Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

НЕ ТРЕБУЕТ ЛИ НЫНЕШНЕЕ СОСТОЯНИЕ ЗНАНИЙ НОВОЙ НАУКИ?




[...] Истинная двигающая сила, устремленная к обновлению человеческой жизни, заключается не в одном знании, а в той со­вокупности деятельности всех прогрессивных элементов, которые составляют современную цивилизацию. Знание, в самом лучшем смысле этого слова, указывает только на более верные и ближай­шие средства для достижения известных реформ, подвигающих человечество вперед. Знанием можно пользоваться различно, и, смотря по тому, кто им пользуется, оно может быть действитель­ным благодеянием или действительным злом. [...]

На каждый век и на каждое мыслящее поколение приходилось по своей задаче. Задача нашего времени состоит в том, чтобы пересмотреть, объяснить и привести в общее сознание идею обще­ственной жизни, изменив ее условия, насколько они полезны об­щечеловеческому благосостоянию. Поэтому возникает потребность в новой, по преимуществу науке общественной. Какова бы ни была судьба ее впоследствии, но она станет во главе всего умст­венного движения и будет управлять ходом мировых событий. Это так же верно, как верно и то, что средневековая схоластика не воротится назад и не вытеснит собою новых понятий, завоеванных на ее полусгнившем трупе. Попытки создать общественную науку, с ее всемирным и чисто-практическим значением, уже давно начи­нают проявляться; с этой целью составляются ученые конгрессы, съезды; обмен идей и наблюдений становится быстрее и шире, но все это только одни попытки, которые дают чувствовать, что потребность в новом знании действительно существует. Потреб­ность же эта вызывается изменением общечеловеческих отношений, для которых старые понятия делаются неудовлетворительными, и потому обновление научных начал, методов и приема наблюдений, пересмотр и дополнение прежних выводов существенно необхо­димы. Благодаря тому, что современное естествознание сумело стать вразрез со старыми рутинными приемами научного исследо­вания и разорвало всякую связь с метафизическими пошлостями, оно привлекло на свою сторону самые энергические умы и стало лучше других наук удовлетворять требованиям настоящего поко­ления. Я не сомневаюсь, что естественные науки в будущем разви­тии человечества займут одно из первых мест, но напрасно ду­мает наша молодежь, что на этом должна остановиться работа современного мыслящего человека. Если естествознание ограни­чится одними научными выводами, не имея в виду общественных вопросов, — оно попадет в ту же филистерскую колею, в которую попала и отвлеченная философия. Вот почему, мне кажется, меж­ду общественной наукой и естествознанием должен произойти — и, чем скорее, тем лучше — обмен главных сил их, то есть одна

319


может поааимствоваться у другого превосходным методом и дать ему, в свою очередь, превосходные стремления. [...]

Главный недостаток общественной науки заключается именно в отсутствии правильного метода и той массы фактов, которые необходимы для окончательной постройки ее. Самое точное из общественных знаний, статистика, далеко еще не располагает средством, нужным для удовлетворения громадных требований, предъявляемых новыми общественными условиями. Статистиче­ские данные необходимы для удовлетворительного решения важ­нейших политико-экономических и финансовых вопросов и, без всякого сомнения, могли бы облегчить решение многих антропо­логических задач. -Но, как ни драгоценны заслуги некоторых дея­телей этой науки, она далека еще от положительных результатов; привести ее в такое положение — труд, превышающий силы самых даровитых и энергических личностей, отдельно взятых. Сравни­тельная статистика еще, можно сказать, в зародышном состоянии. По мере ее развития, с одной стороны, все рельефнее обрисовы­вается ее польза, с другой — оказывается, как неудовлетворительна полнота ее, при которой она могла бы получить все свое законное практическое влияние. Социальная экономия успела в новейшее время облегчить некоторые из зол, причиненных меркантильною теориею, и приобретает все большее значение. Но едва ли можно ожидать, чтобы она имела прочные основы. Большая часть ее обширной области — еще terra incognita. Она не может указать почти ни одного окончательно и со всех сторон решенного, ни од­ного бесспорного вопроса. Те немногие общие истины, которыми она может похвалиться (напр., что всякая свободная деятельность выгоднее несвободной), были скорее угаданы, чем доказаны ге­ниальными мыслителями. Только по мере практического приложе­ния этих истин накопляются доказательства в их пользу. Потому-то они и применяются так медленно. Несмотря на осязательность доводов, противники все еще имеют возможность противополагать им те или другие невыясненные факты и таким образом спуты­вать понятия. Но таких общих и в высшей степени важных истин социальная экономия может выставить весьма немного — может быть, две-три, и притом даже они не вполне сформированы в точ­ные законы, потому что из них сами экономисты подчас допускают изъятия. [...] Подобно всем органическим законам, управляющим жизнью, экономические законы вернее всего могут быть открыты рядом наблюдений. Конечно, иногда может удаваться открыть их и априорически, — только и тут, как вообще, гораздо больше шан­сов против, чем за. Это вполне подтверждается медленными успе­хами науки со времени Адама Смита, несмотря на большое коли­чество появившихся трактатов. При таком состоянии политиче­ской экономии часто-финансовые вопросы сводятся на трескотню фраз, до того избитых, что жизнь и теория не имеют никакой на­добности справляться друг с другом (стр. 189—192).

