Студопедия КАТЕГОРИИ: АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция |
ЦИВИЛИЗАЦИЯ И ВЕЛИКИЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ РЕКИ
Человеческая история, лишенная идеи прогресса, представляет лишь бессмысленную смену событий, вечный прилив и отлив случайных явлений, которые не укладываются в рамки общего мировоззрения. [...] Большинство ученых подразделяют всех обитателей земного шара на две группы: группу исторических или культурных народов и группу диких народов — «дикарей» или варваров. Однако при более тщательном изучении народов и их быта мы должны будем признать, что подобное разделение покоится на слишком неясных определениях, благодаря чему возможны очень грубые ошибки. [...] Но, если с другой стороны, цивилизация, как бы ни был низок ее уровень, охватывает безразлично все элементарные общественные группы, третируемые с высоты нашего собственного величия как варварские, то, с другой стороны, это варварство мы видим всюду; нет ни одного человеческого общества, как бы оно высоко ни стояло по своему культурному развитию, которое было бы вполне свободно от всех пережитков варварства и дикарства. Между дикарем, стоящим на наиболее низкой ступени развития, и наиболее высоко стоящим цивилизованным человеком существует длинная и непрерывная связь. Когда приходится сравнивать два крайних или весьма друг от друга отдаленных звена этой цепи, то огромные различия между ними слишком ослепляют наблюдателя И эти звенья сами собою невольно выделяются в самостоятельные группы, несмотря на то, что мы отлично сознаем, что в природе развитие никогда не идет по прямой линии. (...] Рассматривая прогресс, совершенный человечеством в течение всего своего «крестного» исторического пути, мы должны указать на одно несомненное доказательство существования прогресса — это усовершенствование техники. В самом деле, сравнивая современную технику и промышленное развитие с тем, чем была техника и индустрия в предыдущие периоды, мы должны будем признать колоссальный рост человеческой мощи, гигантский рост власти человека над силами природы, над временем и пространством — этими двумя космическими врагами человека. [...] Более несомненное доказательство действительного существования общего прогресса в истории дает нам непрерывная эволюция социальной связи между людьми и факт нарастания общечеловеческой солидарности. Вот почему только эти факты, по нашему мнению, и заслуживают быть признанными в качестве критерия и признака общественного прогресса. [...] В истории человечества незаметный труд многочисленных поколений, живших до нас, является творцом исторических формаций, но эта работа безвестных поколений ускользает от исследователя; мы видим лишь результаты этого труда. [...] 390 Прагматическая история, то есть история, довольствующаяся занесением на свои страницы фактов и деяний главнейших народов земного шара во всем их хронологическом беспорядке, не может служить для обоснования теории прогресса, она может лишь доставить материалы для истории прогресса, но не больше. Задачу создания этой теории прогресса, задачу отыскания ариадниной нити, необходимой для нашего руководства в запутанном лабиринте исторических фактов, подлежащих исследованию, надлежит выполнить более абстрактной науке, которую принято теперь называть философией истории. [...] Для нас не важен вопрос, откуда исходит и какими путями проявляется в истории прогресс. Существенной задачей для нас является определить, в чем состоит прогресс и по какому точно определенному признаку можно узнать, прогрессирует ли данное общество, не употребляя при этом никакого субъективного произвола, никакого предвзятого мнения, обыкновенно выставляемого различными социологическими теориями. [...] Понятие прогресса приобрело точное, свободное от всяких метафизических ухищрений и произвольных толкований определение именно с расцветом естествознания и с торжеством дарвиновских идей эволюции. В области естественных наук под прогрессом понимают ту дифференциацию явлений природы, которая в каждой последующей фазе эволюции проявляется с большей интенсивностью. Явления считаются прогрессивными, если каждый из их составных элементов, воспроизводя отличительные свойства всех предыдущих ступеней развития, содержит в себе еще какой-нибудь новый элемент, еще не проявившийся в предыдущих фазах, и если при всем том новая стадия в состоянии зародить еще новые, способные к эволюции, элементы. [...]· Со времени Чарльза Дарвина большинство ученых считают, что специфическим законом биологии должен быть признан закон борьбы за существование, или, говоря другими словами, закон жизненной конкуренции, направляемый и поддерживаемый отбором (selection). Но еще до великого английского натуралиста русский ученый Карл Бэр доказал научным образом, что в мире органических явлений прогресс определяется морфологическим критерием — а именно степенью дифференциации. Дифференциация состоит в том, что в организме все более и более увеличивается количество отдельных органов, которые постепенно и специализируются на выполнении какой-либо строго определенной части общей работы организма. Каждый орган выполняет свою особую функцию, и совокупность этой коллективной работы всех органов Составляет общую жизнь организма. Теперь, когда биология окончательно и в высшей степени ясно сформулировала оба эти принципа, ее можно не без основания рассматривать как вполне установившуюся точную науку, независимую от метафизических функций и предвзятых партийных мнений. Цивилизация, как мы уже видели, характеризуется прогрессивным ходом человеческих обществ, жизнь и деятельность которых неизмеримо сложнее жизни и деятельности животных и растений. Согласно утверждению французских позитивистов и английских эволюционистов, наука, занимающаяся изучением явлений общественной жизни, т. е. социология, по отношению 391 к биологии занимает такое же место, какое занимала сама биология по отношению к наукам неорганическим. Биология может считаться и зависимой и независимой наукой от наук физико-химических, смотря по тому, с какой точки зрения мы будем рассматривать ее. Она тесно связана со всеми физико-химическими науками, так как изучает высшие фазы прогрессивной серии, начинающейся элементарно-простыми явлениями, входящими в область физико-химических наук, и затем без перерыва поднимающейся вплоть до самых сложных проявлений жизни. Но в то же время биология представляет совершенно независимую науку, также она имеет свой особый предмет изучения — жизненные явления — и рассматривает эти явления с своей собственной точки зрения. Таким образом, если социологии, в свою очередь, суждено стать точной наукой, то для этого она должна ясно и определенно установить специфический закон социальной жизни и дать свой собственный критерий, при помощи которого в области социальных явлений мы могли бы определить прогресс столь же безошибочно, как это делает биолог в своей области, определяя степень дифференциации данного организма. Наиболее характерной чертой всякой социальной жизни является кооперация. Если в области биологии существа более или менее индивидуализированные, начиная от простейшей клетки и до человека, ведут борьбу за существование, т. е. за достижение каких-нибудь эгоистических и личных целей, то в области социологической, наоборот, отдельные особи объединяют свои усилия для достижения общей цели. Пусть, в действительности очень часто кооперация, объединение усилий, является только необходимым и логическим результатом борьбы за жизнь; не важно, что стремление к кооперации зарождается в живых существах под влиянием эгоистических интересов; существенно для нас то, что принцип кооперации совершенно отличен и противоположен дарвиновскому принципу борьбы за существование, настолько этот принцип сам отличается от более общего прин·-ципа — ньютоновского закона всеобщего тяготения. Безразлично, заключают ли отдельные особи союз для обороны или нападения, все же принцип соглашения совершенно отличен от принципов борьбы. Разграничение областей биологии и социологии не представляет, следовательно, никаких затруднений. Биология изучает в области растительного и животного мира явления борьбы за существование, социология же интересуется только проявлениями солидарности и объединения сил, т. е. фактами кооперации в природе. [...] Общество есть организм, утверждали Огюст Конт и Герберт Спенсер. Ослепленные этим определением, самые выдающиеся ученые утверждали и утверждают до сих пор, что дарвиновский закон борьбы за существование составляет не только основной закон биологии, но является и главным законом социальной жизни. В действительности, однако, положение «общество есть организм» представляет собою только фигуральное выражение, утратившее еще со времени Менения Агриппы даже оттенок оригинальности. [...] 