находимся? — наконец не выдержала она.

— Не волнуйся, мы скоро придем в мои апартаменты, — нервозно отметил Александр и потащил Рыбу за руку, стараясь побыстрее пройти по вонючим улицам к своей норе.

Но как на грех он зацепился ногой за какой-то валяющийся ржавый рельс, споткнулся, загремел сам и повалил за собою Рыбу. Она не удержалась и с визгом повалилась на него. Оба растянулись в луже, устроив веселое месиво.

— Ты чего на ногах не держишься?! — разозлившись и пытаясь встать, подал первым голос Холмогорцев.

— А ты чего меня за собой тащишь, — обиженно пропищала Рыба, туго соображая, что надо вставать.

— Я нечаянно!

— И я тоже.

— Ну ладно, не обижайся, давай вставай! — подал пример Холмогорцев и выкарабкался из липкой чачи. — Держись за меня.

Рыба последовала за ним. Оба были перепачканные как черти. Белоснежная майка Холмогорцева стала не пойми какого цвета. О Рыбином рванье и говорить было нечего!

Через десять минут пробирания по такому «проспекту» горе-любовники подошли к какому-то кирпичному одноэтажному дому с двумя подъездами.

— Вот мой отель! — с гордостью произнес Александр, указывая на побеленный белой известкой дом. — О, как в темноте светится!

Рыба осторожно вошла в подъезд и стала присматриваться, что вокруг нее происходит.

«Что такое этот «отель» значит? Слово-то какое-то странное, — думала она. — Чей- то за хреновина? Мне мать говорила, что в первую ночь меня мой жених должен на руках носить, петь мне дифирамбы и всячески меня ублажать. А здесь что? Только в грязь упала. Хорошо хоть вытащили, помогли!» На самом деле она не понимала, что уже по уши сидит в грязи!

— Эй, ты чего задумалась?! Проходи!

Пока Рыба зависала, ловкий плут открыл дверь и зажег свет. Рыба зажмурилась от яркого света и зашла в квартиру.

— Проходи- проходи, не стесняйся! Будь как дома, забудь, что ты в гостях! — тараторил белобрысый уродец. — Сейчас помоемся, поедим, отдохнем! Скажи, ты хочешь помыться?

— Я? А зачем. Мне и так хорошо! — не въезжала ни во что Рыба.

— Нет-нет, тебе обязательно надо помыться, ты сильно испачкалась и хочешь вымыться с дороги! — гипнотизировал идиотку Холмогорцев. — Ты очень хочешь помыться.

— Да? — удивилась Рыба.

— Ну конечно! А особенно — голову. У тебя очень грязная голова, и ты хочешь, очень хочешь ее помыть! Вот тебе шампунь и полезай немедленно в ванну! Холмогорцев буквально силой втолкнул Рыбу в ванну, включил воду и приказал:

— Мойся! Ты очень хочешь помыться.

— А ты выйди, пожалуйста, а то я стесняюсь, — пролепетала Рыба.

— Да чего уж там! Скоро ты и так передо мной голая предстанешь! — съязвил он.

— Нет, я так не могу.

— Ну ладно уж, так и быть, я выйду, но только вот после мытья я тебя проверю, — сказал он и с шумом захлопнул за собой дверь в ванную.

Оставшись в ванной, Рыба впервые осмотрелась, где же она находится. Вся ванная, впрочем, как и квартира была какая-то пошарпанная, убитая, с потолка шмотьями валилась известка, трубы были с потрескавшейся краской. Ванна ходила ходуном, а из крана лилась только холодная вода. Кое-как помывшись ледяным душем, Рыба натянула на себя свои разорванные джинсы и грязную тельняшку. Собрав остальные вещи, она вышла из ванны.

— А! С легким паром, Рыбуля! — весело приветствовал ее из кухни слащавый голос Холмогорцева. — Как помылась?

— Ничего! — клацая зубами, улыбнулась она. Из кухни потянуло жареной яичницей и кофе.

— Прошу к столу!