Кроме того, нельзя не обратить внимания на солидарность, возрастающую между науками по мере их развития. Чем очевид­нее становится их значение для современных обществ, тем силь­нее они должны опираться одна на другую. Экономисту, историку становится решительно невозможно продолжать своих исследова­ний без знания, по крайней мере, главных положений естествен­ных наук. В свою очередь, их науки могли бы значительно облег-

320


чить трудное деЯо естествоиспытателей, открывая законы, управ­ляющие обществами, или, по крайней мере, доставляя осмыслен­ные факты и достоверные данные. Взаимное содействие каждой из этих наук, как я уже заметил выше, не только полезно, а поло­жительно необходимо, но по мере того, как этот круг принимает правильную форму, становится ясно, что ему недостает центра.

Создание такой центральной и верховной науки было бы важ­но во всех отношениях. Ее содержание определяется само собою, когда присматриваешься к современному направлению и содержа­нию всех наук вообще. Отвлеченные теории так изолгались и опошлели даже в глазах их лучших представителей, что им нико­гда уже не поправить своего рухнувшегося кредита. Научные Ht-следования преимущественно имеют в виду живое общество, со всеми его нуждами и потребностями. Между тем нет науки, кото­рая бы занималась этим предметом в его полном объеме, в его мно­гочисленных видоизменениях. Нет науки, которая изучала бы со­временный организм живущих обществ в такой полноте, в какой мы желаем узнать его у отживших обществ, изучая историю. Мно­жество наук знакомят нас с его различными частями, но его об­щий вид остается вне исследования. Удивительно ли, что истории не удается восстановить его вполне за прежнее время? Может ли быть вполне плодотворно изучение частей, когда целое остается неизвестным? Да и может ли при таком условии это частичное изучение быть вполне удовлетворительным? Физиология и теперь не может похвалиться слишком большими успехами, — но что было бы с нею, если бы она распалась на науку о мозге, науку о сердце, науку о желудке и затем забыла бы, что совокупная дея­тельность всех этих отдельных факторов образует живой орга­низм? ' Одна такая мысль возбуждает улыбку. Разве не менее странно, что общественные науки, изучая различные части обще­ственного организма, оставляют без внимания самый организм, самое общество, в котором проявляется совокупная деятельность этих частей? Мысль немецких ученых, желавших иметь в стати­стике «остановившуюся историю» или «покоящуюся действитель­ность», была верна в том смысле, что подобная наука действитель­но необходима. Но они ошибались, желая обратить в такую науку статистику, имеющую свой специальный.круг исследований, в ко­торый нет возможности уместить всех социальных вопросов.