392 Социологи всех эпох и всех направлений обращали усиленное внимание на отношения между личностью и обществом на различных ступенях социальной эволюции. Но когда, этими отношениями заинтересовались натуралисты, привыкшие к точному языку и определенной терминологии естественных наук, то они не замедлили обнаружить, насколько смутны и неопределенны наши понятия об индивидууме и обществе. [...] Одно и то же живое существо может быть рассматриваемо то как целостный самостоятельный индивид, то как орган или член некоторой коллективности, связанной кооперативной связью, то, наконец, как общество более элементарных индивидов. В современной науке для обозначения существ, достигших такой высокой степени индивидуализации, какой достигли, например, человек и высшие животные, условились употреблять термин бион. [...] Индивидуальность бионов далеко не отличается высокой степенью абсолютности, какую мы наблюдаем у простейшей клетки. В то время как одноклеточный организм вполне и всецело удовлетворяется сам собою, даже для воспроизведения, бионы, отличающиеся более сложной организацией, должны для поддержания и сохранения вида объединяться с себе подобными, но другого пола, создавая таким образом новую группировку высшего порядка — дэму (1, стр. 39—52). Резюмируя эти исследования, мы получили следующие весьма интересные выводы по вопросу об эволюции форм социальной жизни. Ассоциация, или кооперация, то есть объединение более или менее многочисленных усилий отдельных особей, направленное для достижения общей цели, встречается уже среди первичных многоклеточных организмов, почти в самом начале органической жизни. На различных ступенях морфологической лестницы этот принцип ассоциации, или кооперации, объединенного труда многих индивидов принимает разнообразные формы, а именно: На самой низшей ступени (среди первичных многоклеточных организмов) кооперация выражается в простой механической связи, различным образом соединяющей отдельные клетки организма. На более высшей ступени биологической лестницы кооперация проявляется в силу физиологической необходимости, вытекающей из невозможности для каждой отдельной особи или члена существовать вне общения и сотрудничества с другими элементами. Наконец, на высшей ступени развития кооперация принимает все более и более свободный и добровольный характер. Зачаточная форма этой высшей формы ассоциации — дэма (брачные группы) — образуется уже под воздействием таких факторов, как половое влечение, которые нельзя назвать ни механическими, ни чисто физиологическими, но которые являются уже в значительной мере факторами психологическими. По мере того как дэм совершенствуется, не выходя даже из биологической области, психологический характер кооперации, объединяющей его членов, проявляется все сильнее и сильнее, а первоначальное чисто физиологическое половое влечение все 393 более и более уступает свое место взаимному влечению, общим заботам о потомстве и сознательной солидарности склонностей и интересов и т. д. Улучшение, или процесс социальной связи, проявляющееся вначале чисто механическим и принудительным образом, принимает постепенно все более и более психологический характер и выливается в форму свободного союза. В этом прогрессивном движении дифференциация является характерным признаком лишь на промежуточной ступени; на низшей ступени она еще не проявляется, а на высшей дифференциация теряет для нас всякий интерес, так как она не является более характерным признаком прогресса. В наше время, когда телеологический или антропоморфический способ выражения уже не в состоянии ввести кого бы то ни было в заблуждение, да будет мне позволено выразить мою мысль более ясно следующим фигуральным образом: природа, нуждаясь в солидарности существ, помимо которой она не смогла бы осуществить высшие формы жизни, вынуждена была употребить следующие меры: вначале она объединила отдельные живые организмы в коллективы при помощи принуждения и необходимости; затем, приучив как бы насильственно их к общественной жизни^ она видоизменила формы общественной жизни посредством дифференциации, наконец, когда, по ее расчетам, отдельные личности достаточно созрели для сознательной и добровольной кооперации и объединения своего труда, природа уничтожает всякое принуждение и подчинение. С этого момента самое важное с биологической точки зрения дело, именно воспроизведение новых существ, вверяется не инстинктам, а свободным личным склонностям существ. Таким образом, социальный прогресс находится в обратном отношении к степени принуждения, насилия или власти, проявляющихся в общественной жизни, и, наоборот, в прямом отношении к степени развития свободы и- самосознания, или безвластия, анархии. Это положение стремился доказать и Прудон в своих произведениях (1, стр. 57—59). Социологический прогресс так, как мы его определили [...], без сомнения, играет значительную роль в истории, но тем не менее одним только таким понятием прогресса нельзя объяснить целиком исторического процесса. Загадка, предлагаемая в течение бесчисленного ряда веков сфинксом истории, остается неразрешенной и до сего времени. Ни один «Эдип социологии» не дал до сих пор точного, ясного и определенного объяснения, почему историческая жизнь началась не с анархических и свободных группировок, как наиболее совершенной формы организации, но совершенно с противоположных форм [...] (1, стр. 61). Признавая во всяком случае, что, с точки зрения современной науки, свобода есть единственная характерная черта цивилизации, мы не должны обойти молчанием того соображения, что социальная эволюция всюду находится в зависимости от органических условий. Следовательно, окружающая среда и вообще все естественные условия влияют с своей стороны на форму кооперации, направляя и координируя усилия отдельных личностей. В известной среде эта координация благодаря целому ряду благоприятных естественных условий совершается легко и просто; 394 полезность дела, требуемого от каждого человека, так настоятельна и понятна всем, что объединение усилий не вызывает никаких споров и возражений. [...] Но особо благоприятствующая для человека среда, как мы сказали, является редким исключением, в большинстве же случаев мы всюду встречаем физико-географические условия другого порядка, которые допускают процветание человеческой жизни только при условии разумной и сложной работы разнородных и многочисленных сил, стремящихся к такой широкой цели, всей важности которой даже и не понимает подавляющее большинство работающих. [...] Мы далеки от географического фатализма, в котором нередко упрекают теорию о влиянии среды. По моему мнению, причину возникновения и характер первобытных учреждений и их последующей эволюции следует искать не в самой среде, а в отношениях между средой и способностью населяющих данную среду людей к кооперации и солидарности. Таким образом, историческая ценность той или другой географической