Уговаривать долго не пришлось. Как голодный зверь хиппушка набросилась на угощение, и уже через минуту от ее доли ничего не осталось. В завершение всего она вылизала хлебом тарелку и, съев его, облизала пальцы. Холмогорцев, глядя на это, не знал, как реагировать и делал вид, будто ничего не происходит. Скромно и культурно он съел свою порцию и помыл всю посуду. Рыба при этом грызла грязные ногти.

— Ну да ладно, — произнес он, вытирая руки, — сегодня ремонт уже поздно делать. Уже ночь на дворе, пошли-ка спать!

— У-гу, — бессмысленно произнесла Рыба и пошла за ним в комнату.

Там обстановка была не лучше. Освещаемая одной только лампочкой без абажура длинная и узкая комната скорей напоминала келью, чем жилье обычной мыши. Немытые окна были завешены белыми простынями как в больнице. Беленные белой известкой стены были обшарпаны и вызывали далеко не уютные ассоциации. Дощатый пол скрипел. Доски были косые, через щели между ними гулял ветер.

В углу комнаты стоял одинокий диван-книжка, застеленный старенькими одеяльцами. Пара табуреток завершала небогатое убранство комнаты.

— Ну вот, милости просим, как говорится, — широким жестом пригласил Александр Рыбу к себе в комнату, — это пока начало, а дальше будет уже лучше. Москва не сразу строилась.

«К сожалению, так себе говорят все мыши, — подумала про себя Рыба, — но в итоге они всю жизнь живут в нищете, теша себя идиотскими надеждами о светлом будущем».

— Ну ладно, ты давай ложись спать, а я пойду приму душ, — бодро произнес Александр и, потушив свет, удалился из комнаты.

Рыба осталась одна в темноте, пытаясь разглядеть, куда надо ложиться. Через окно лился спокойный лунный свет, который освещал полкомнаты.

Раздевшись и распустив свои длинные, ниже пояса светло-золотистые волосы, Рыба юркнула под одеяло. Под ним, на удивление, оказалось чистое постельное белье, которое даже приятно пахло дешевыми духами. Одной частью своего существа Рыба, конечно, понимала, что Холмогорцев после мытья придет к ней, но другая, инфантильная завнушенная мамочкой, часть, почему-то глупо думала, что он никогда к ней не придет, не посмеет ее тронуть до свадьбы и вообще как благородный рыцарь ляжет где-нибудь отдельно на кухне или еще где-нибудь.

Так она, мысленно успокаивая себя, стала спокойно засыпать под монотонное журчание воды. Уже первые зыбкие образы сна стали приходить к ней, как вдруг это легкое марево разрушилось вторжением извне.

— Ты уже спишь, дорогая, — услышала она голос Холмогорцева. — Извини, подвинься. Мы ведь теперь с тобой все время будем спать вместе. Ты, я надеюсь, не против?

— Не-е-ет, — как ягненок проблеяла Рыба.

А у самой поджилки затряслись. «Уже? — молнией мелькнуло в ее мозгу. — Боже мой, что же теперь делать?!» Тем временем Холмогорцев приподнял одеяло и быстро юркнул к ней, подложив плечо под ее голову.

— Что-то я замерз. Давай погреемся, — стараясь быть ласковым, произнес он. Рыба ровным счетом ничего не видела, только чувствовала прикосновение чужого мужского тела.

— Ты знаешь, ты такая необычная, такая особенная, — начал компостировать мозги хитрый ловелас, — я тебя как только увидел, сразу же ты мне понравилась.

От такого езжения по ушам Рыба стала размякать, расплываться, сладостные мечты, нафантазированные в детстве, стали всплывать в ее тупой башкене. Ненужное напряжение, возникшее в начале, стало уходить.

— Ты знаешь, ты так здорово поешь, у тебя такие глаза, как будто ты все понимаешь без слов. А еще мне очень нравятся твои длинные роскошные волосы, — горячо дыша в ухо Рыбе, балаболил старый бабник.