Все это приводит к той мысли, что нынешнее развитие знаний требует новой науки, науки об обществе (социологии). Она должна обнимать очерк положения и размеров внешнего вида страны, ее социальный характер, то есть все, могущее дать понятие о важ­нейших моментах общества: развитие городской и сельской, мест­ной или центральной жизни, значит, характер городов и сел, удоб­ства сообщений, торговые и промышленные центры; деление на­рода на сословия или касты (политическое и юридическое деле­ние); экономическое деление по занятиям; численные отношения классов; внутренние числовые отношения по полу и возрасту, рав­новесие половых отношений и политическая равноправность муж­чин и женщин; внутренний общественный быт: нравы, обычаи, предрассудки, одежда и т. д.; размеры, характер производства и рабочая плата; валовой доход и падающие на него налоги; способы взимания и употребления их (не с финансовой, а с социальной точки зрения); правительственная организация, образование и

321


средства распространения его в массе, характер преступлений и наказаний; степень образования и экономическое состояние пре­ступников. [...]

Весьма вероятно, что при достаточном развитии общественной науки влияние ее на сродные ей науки обнаружится особенно сильно в двух отношениях: .излагая результаты наблюдений и вы­водя заключения из сравнения целого ряда наблюдений, она бу­дет наукою строго-опытною. Весьма вероятно, что она укажет возможность сродным ей наукам усвоить себе сравнительный ме­тод. Это сильно помогло бы их развитию. Априорический и гипоте­тический методы, которых держится большая часть из них, имеют неоспоримые достоинства; но, употребляемые отдельно, без кон­троля более точных методов, они имеют бросающиеся в глаза не­достатки: они обыкновенно приводят к предвзятым результатам и не исключают возможности одному гадательному предположе­нию противопоставить другое. Потому-то многие общественные и все философские науки и представляют такое множество разно­речивых систем, не приводящих к положительным результатам и даже не обещающих их в далеком будущем. Только усвоив себе точные методы, могут они надеяться разъяснить мало-помалу хаос мнений и понятий. Во-вторых, можно надеяться, что социоло­гия ускорила бы реформу в самом содержании некоторых из этих наук. Без всякого сомнения, чем яснее люди будут понимать со­став обществ и условия жизни большинства, тем быстрее будут изменяться их нынешние понятия. Очень может случиться, что правильное и подробное сравнение быта, привычек, понятий обра­зованных и необразованных, богатых и бедных, трудящихся и при­вилегированных классов различных стран заставит изменить мно­гие из обиходных взглядов о племенных преимуществах, народных свойствах, врожденных понятиях, различных экономических явле­ниях и т. д. Во всяком случае, изменятся ли эти взгляды или укрепятся, их можно будет проверить обширным сравнением, при котором будет видна вся обстановка основных фактов. Если стати­стика успела в короткое время бросить свет на некоторые обще­ственные и нравственные вопросы, над решением которых отвле­ченное мышление напрасно трудилось целые века, то обществен­ная наука, вероятно, будет действовать еще успешнее в том же смысле: при одинаково точном методе она обнимет не только большее количество явлений, но обнимет их полнее, многосторон­нее (стр. 191—198).

[О ЗАКОНАХ ИСТОРИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА]

Мои научные занятия и исследования привели меня к резуль­татам, имеющим всемирное значение. Я должен был прийти к заключению, что историческою жизнью народов и всего челове­чества управляют постоянные, неизменные законы, что неправиль­ность и произвольность, которые люди привыкли видеть в истори­ческих событиях, только кажущиеся. Мы считаем события слу­чайными только потому, что не знаем законов, в силу которых они совершаются. В действительности же всякое событие зависит от целого ряда аредшествовавших причин и само непременно вызо-

322


вет целый ряд последствий. И эти причины и следствия не слу­чайны и не произвольны, а необходимы вследствие тех или других условий. Если жизнь представляет нам явления, кажущиеся не­правильными и беспорядочными, причина этого — незнание зако­нов и нарушение их. Всякое нарушение влечет за собою кажу­щуюся неправильность, которая в физическом мире причиняет уродства, а в жизни —. страдания как отдельным людям, так и на­родам и всему человечеству. Счастие или несчастие народов, успех или неуспех предприятий, процветание или упадок госу­дарств зависят от неизменных законов. Есть круг причин, содей­ствующих правильному развитию, и круг других причин, препят­ствующих ему. Взаимное действие их управляет ходом и исходом событий. Трудно, почти невозможно, заметить и понять правиль­ность общего движения истории, судя по тому или другому от­дельному событию. Сознать ее можно, только изучая жизнь чело­вечества в тысячелетия и века. Если принять в соображение всю громадность этой жизни, отдельные события окажутся в ней мик­роскопическими точками, изучить которые можно только при зна­чительном усовершенствовании знаний. Но раз дойдя до знания законов, уже нетрудно проверять их при отдельных явлениях.