среды, предполагая даже, что она в физическом отношении при всех обстоятельствах остается неизменяемой, тем не менее бывает различна в разные исторические эпохи, смотря по степени способностей обитателей к добровольному солидарно-кооперативному труду (1, стр. 68—69). Подобно всем отраслям человеческого знания сравнительная география располагает двумя методами логического исследования — анализом и синтезом (1, стр. 79). Наследственность, в общем, является могучим фактором эволюции, она укрепляет и передает от поколения к поколению приобретенные человеком под влиянием среды способности и привычки и тем самым содействует видоизменению человеческих рас, но действие одной только наследственности не в состоянии освободить человека от еще более могучего влияния среды (1, стр. 115). Мы можем разделить всю историю человечества на следующие периоды. I. Древние века, речной период. Он охватывает собою историю четырех великих цивилизаций древности — Египта, Месопотамии, Индии и Китая, — возникших в бассейнах великих рек. История этих четырех цивилизаций не синхронистична: восточная группа (Индия и Китай) с самого начала своего возникновения несколько запаздывает в своем развитии сравнительно с двумя западными цивилизациями (Ассиро-Вавилония и Египет). [...] В периоде древних речных цивилизации можно различить две эпохи: 1) Эпоха изолированных народов, завершающаяся к XVIII веку до начала нашей эры. 2) Эпоха первоначальных международных сношений и сближений народов, начинающаяся первыми войнами Египта и Ассиро-Вавилонии и заканчивающаяся вступлением на историческую арену пунических (финикийских) федераций приблизительно около 800 года до начала христианской эры. II. Средние века, средиземноморский период. Этот период охватывает двадцать пять веков, с основания Карфагена до Карла 395
Великого, и подразделяется в свою очередь на две следующие эпохи: 1) Эпоха Средиземного моря, во время которой главные очаги культуры, одновременно или поочередно, представлены крупными олигархическими государствами Финикии, Карфагена, Греции и, наконец, Рима при цезарях, вплоть до Константина Великого. 2) Эпоха морская, начинающаяся со времени основания Византии (Константинополя), когда в орбиту цивилизации втягивается Черное море, а затем Балтийское. Эта эпоха охватывает собою весь период средних веков. III. Новое время, или период океанический, характеризующийся заметным перевесом западноевропейских государств, лежащих на побережье Атлантики. Этот третий период развития цивилизации, несмотря на свою молодость по сравнению с двумя предыдущими, может быть разделен также на два этапа: 1) Атлантическая эпоха, от открытия Америки до момента «золотой лихорадки» в Калифорнии и в Аляске, широкого развития английского влияния в Австралии, русской колонизации берегов Амура и открытия для европейцев портов Китая и Японии. 2) Всемирная эпоха, едва только зарождающаяся в наши дни. Это разделение человеческой истории, представляющей в действительности единый процесс, вполне соответствует также и трем последовательным фазисам социальной эволюции и трем восходящим ступеням органической эволюции в природе (1, стр. 141—143). [СОЦИОЛОГИЯ] Жизнь общества управляется законами, не зависящими ни от чьего произвола (2, стр. 94). Наши пресловутые национально-экономические особенности — и общинное землевладение, и хваленое отсутствие пролетариата — являются решительными тормозами не только к дальнейшему развитию экономических сил России, но и к поддержанию их на нынешнем крайне неудовлетворительном их уровне (3, стр. 321). СЕЧЕНОВ 0ван Михайлович Сеченов (1829—1905) — гениальный русский физиолог, философ-материалист. Родился в селе Теплый Стан Симбирской губернии в дворянской семье. После окончания петербургского Главного инженерного училища (1848 г.) и кратковременной военной службы Сеченов в 1850— 1856 гг. учился на медицинском факультете Московского университета. В течение последующих четырех лет работал в Германии. С 1860 г. стал адъюнктом Медико-хирургической академии, затем вел профессорскую работу в Одессе, Петербурге и Москве. В 1901 г. вышел в отставку. Выл членом - корреспондентом академии (с 1869 г.) и почетным академиком (с 1904 г.). $. М. Сеченов сформировался как мыслитель под влиянием материализма революционной демократии. В своих научных и философских трудах он последовательно защищал принцип материалистического монизма, вел борьбу против индетерминизма. Для обоснования материализма исключительное значение имела вышедшая в 1863 г. физиолого-психологическая работа Сеченова «Рефлексы головного мозга». В ней автор разработал объективные основы рефлекторной теории, имеющей важное значение в обосновании материалистической теории познания. К числу выдающихся произведений Сеченова относятся также «Кому и 397 как разрабатывать психологию», «Элементы мысли», «Впечатления и действительность», «Предметная мысль и действительность» и др. Научная и философская деятельность Сеченова оказала огромное влияние на последующее развитие физиологии и психологии, на обоснование коренных принципов философского материализма. Подборка фрагментов из произведений И. М. Сеченова осуществлена автором данного вступительного текста В. В. Богатовым по изданию: И. М. Сеченов. Избранные философские и психологические произведения. М., 1947. [ФИЛОСОФИЯ И ПСИХОЛОГИЯ] Мозг есть орган души, т. е. такой механизм, который, будучи приведен какими ни на есть причинами в движение, дает в окончательном результате тот ряд внешних явлений, которыми характеризуется психическая деятельность. Всякий знает, как громаден мир этих явлений. В нем заключено все то бесконечное разнообразие движений и звуков, на которые способен человек вообще. И всю эту массу фактов нужно обнять, ничего не упустить из виду? Конечно, потому что без этого условия изучение внешних проявлений психической деятельности было бы пустой тратой времени (стр. 71). Способностью органов чувств воспринимать внешние влияния в форме ощущений, анализировать последние во времени и пространстве и сочетать их целью или частями в разнообразные группы исчерпывается запас средств, которые управляют психическим развитием человека. Где же, спросит читатель, знакомый с психологической литературою, процесс обобщения представлений, переход от понятий низших к более общим, где сочетание понятий в ряды, наконец, что сталось с продуктами так называемого соизмерения психических актов (сравнение) в сознании? Все эти процессы заключаются, любезный читатель, в сказанном. Вот для удостоверения несколько примеров: 1) «Животное» есть, как известно, понятие очень общее. С ним различные люди, смотря по степени своего развития, соединяют, однако, очень разнообразные представления: один говорит, что животное есть то, что дышит; другой с понятием о животном связывает непри-крепленность к месту и свободу движения; третьи прибавляют к движению чувствование; наконец, натуралисты 398 еще недавно принимали за простейшую, следовательно, типическую форму животного (protozoa) клеточку — маленькую частицу, входящую как основа в состав всех тканей животного тела. Явно, что, несмотря на различие представлений, связываемых с понятием «животное», в них есть· общая сторона: все они суть не что иное, как представления какой-нибудь части целого животного индивидуума — части целого, т. е. продукты анализа. 