Во избежание всяких недоразумений я заранее оговариваюсь, что этим я не утверждаю и не отрицаю богословских положений. Я не касаюсь того, на что наука не может дать ответа. Но, мне кажется, мысль о всеобщей стройности и правильности явлений так высока и прекрасна, что не может Противоречить никакой ре­лигии. Только она не имеет ничего общего с магометанским фата­лизмом или предопределением. Напротив, законы существуют и последствия их неизбежны, но те или другие условия жизни со­здадут себе люди, [это] зависит в значительной степени от их знаний. Имея ум, они могут их приобретать.

К тому же я утверждаю не что-либо необычное. Правильность в системе мира — давно уже признанный факт. Астрономия бла­годаря гению Коперника, Кеплера, Ньютона и других объяснила законы движения небесных тел. Зная их, астроном почти безоши­бочно объясняет явления прошедшие и настоящие, даже некото­рые будущие. Земледелец, сеющий рожь, знает, что он и пожнет рожь, а не другое растение. Он знает приблизительно и время жатвы. Он не может заранее определить урожая, потому что тот зависит от многих условий, которыми человек еще не научился управлять. Однако опыт уже научил его обращать неплодородную землю в плодородную, удобряя ее, а химия и агрономия преодо­лели многие неблагоприятные условия. Моряка тысячи лет носили ветры, но он открыл компас, научился строить винтовые суда и не только идет куда следует, но может довольно верно определить время, которое пробудет в пути. Почти каждый новый успех естественных наук представляет новые доказательства постоянной правильности явлений внешнего мира. В человеческих обществах было чрезвычайно трудно открыть ее вследствие сложности управ­ляющих причин и невозможности применения точных методов при исследованиях. Однако Адам Смит показал, что в экономических отношениях существует правильность. На этом основании он со­здал политическую экономию, и, хотя большая часть указанных им начал изменена или подлежит изменению, его заслуга бес­смертна. Но если есть правильность во внешнем мире и некоторых

323


НАРОДНИЧЕСТВО


общественных отношениях, весьма естественно предположение, что она существует во всех человеческих отношениях, но что знания людей были до сих пор недостаточны, чтоб открыть ее. Тысячи лет жили люди, и всегда Земля обращалась вокруг Солнца, и только около 2'/2 веков узнали это. Кровь обращалась в человече­ском теле с появлением человека на Земле, а когда 200 лет назад Гарвей объявил это, его сочли сумасшедшим. Сила тепла и элек­тричество существовали от века, а только в нынешнем столетии люди научились применять их к машинам и телеграфам, и даже такой гений, как Наполеон, счел открытие Фультона химерой. Дело в том, что знания передаются от поколения к поколению, и только при известном накоплении их можно постепенно доходить до высших знаний. Таким образом, только несколько лет назад ве­ликий английский историк Бокль высказал мысль о правильно­сти исторического развития человечества, объяснив некоторые законы. Смерть прервала его бессмертный труд. Я нахожу возмож­ным продолжить и дополнить его. Я имею тем большее основание считать его основные положения верными, что они сходятся в главных основаниях с другими, по-видимому,, не известными ему исследованиями немецких ученых и что я пришел к сходным выводам при различном методе исследования.

Настаивать на важности такого открытия я считаю излишним. Всякий сколько-нибудь просвещенный человек оценит ее. Если людям важно знать законы внешних явлений, — каково же значе­ние законов, управляющих их собственными судьбами! Объясне­ние их — архимедов рычаг для устранения бедствий и увеличения благосостояния. Не смею утверждать, чтоб я мог дойти до объяс­нения всех этих законов: такое дело слишком велико для одного человека, да и едва ли возможно при настоящем состояний знаний. Великим делом будет убедить людей, что законы есть, и указать путь к исследованию их. Однако одно уяснение самому себе вели­ких истин указало мне возможность переисследовать экономиче­ские законы, и я уже вижу возможность дать новые основания по­литической экономии. Кроме того, это открытие ведет к созданию новых наук и дает ключ к объяснению прошедших и настоящих событий. По мере занятий выясняются новые истины.