2) «Время», говорится обыкновенно, есть понятие очень общее, потому что в нем чувствуется очень мало реального. Но именно последнее обстоятельство и указывает на то, что в основе его лежит лишь часть конкретного представления. В самом деле, только звук и мышечное ощущение дают человеку представления о времени, притом не всем своим содержанием, а лишь одною, стороною, тягучестью звука и тягучестью мышечного чувства. Перед моими глазами двигается предмет; следя за ним, я двигаю постепенно или головой, или глазами, или обоими вместе; во всяком случае зрительное ощущение ассоциируется с тянущимся ощущением сокращающихся мышц, и я говорю: «движение тянется подобно звуку». Дневная жизнь человека проходит в том, что он или двигается сам, получает тянущиеся ощущения, или видит движение посторонних предметов — опять оно же, или, наконец, слышит тянущиеся звуки (и обонятельные и вкусовые ощущения имеют тоже характер тягучести). Отсюда выходит, что день тянется подобно звуку, 365 дней тянутся подобно звуку и т. д. Отделите от конкретных представлений и движения дня и года характер тягучести — и получится понятие времени. Опять процесс дробления целого на части. 3) Понятие «величины» рассматривают обыкновенно как продукт соизмерения в сознании двух представлений и вводят в процесс особенную способность сравнивать и выводить заключения. Дело объясняется, однако, проще. Дробя конкретное зрительное представление миллионы раз, глаз привыкает к различию ощущений между целым и частью во всех отношениях, следовательно, и со стороны величины. Ассоциируя же эти акты с слуховыми ощущениями, служащими этим отношениям именем, ребенок выучивается узнавать и говорить, что больше, что меньше. Представления о целом и части со стороны величины уясняются потом различием осязательных ощу- 399 щений, сочетающихся с зрительными. Различие стало, наконец, совершенно ясно. Момент этот характеризуется физиологически следующим образом: ребенок выучился находить различие между количеством зрительных сфер, которые покрываются изображением целого предмета на сетчатой оболочке и частью его. Тогда ребенок, конечно, может уже отличать по величине и два отдельных предмета, рисующихся на его сетчатой оболочке; тот будет больше, которого изображение занимает на ней больше места, и наоборот. Ребенок знает, таким образом, два предмета, равных по величине, и вдруг видит раз, два, десять раз, миллионы раз, что из этих равных предметов тот, который дальше от глаз, кажется всегда меньше. Если представление об их действительном равенстве крепко, то его не обманет кажущееся неравенство (например, ребенок лет 4 не смешает свою высокую мать издали с знакомой девочкой, которая вблизи равна по росту матери, рассматриваемой издалека); в противном случае он, конечно, ошибется. И взрослый человек судит о величине предметов таким же образом: он ощущает последовательно и очень резко (вследствие многократного повторения процесса) количество зрительных сфер сетчатой оболочки, покрытых двумя изображениями. Явно, что здесь, как говорится, обращается внимание лишь на одну сторону конкретного зрительного ощущения, опять анализ. На вопрос о сочетании понятий отвечать примером теперь уже нечего: они сочетаются как дробные части конкретных представлений (стр. 133—135). Все без исключения психические акты, не осложненные страстным элементом (об этих будет речь ниже),развиваются путем рефлекса. Стало быть, и все сознательные движения, вытекающие из этих актов, движения, называемые обыкновенно произвольными, суть в строгом смысле отраженные. Таким образом, вопрос, лежит ли в основе произвольного движения раздражение чувствующего нерва, решен утвердительно. Вместе с этим стало уже понятно, отчего в произвольных движениях это чувствующее возбуждение часто вовсе не заметно, по крайней мере неопределимо. На это причин очень много, все же они сводятся на следующие общие: 400 1. Очень часто, если не всегда, к ясной по содержанию ассоциации, например к зрительно-слуховой, примешивается темная мышечная, обонятельная или какая другая. По резкости первой, вторая или вовсе не замечается, или очень слабо. Тем не менее она существует, и достаточно прийти ей на миг в сознание, чтобы вслед за тем выступило и зрительно-слуховое сочетание. Пример: днем я занимаюсь физиологией, вечером же, ложась спать, думаю о политике. При этом случается, конечно, подумать иногда и о китайском императоре. Этот слуховой след ассоциируется у меня, следовательно, с ощущениями лежания в постели: мышечными, осязательными, термическими и пр. Бывают дни, когда или от усталости, или от нечего делать ляжешь в постель и вдруг в голове — китайский император. Говорят обыкновенно, что это посещение ни с того ни с сего, а выходит, что он у меня был вызван ощущением постели. Теперь же, как я написал этот пример, он будет и часто моим гостем, потому что ассоциируется с более резкими представлениями. 2. К ряду логически связанных представлений ассоциируется не имеющее к ним ни малейшего отношения. В таком случае человеку кажется странным выводить ряд мыслей, появившихся в его голове, из этого представления; а между тем оно-то и было толчком к этим мыслям. 3. Ряд сочетанных представлений длится' иногда в сознании очень долго. Выше было сказано, что идеальные пределы его — просыпание утром и засыпание ночью. В таких случаях человеку очень трудно припомнить, что именно вызвало в нем данный ряд мыслей. Как бы то ни было, а в большинстве случаев и при внимательности человека к самому себе внешнее влияние, вызвавшее данный ряд представлений, всегда может быть подмечено (стр. 148—149). Итак, рядом с тем, как человек путем часто повторяющихся ассоциированных рефлексов выучивается группировать свои движения, он приобретает (и тем же путем рефлексов) и способность задерживать их. Отсюда-то и вытекает тот громадный ряд явлений, где психическая деятельность остается, как говорится, без внешнего выражения, в форме мысли, намерения, желания и пр. Теперь я покажу читателю первый и главнейший из результатов, к которому приводит человека искусство задерживать конечный член рефлекса. Этот результат 401 резюмируется умением мыслить, думать, рассуждать. Что такое в самом деле акт размышления? Это есть ряд связанных между собою представлений, понятий, существующий в данное время в сознании и не выражающийся никакими вытекающими из этих психических актов внешними действиями. Психический же акт, как читатель уже знает, не может явиться в сознание без внешнего чувственного возбуждения. Стало быть, и мысль подчиняется этому закону. А потому в мысли есть начало рефлекса, продолжение его и только нет, по-видимому, конца — движения. Мысль есть первые две трети психического рефлекса. [...] Когда говорят, следовательно, что мысль есть воспроизведение действительности, то есть действительно бывших впечатлений, то это справедливо не только с точки зрения развития мысли с детства, но и для всякой мысли, повторяющейся в этой форме хоть в миллион первый раз, потому что читатель уже знает, что акты действительного впечатления и воспроизведения его со стороны сущности процесса одинаковы. Я остановлюсь несколько на свойствах мысли, чтобы быть впоследствии понятным читателю, когда дело дойдет до обманов самосознания. Мысль одарена в высокой степени характером субъективности. Причина этому понятна, если вспомнить историю развития мысли. В основе ее лежат в самом деле ощущения из всех сфер чувств, которые наполовину субъективны; да и самые зрительные и осязательные ощущения, имеющие, как известно, вполне объективный характер в минуту своего происхождения, могут делаться в мысли вполне субъективными, потому что большинство людей думает и об осязательных, и о зрительных представлениях словами, то есть чисто субъективными слуховыми ощущениями. Наконец, независимо от этого перевертывания в мысли объективных ощущений в субъективные (путем зрительно-осязательно-слуховой дизассоциации), зрительные и осязательные ощущения в мысли, даже в том случае, если мы думаем образами, не имеют обыкновенно реальной яркости, то есть образы в мысли не так ясны, как в действительности. Причина этому заключается, конечно, в том, что зрительные и осязательные ощущения ассоциируются с другими; следовательно, в мысли вни- 402 манию нет причины остановиться именно на зрительном, а не на слуховом ощущении; при действительной же встрече с внешним предметом глазами или