Но знать истины для себя недостаточно. Недостаточно и про­сто высказать их. Надо их доказать. Надо высказать их с такой массой доказательств, чтоб нельзя было отвергнуть их (стр. 227— 229).









ЛАВРОВ

Петр Лаврович Лавров (1823—1900) — крупный русский фи­лософ и социолог, публицист, идеолог революционного народниче­ства. Родился в богатой дворянской семье, получил блестящее до­машнее образование. В 1837 г. поступил в Петербургское Ар­тиллерийское училище (окон­чил в 1842 г.). С 1844 по 1866 г. в училище, а затем в Артиллерийской академии преподавал математику. Про­фессор кафедры математики, полковник русской армии. С середины 50-х годов XIX в. активно участвует в общест­венной жизни, публикует ряд работ по математике и артил­лерийскому делу и педагогике. До начала 60-х годов стоял на умеренно просветитель­ных позициях, затем стано­вится революционером и де­мократом. Философские взгля­ды П. Л. Лаврова изложены в ряде работ 1856—1863 гг.: «Механическая теория мира» (1859 г.), «Гегелизм» (1858 г.), «Практическая философия Ге­геля» (1859 г.), статьи в «Артиллерийском журнале» (1856—1859 гг.), «Что такое

антропология» (1860 г.), «Антропологическая точка зрения» (1862 г.) и др. Большое влияние на формирование воззрений Лав­рова оказали Герцен, Белинский, Чернышевский, Фейербах, Пру-дон, О. Конт и левогегельянцы. С 60-х годов в творчестве Лаврова постепенно усиливалось влияние марксизма.

325


С начала 60-х годов начинает принимать активное участие в революционном движении, настойчиво пропагандирует научное знание. В 1865—1866 гг. издает «Очерк истории физико-математи­ческих наук», ряд статей в «Заграничном вестнике».

В 1866 г. Лавров был арестован, а затем сослан в Вологодскую губернию. Находясь в ссылке, он продолжает активную научную и публицистическую деятельность, печатает много интересных работ, среди которых особое место занимают касающиеся социоло­гии «Исторические письма» (1868—1869 гг.). В 1870 г. с помощью Г. А. Лопатина совершает побег из ссылки и становится политиче­ским эмигрантом. Выл свидетелем и участником Парижской ком­муны и в том же 1871 г. познакомился с К. Марксом и Ф. Энгель­сом. С 1873 г. издает журнал и газету «Вперед», в которых настойчиво отстаивает свои «пропагандистские» взгляды на ре­волюционную тактику, считая, что революцию следует основа­тельно готовить посредством пропаганды научных знаний. В этом он отличался от анархиста М. Бакунина и «бланкиста» П. Ткачёва.

С 1883 г. Лавров становится во главе органа народовольцев «Вестника Народной воли». В период с 1873 по 1886 г. написаны Лавровым лучшие его революционные и социалистические труды. С конца 80-х годов Лавров основное внимание уделяет «Истории мысли», план которой был им составлен еще во второй половине 60-х годов. За последние 12 лет жизни Лавров написал и частично опубликовал такие труды, как «Очерк истории мысли нового времени», «Важнейшие моменты истории мысли», «Задачи понима­ния истории» и др. В 90-х годах Лавров принимал участие в изда­нии «Материалов для истории русского социально-революционного движения».

Лавров был социалистом-утопистом во взглядах на историче­ские судьбы России. Он сыграл большую роль в теоретическом обосновании народнического движения в нашей стране. Но значе­ние его революционной и научной деятельности выходит за рамки народничества. Он был социалистом и революционером'общеевро-пейского масштаба. Ленин назвал Лаврова «ветераном револю­ционной теории».

Во взглядах на природу Лавров был материалистом (хотя и не всегда последовательным). Свою систему взглядов он называл «реализмом», характеризуя ее также как материализм, позити­визм, антропологизм и эволюционизм («философия развития»). В социологии Лавров оставался идеалистом, преувеличивая роль 'субъективного элемента.

Лавров на протяжении многих лет общался с Марксом и Энгельсом, которые высоко ценили его революционную дея­тельность, терпеливо разъясняли ему его теоретические заблуж­дения.