рукой условие для внимания в эту сторону дано. Как бы то ни было, а отсюда следует, что присутствие образных представлений в мысли не может мешать субъективности характера последней (стр. 154—157). Человек есть определенная единица в ряду явлений, представляемых нашей планетой, и вся его даже духовная жизнь, насколько она может быть предметом научного исследования, есть явление земное. Мысленно мы можем отделять свое тело и свою духовную жизнь от всего окружающего, подобно тому как отделяем мысленно цвет, форму или величину от целого предмета, но соответствует ли этому отделению действительная отдельность? Очевидно, нет, потому что это значило бы оторвать человека от всех условий его земного существования. А между тем исходная точка метафизики и есть обособление духовного челов'ека от всего материального — самообман, упорно поддерживающийся в людях яркой характерностью самоощущений. Раз этот грех сделан, тогда человек говорит уже логически: так как все окружающее существует помимо меня, то оно должно иметь определенную физиономию существования помимо той, в которой реальность является передо мной при посредстве воздействия ее на мои органы чувств. Последняя форма, как посредственная, не может быть верна, истина лежит в самобытной, независимой от моей чувственности форме существования. Для познания этой-то формы у меня и есть более тонкое, нечувственное орудие — разум. В этом ряду мыслей все, за исключением последней, абсолютно верны, но последняя и заключает в себе ту фальшь, о которой идет речь: отрывать разум от органов чувств — значит отрывать явление от источника, последствие от причины. Мир действительно существует помимо человека и живет самобытной жизнью, но познание его человеком помимо органов чувств невозможно, потому что продукты деятельности органов чувств суть источники всей психической жизни (стр. 285-286).' Умозаключению не соответствует никакого реального субстрата; но содержание его, а вместе с тем и содержание всей мысли определяется тем, какими сторонами сопоставляются друг с другом реальные факторы мысли (не 403 нужно забывать, что этими факторами могут быть один предмет и то или другое его качество или состояние, два цельных предмета или, наконец, качества или состояния двух предметов). Сопоставляется, напр[имер], реальное впечатление от целого образа с репродукцированным сходным каким-нибудь признаком, выходит констатирование последнего в целом; сопоставляются два несходных факта, следующих друг за другом постоянно и неизбежно во времени, — содержанием мысли является каузальная связь между объектами мысли и пр. Процесс мышления не изменяется ни на йоту ни при сравнении многих реальных объектов между собой, ни при сопоставлении объектов, раздробленных уже при помощи научных средств, хотя продуктами такого мышления является уже вся наука о реальном мире. Он не изменяется и для случаев математического мышления, в котором объектами мысли часто являются даже такие абстракции, которые представляют продукты дробления, заходящие за пределы аналитической способности органов чувств. Процесс остается, наконец, неизменным и для случаев даже ошибочного философского мышления, когда объектами мысли являются не реальности, а чистейшие фикции. Дело объясняется тем, что правильные сами по себе операции мышления производятся здесь над правильно произведенными продуктами дробления словесных выражений мысли, которым не соответствует, однако, в их обособленности ничего реального (стр. 288). В статье «Впечатления и действительность», разбирая вопрос, имеют ли какое-нибудь сходство, и какое именно, наши впечатления от внешнего мира с действительностью, я старался показать, что такое сходство может быть доказано лишь для некоторых сторон зрительных и осязательных впечатлений, именно для линейных очертаний, распределения и перемещений предметов в пространстве. Другими словами, сходство было найдено лишь для отдельных черт, выхваченных для цельного впечатления. Теперь я поведу тот же вопрос дальше и буду говорить вообще о тех связях или отношениях между звеньями (или фазами) цельного впечатления, которыми определяется его внутренний смысл, — о тех связях, благодаря которым·цельное впечатление превращается в чувственную мысль и, будучи облечено в слово, дает общеизвестные трехчленные пред- 404 ложения, состоящие из подлежащего, сказуемого и связки. Дело вот в чем. Различаю ли я один предмет от другого или какое-нибудь качество в предмете; узнаю ли предмет, как уже виденный ранее; нахожу ли в нем перемену против прежнего; вижу ли один предмет в покое, а другой в движении, один справа, другой слева, и т. д., — все это сложные впечатления, равнозначные мысли, потому что каждое из них может быть выражено общеизвестным трехчленным предложением. Подлежащим и сказуемым могут быть два предмета, или предмет и его качество, или, наконец, два качества, а связка всегда выражает отношение между сопоставляемыми друг с другом предметами (т. е. подлежащим и сказуемым). Следовательно, задача наша должна состоять в решении вопроса, в каком отношении к действительности стоят все три элемента мысли: предметы, признаки и их взаимные отношения. Первые два элемента рисуются в нашем сознании так ярко, что нет и не было в сущности человека, который сомневался бы в том, что им соответствует «нечто» реальное в действительности; но связь и отношения, связующие предметы в мысль, кажутся очень часто столь неуловимыми, столь невещественными, что многими считаются продуктами человеческого ума. Поэтому наш вопрос получает следующий вид: в какой мере чувствуемые нами связи и отношения между внешними предметами представляют сколок с действительности и насколько они суть продукты чувственной организации человека и навязаны умом его внешнему миру. Решение этих вопросов в ту или другую сторону не может не представлять глубокого интереса для всякого образованного и мыслящего человека, потому что с этим решением связан, как увидим ниже, вопрос о роли человеческого ума в деле познания внешнего мира (стр. 344-345). Сравнение осмысленно, если утверждаемое в трехчленном предложении сходство кажется нашему чувству таковым. Оно осмысленно, если говорят, например, что человек на длинных ногах, с длинным носом похож на журавля, и не будет иметь смысла, если ту же форму сравнить с черепахой. Но откуда же берется убеждение, что сходство не только кажущееся, но в самом деле верное? 405 Потому, что аксиома, лежащая в основе житейского и научного познания внешнего мира, гласит следующее: Каковы бы ни были внешние предметы сами по себе, независимо от нашего сознания, — пусть наши впечатления от них будут лишь условными знаками, — во всяком случае чувствуемому нами сходству и различию знаков соответствует сходство и различие действительное. Другими словами: Сходства и различия, находимые человеком между чувствуемыми им предметами, суть сходства и различия действительные (стр.359). В предметном мире нет никакой причинной связи между факторами явлений, а есть лишь взаимодействие, совершающееся всегда в пространстве и времени. В большинстве случаев взаимодействие не доступно прямо чувству, так что на долю последнего выпадает лишь верная передача натуральной картины явлений (в пространстве и времени) и видоизменений ее при искусственных условиях научного опыта. Но об этой роли мы говорили уже выше и знаем, что показания высших органов чувств, в этих пределах, параллельны действительности. Итак, всем элементам предметной мысли, насколько она касается чувствуемых нами предметных связей и отношений в пространстве и времени, соответствует действительность. Предметный мир существовал и будет существовать по отношению к каждому человеку раньше его мысли; следовательно, первичным фактором в развитии последней всегда был и будет для нас внешний мир с его предметными связями и отношениями. Но это не значит, что мысль, заимствуя свои элементы из действительности, только отражает их, как зеркало; зеркальность есть лишь одно из драгоценных свойств памяти, уживающееся рядом с ее столь же, если не более, драгоценной способностью разлагать переменные чувствования на части и сочетать воедино факты, разделенные временем и пространством. При встречах человека с внешним миром последний дает ему лишь единичные случаи связей и отношений предметов в пространстве и времени; природа есть, так сказать, собрание индивидуумов, в ней нет обобщений, тогда как память начинает работу обобщения уже с аервых признаков ее появления у ребенка (стр. 361—362). Внешний мир не есть простой агрегат предметов; они даны рядом с предметными отношениями, связями и за- 406 висимостями. Выяснение последних в чувственном восприятии и составляет суть превращения чувствования в предметную мысль. Как продукт опыта, мысль всегда предполагает ряд жизненных встреч с воспринимаемым предметом при разных условиях восприятия. От этого чувственный продукт становится разнообразным по содержанию, способным распадаться на части при сравнениях, группироваться общими сторонами с другими продуктами и вообще развиваться. По мере умножения числа жизненных встреч продукты чувственного опыта становятся все более и более разнообразными, и рядом с этим умножаются условия как распадения их на части, так и группировки в системы. Те же процессы переносятся сенсуалистами с первичных продуктов на все производные, и таким образом вся преемственная цепь умственных развитии сводится на повторение деятельностей, которые лежат в основе чувственных превращений. Не признавая в человеке никакой организации, помимо чувственной, они считают воздействия из внешнего мира, с его предметными отношениями и зависимостями, единственным источником мысли и по содержанию, и по форме. Для них вся рассудочная сторона мысли определяется не умом человека или какой-либо внечувственной организацией его природы, а предметными отношениями и зависимостями внешнего мира. Для этой школы мысль есть не что иное, как развившееся путем разнообразной группировки элементов ощущение. Совсем иначе приступают к делу идеалисты. Выходя из мысли, что внешний мир воспринимается и познается нами посредственно, они считают всю рассудочную сторону мысли не отголоском предметных отношений и зависимостей, а прирожденными человеку формами или законами воспринимающего и познающего ума, который совершает всю работу превращения впечатлений в идейном направлении и создает, таким образом, то, что мы называем предметными отношениями и зависимостями. У сенсуалистов главным определителем умственной жизни является внешний мир со всем разнообразием его отношений и зависимостей, а у идеалистов — прирожденная человеку духовная организация, действующая по своим собственным определенным законам и облекающая самый 407 внешний мир в те символические формы, которые зовутся впечатлением, представлением, понятием и мыслью. Научная несостоятельность обеих систем в настоящее время очевидна (стр. 406—407). Замечу прежде всего, что даже между профессиональными философами в настоящее время едва ли найдутся люди, которые не верили бы в объективную реальность внешнего мира с его воздействиями на наши чувства. Значит, мысль, что влияния извне должны входить факторами в акты чувствования, неизбежна. Представить себе эти факторы в какой-нибудь внечувственной форме, конечно, нельзя (стр.452). Совокупность всех таких построений в математике и была мной отнесена в 4-ю категорию внечувственных объектов под именем логических построений без реальной подкладки. Как же отнестись к таким проявлениям человеческого ума? Представляют ли они наивысшую инстанцию мышления, создавая продукты, заходящие за всякие пределы опыта, и дают ли право думать, что человеческая мысль способна вообще, т. е. не в одной области количественных отношений, заходить безнаказанно за эти пределы, путем логическим или, как часто говорится, путем умозрения? Отрицательный ответ на первый вопрос очень прост и ясен: все трансцендентные, т. е. превосходящие опыт, математические построения производятся, как уже было сказано, обычными логическими операциями, знаками, следовательно, не открывают никаких новых особенностей в мыслительной способности человека. Что же касается второго вопроса, ответ на него всего естественнее искать в истории развития (именно в прогрессировании) опытных знаний, так как именно здесь творческая мощь человеческого ума выступает за все последнее столетие с особенной яркостью. Опытное знание, двигаясь вперед, открывает, как говорится, все новые и новые горизонты — ряды загадок, вытекших из опыта, но лежащих за его пределами. К счастью для человечества, ум не останавливается на пороге опыта и идет дальше, в область загадок. Одни из них оказываются разрешимыми лишь отчасти или условно; другие разрешимы тотчас же и вполне наличными средствами особенно искусного исследователя, а некоторые, будучи вполне понятными для ума, не могут быть разрешены 408 опытом только в данную минуту. Так, Леверръе открыл, как известно, Нептуна не телескопом, а путем логических построений по данным астрономического опыта. Мысли о значении среды в так называемом «действии на расстоянии» были в уме Фарадея делом логических требований из его опытов, прежде чем были признаны другими, и вошли необходимым звеном в объяснение опытных фактов. Аналогия между светом и электричеством была в уме Максвелла ранее, чем подтвердившие ее опыты Герца. В сущности, такие факты встречаются в области открытий едва ли не на каждом шагу, потому что предшествием открытию всегда служит какое-либо соображение, вызванное не испытанным еще сопоставлением известных фактов (например, мысли Роберта Майера, из которых возникло учение о сохранении энергии). Новое неожиданное открытие представляется лишь публике в таком виде, словно оно вышло из ума изобретателя без предвестников, [...] для самого изобретателя и всех равных ему по образованию это лишь новая сторона известного. Значит, путем логических построений можно действительно додуматься до новых истин (положительных знаний), но лишь при условии, если в основании их лежат, как посылки к умозаключениям, известные факты. Но не то ли же самое происходит, в сущности, и в уме математика, когда он додумывается до новых трансцендентных положений? Ведь и здесь основанием для вывода служит какое-либо новое сопоставление уже известных математику данных из накопленного им математического опыта. То же, в сущности, происходит и при условном решении опытных загадок, т. е. при построении гипотез опытных наук. Достоверностью пользуются, как известно, только те из них, которые стоят на пороге объясняемых положительных фактов и где дополнительные гипотетические члены, имея значение логических выводов из определенных посылок, облечены в реальную форму, т. е. не суть реальности действительные, а реальности возможные. Итак, подобно тому, как в обыденной жизни за пределами накопленного человеком опыта лежит для его мысли область возможного и действия человека дают ценные результаты лишь при условии, если при движении вперед они направляют усилия в сторону для него возможного, так и в деле познания почвой для истинного 409 прогресса знаний служит лишь возможное для данного времени. К сожалению, и там и здесь рядом с действительной возможностью лежат возможности лишь кажущиеся. Так, в области знаний мысль человеческая привыкла с глубокой древности забегать крайне далеко за пределы опыта и считать возможными даже такие проблемы, как объединение всех наличных знаний данного времени или начало, цели и конечные причины всего существующего. Нужно ли говорить, что забеганиё мысли в такие отдаленные сферы соответствует в самом счастливом случае витанию ее в области загадок, без всякой возможности доказать основательность делаемых выводов, так как твердых критериев для различения действительной возможности от кажущейся вне проверочного научного опыта нет; а такие опыты здесь невозможны (стр. 533—535). Психическая жизнь вся целиком или по крайней мере некоторые отделы ее должны быть подчинены столько же непреложным законам, как явления материального мира, потому что только при таком условии возможна действительно научная разработка психических фактов (стр.223). Зачатки психической деятельности или, по крайней мере, зачатки психической деятельности, с которыми родится человек, развиваются, очевидно, из чисто материальных субстратов, яйца и семени [...]. Через посредство этих же материальных субстратов передаются по родству очень многие из индивидуальных психических особенностей, и иногда такие, которые относятся к разряду очень высоких проявлений, например наследственность известных талантов [...]. Ясной границы между заведомо соматическими, т. е. телесными, нервными актами и явлениями, которые всеми признаются уже психическими, не существует ни в одном мыслимом отношении (стр. 229). Среда, в которой существует животное, и здесь оказывается фактором, определяющим организацию. При равномерно разлитой чувствительности тела, исключающей возможность перемещения его в пространстве, жизнь сохраняется только при условии, когда животное непосредственно окружено средой, способной поддерживать его существование. Район жизни здесь по необходимости крайне узок. Чем выше, наоборот, чувственная организация, при посредстве которой животное ориентируется 410 во времени и в пространстве, тем шире сфера возможных жизненных встреч, тем разнообразнее самая среда, действующая на организацию, и способы возможных приспособлений. Отсюда уже ясно следует, что в длинной цепи эволюции организмов усложнение организации и усложнение действующей на нее среды являются факторами, обуславливающими друг друга. Понять это легко, если взглянуть на жизнь как на согласование жизненных потребностей с условиями среды: чем больше потребностей, т. е. чем выше организация, тем больше и спрос от среды на удовлетворение этих потребностей (стр. 414—415). Практика, как я постараюсь доказать, кладет в основу частных и общественных отношений не метафизические фикции вроде философской свободы воли, стоящей вне законов земли, а данные (конечно, в обобщенной форме), выработанные частным и общественным опытом (стр. 310). Имеют ли какое-нибудь сходство, и какое именно, предметы и явления внешнего мира сами по себе с теми впечатлениями, которые получаются от них человеческим сознанием? Существуют ли, например, в горном ландшафте очертания, краски, свет и тени в действительности, или все это — чувственные миражи, созданные нашей нервно-психической организацией под влиянием непостижимых для нас, в их обособленности, внешних воздействий? Словом, можно ли считать наше сознание родом зеркала, и в каких именно пределах, для окружающей нас действительности? (стр. 328) Факт сходства неизвестного внешнего предмета с его образом на сетчатке не подлежит сомнению. Но между последним и сознаваемым образом (т. е. впечатлением!), как учит физиология, опять сходство. Треугольник, круг, серп луны, оконная рама и т. п. на сетчатке чувствуются и сознанием, как треугольник, круг, серп луны и т. д. Расплывчатый образ на сетчатке дает расплывчатый образ и в сознании. Неподвижная точка рисуется неподвижной, летящая птица кажется движущейся; слабо освещенные места изображения сознаются оттененными, блестящие точки светятся и т. д. Словом, в отношении образов на сетчатке сознание является не менее верным зеркалом, чем сетчатка с преломляющими средами глаза в отношении внешнего предмета. Если же 1-й член в ряду сходен со 2-м, а 2-й с 3-м, то и 3-й сходен с 1-м. Значит, неизвестный внешний предмет, или 411 предмет сам по себе, сходен с его оптическим образом в сознании (стр. 333). Мысль всегда сохраняет в большей или меньшей степени черты своего первоначального образа, т.' е. реального впечатления, но она не фотографический снимок с него; по мере того как мысль восходит по ступеням, удаляющим ее все более и более от первоначального источника, она становится, так сказать, более и более неосязаемою, от нее как бы отваливается что-то постороннее и в конце концов остается род квинтэссенции предмета (стр. 279). Все самоочевидные истины, во-первых, крайне элементарны, во-вторых, всегда представляют с виду сильно обобщенные выводы, встречающие приложение не только в науке, но и в практической жизни на каждом шагу (стр. 527). Словом, предвестники математических объектов лежат в повседневных чувственных наблюдениях (стр. 520). МЕНДЕЛЕЕВ Дмитрий Иванович Менделеев (1834—1907) — великий русский ученый, крупный химик, философ-материалист. Родился в Тобольске в семье чиновника. В 1850 г. Менделеев поступил на естественное отделение физико-математического факультета Главного педагогического института в Петербурге, а в 1855 г. с золотой медалью закончил его. В 1856 г. защитил магистерскую диссертацию на тему «Удельные объемы», высоко оцененную П. Л. Лавровым. С 1857 г. — доцент Петербургского университета (по специальности «органическая химия»), В 1864 г. был избран профессором химии Петербургского практического технологического института, а на следующий год защитил докторскую диссертацию. В том же году стал профессором Петербургского университета. Менделеев открыл периодический закон химических элементов, сформулированный им в· труде «Основы химии» (1868—1871 гг.). 412 До 1890 г. работал в Петербургском университете, который был вынужден покинуть после конфликта с министром народного просвещения, выступившим против студенческих требований. С 1892 г. до конца жизни Менделеев руководил Главной палатой мер и весов. Д. И. Менделеев — человек передовых, демократических взглядов. В формировании его философских воззрений серьезную роль сыграли произведения А. И. Герцена, его «Письма об изучении природы». Менделеев — яркий представитель философского материализма, вел борьбу против идеализма и спиритизма. Удары, наносимые Менделеевым по идеализму, тем более весомы, что они исходили со стороны одного из крупнейших ученых XIX в. Особенно сильный удар по идеализму был нанесен им открытием периодического закона. Как ученый-химик, экономист и социолог Менделеев сделал исключительно много для развития сельского хозяйства и промышленности в России, он выступал против народнических идей о вреде крупной промышленности. Фрагменты из произведений Д. И. Менделеева подобраны автором данного вступительного текста В. В. Богатовым по изданию: Д. И. Менделеев. Сочинения в двадцати пяти томах. М. — Л., 1934—1954. [ФИЛОСОФИЯ И НАУКА] Одно собрание фактов, даже и очень обширное, одно накопление их, даже и бескорыстное, даже и знание общепринятых начал не дадут еще метода обладания наукою, и они не дают еще ни ручательства за дальнейшие успехи, ни даже права на имя науки, в высшем смысле этого слова. Здание науки требует не только материала, но и плана, и оно воздвигается трудом, необходимым как для заготовки материала, так для кладки его и для выработки самого плана. Научное миросозерцание и составляет план — тип научного здания (XIV, стр. 904). Незнание и неправда слышны в каждом слове, когда говорят, что всеми успехами естествознание обязано тому, что изгнало из своей среды теоретиков и доктринеров. При этом еще иногда сравнивают это не существовавшее никогда изгнание с тем, как Платон из своей республики изгнал поэтов, забывая, что Платон писал лишь о желании изгнать, изгонять же не изгонял, а в естествознании мы будто бы в действительности изгнали доктринеров и теоретиков. Чепуха все это. Никогда настоящее знание, а в том числе и естествознание, ничего теоретического не изгоняло, кроме чепухи (XX, стр. 177). 413 Как там ни рассуждайте и ни критикуйте историю, а людскому уму мало одних частностей: необходимы сперва систематические обобщения, т. е. классификация, разделение общего; потом нужны законы, т. е. формулированные соотношения различных изучаемых предметов или явлений; наконец, необходимы гипотезы и теории или тот класс соображений, при помощи которых из одного или немногих допущений выясняется вся картина частностей во всем их разнообразии. Если еще нет развития всех или хоть большей части этих обобщений, — знание еще не наука, не сила, а рабство перед изучаемым (XX, стр. 175). И всего поучительнее признать, что даже единоличные предположения или гипотезы, оказавшиеся затем неверными, не раз давали повод к важным открытиям, увеличивавшим силу наук, а это оттого, что только общее, уму представляющееся как истина, т. е. гипотезы, теории, доктрины, дают то упорство, даже упрямство в изучении, без которых бы и не накопилась сила. Массу этих примеров найдете в истории каждой отрасли естествознания. А уж когда работают с доктриною или теориею истинными, т. е. природе отвечающими, тогда подавно сила удесятеряется, а энергия искателя поддерживается, потому что он с каждым шагом слышит, что все более и более близится к пониманию той общей картины целого, без которой немыслимо успокоение пытливого ума (XX, стр. 185). Без материала план есть или воздушный замок, или только возможность, материал без плана есть или груда, сложенная, может быть, так далеко от места стройки, что ее перевозить не будет стоить труда, или опять только одна возможность; вся суть — в совокупности материала с планом и выполнением (XIV, стр. 904). Наука — те же организмы. Наблюдение и опыт — тело наук. Но оно одно — труд. Обобщения, доктрины, гипотезы и теории — душа наук. Но ее одну не дано знать и понимать. И лживо приглашать к трупу науки, как было лживо у классиков стремление охватить одну ее душу (XX, стр. 177). Чтобы показать вам конкретнее, как мне представляется дело «доктрин и[ли] теорий», при изложении даже элементов науки, скажу одно: если бы явился, положим, приказ избежать их в беседе с вами, я бросил бы всякий 414 разговор. Не вследствие привычки и не по упрямству, а потому, что вот 30 лет упражняю свою мысль в приемах передачи знаний и науки, много видел и говорил об этом с лицами, которых суждение основано на опыте и размышлении, — я признаю невозможным избежать «доктрин или теорий» при сколько-либо обещающем толк изложении науки. Еще знания и умения можно передать без них, но не науки (XX, стр. 180). Наблюдениям, опыту и приложениям к промышленности [...] отведено свое место, однако главным предметом сочинения, служат философские начала нашей науки, относящиеся к ее основным или первичным качественным и количественным сведениям о химических элементах (XXIV, стр. 47). Развившаяся позднее многих других знаний химия открывает новый мир явлений, сам по себе богатый философским интересом и обещающий сверх того, что уже дал человечеству, внести в его быт множество столь же глубоких изменений, как те, какие соверщаются пред глазами у всех от широкого распространения металлов во всех отраслях деятельности. В химических лабораториях должно видеть поэтому один из центров этого рода прогресса, а в заводах — начало практического его осуществления (XXI, стр. 141). Волею или неволею в науке мы все рано или поздно обязаны подчиниться — не тому, что привлекательно с той или другой стороны, а лишь тому, что представляет согласие обобщения с опытом, то есть проверенному обобщению и проверенному опыту (II, стр. 348). Этим путем, развившимся из начал опытного знания, достигнуты все успехи вселенского знания природы, выразившиеся в тех промышленных и умственных завоеваниях, которые всем видимы как резкое отличие нового времени от прошлого. А этот способ обладания природою начинается только с покорного признания незыблемых и неизменных законов, управляющих всею природою, как внешнею, так и внутреннею (XX, стр. 28). Научное понимание окружающего, а потому и возможность обладания им для пользы людской, а не для одного простого ощущения (созерцания) и более или менее романтического (т. е. латино-средневекового) описания начинается только с признания исходной вечности изучаемого, как видно лучше всего над химиею, которая, как 415 . чистая, точная и прикладная наука — ведет свое начало от Лавуазье, признавшего и показавшего «вечность вещества» рядом с его постоянной эволюционной изменчивостью (II, стр. 465). Изучать в научном смысле — значит: а) не только добросовестно изображать или просто описывать, но и узнавать отношение изучаемого к тому, что известно или из опыта и сознания обычной жизненной обстановки, или из предшествующего изучения, т. е. определять и выражать качество неизвестного при помощи известного; б) измерять все то, что может, подлежа измерению, показывать численное отношение изучаемого к известному, к категориям времени и пространства, к температуре, массе и т. п.; в) определять место изучаемого в системе известного, пользуясь как качественными, так и количественными сведениями; г) находить по измерениям эмпирическую (опытную, видимую) зависимость (функцию, «закон», как говорят иногда) переменных величин, например: состава от свойств, температуры от времени, свойств от массы (веса) и т. п.; д) составлять гипотезы или предположения о причинной связи между изучаемым и его отношением к известному или к категориям времени, пространства и т. п.; е) проверять логические следствия гипотез опытом и ж) составлять теорию изучаемого, т. е. выводить изучаемое как прямое следствие известного и тех условий, среди которых оно существует. [...] Наблюдая, изображая и описывая видимое и подлежащее прямому наблюдению — при помощи органов чувств, мы можем, при изучении, надеяться, что сперва явятся гипотезы, а потом и теории того, что ныне приходится положить в основу изучаемого. Мысль древних народов хотела сразу схватить самые основные категории изучения, а все успехи новейших знаний опираются на вышеуказанный способ изучения без определения «начала всех начал». Идя таким индуктивным путем, точные науки уже успели узнать с несомненностью многое из мира невидимого, прямо не ощущаемого органами (например: частичное ' движение у всех тел, состав небесных светил, пути их движения, необходимость существования веществ, по опыту еще неизвестных, и т. п.), узнанное успели проверить и им воспользовались для увеличения средств человеческой жизни, а потому существует уверенность в том, что индуктивный путь изучения составляет способ 416 познания более усовершенствованный, чем тот один дедуктивный путь (от немногого допущенного, как несомненное, ко всему многому видимому и наблюдаемому), которым древняя мысль хотела охватить мир. Изучая мир путем индукции (от многого наблюдаемого к немногому проверенному и несомненному, подвергаемому уже затем дедуктивной обработке), наука и отказалась прямо познать истину саму по себе, а через правду старается и успевает медленным и трудным путем изучения доходить до истинных выводов, границы которым не видно ни в природе внешней, ни во внутреннем сознании. [...] В научных предсказаниях всегда видна тесная связь конечного с непостижимым бесконечным, а конкретного или единично-реального с отвлеченно-абстрактным и общим. Но торжество научных предсказаний имело бы очень малое для людей значение, если бы оно не вело под конец к прямой общей пользе. Она проистекает из того, что научные предсказания, основываясь на изучении, дают в обладание людское такие уверенности, при помощи которых можно направлять естество вещей в желаемую сторону и достигать того, что желаемое и ожидаемое приближается к настоящему и невидимое — к видимому (XXIV, стр. 88—89). |
|||||
Последнее изменение этой страницы: 2018-05-31; просмотров: 310. stydopedya.ru не претендует на авторское право материалов, которые вылажены, но предоставляет бесплатный доступ к ним. В случае нарушения авторского права или персональных данных напишите сюда... |