Фрагменты из произведений философа подобраны автором данного вступительного текста В. В. Богатовым по изданиям: 1) П. Л. Лавров. Философия и социология. Избранные произ­ведения в 2-х томах, т. 2. М., 1965; 2) «Энциклопедический словарь, составленный русскими учеными и литераторами», т, l—V. СПб., 1861—1862.

326


[ФИЛОСОФИЯ И СОЦИОЛОГИЯ]

Если читателя интересует движение современной мыс­ли, то немедленно предъявят свои права на его внимание две ее области: естествознание и история. Которая из них ближе для современной жизни?

На этот вопрос не так легко ответить, как оно, пожа­луй, могло бы показаться с первого взгляда. Я знаю, что естествоиспытатели и большинство мыслящих читателей не задумаются решить его в пользу естествознания. Дей­ствительно, как легко доказать, что вопросы естествозна­ния лезут сами в жизнь человека каждую минуту, что он не может повернуться, взглянуть, дохнуть, подумать, чтобы не пришел в действие целый ряд законов меха­ники, физики, химии, физиологии, психологии! Сравни­тельно с этим что такое история? Забава праздного любо­пытства. Самые полезные деятели в сфере частной или общественной жизни могут прожить и умереть, не имея даже надобности вспомнить о том, что когда-то эллинизм проникал в среду азиатских племен с войсками Алек­сандра Македонского; что в эпоху самых деспотических правителей мира составились те кодексы, пандекты, но­веллы и т. д., которые легли в основу современных юри­дических отношений Европы; что были эпохи феодализма и рыцарства, когда самые грубые и животные побуждения уживались с восторженной мистикой. Переходя к отечест­венной истории, спросим себя, много ли для жизни совре­менного человека полезных применений в знании бога­тырских былин, «Русской правды», в дикой опричнине Ивана Грозного или даже в петровской борьбе европей­ских форм с древнемосковскими?· Все это прошло невоз­вратно, и новые очередные вопросы, требуя для себя всех забот и всего размышления современного человека, остав­ляют для минувшего лишь интерес более или менее дра­матических картинок, более или менее ясного воплощения общечеловеческих идей... Итак, по-видимому, не может быть даже и сравнения между знанием, обусловливаю­щим каждый элемент нашей жизни, и другим знанием, которое объясняет предметы только интересные, — между насущным хлебом мысли и приятным десертом.

Естествознание есть основание разумной жизни, — это бесспорно. Без ясного понимания его требований и основ­ных законов человек слеп и глух к самым обыденным

327


своим потребностям и к самым высоким своим целям. Строго говоря, человек, совершенно чуждый естествозна­нию, не имеет ни малейшего права на звание современно образованного человека. Но когда он однажды стал на эту точку зрения, спрашивается, что ближе всего к его жизненным интересам? Вопросы ли о размножении кле­точек, о перерождении видов, о спектральном анализе, о двойных звездах? Или законы развития человеческого знания, столкновение начала общественной пользы с на­чалом справедливости, борьба между национальным объединением и общечеловеческим единством, отношение экономических интересов голодающей массы к умствен­ным интересам более обеспеченного меньшинства, связь между общественным развитием и формою государствен­ного строя?.. Если поставить вопрос таким образом, то едва ли кто, кроме филистеров знания (а их немало), не признает, что последние вопросы ближе для человека, важнее для него, теснее связаны с его обыденною жиз­нью, чем первые.

Даже, строго говоря, они одни ему близки, одни для него важны. Первые лишь настолько важны и близки ему, насколько они служат к лучшему пониманию, к удобней­шему решению вторых. Никто не спорит о пользе гра­мотности, о ее безусловной необходимости для человече­ского развития, но едва ли есть у нее столь тупые защит­ники, чтобы стали предполагать в ней какую-нибудь самостоятельную, магическую силу. Едва ли кто скажет, что самый процесс чтения и письма важен для человека. Этот процесс важен человеку лишь как пособие для усво­ения тех идей, которые человек может приобрести путем чтения и передавать путем письма. Человек, который из чтения ничего не извлекает, нисколько не выше безгра­мотного. Название безграмотного есть отрицание основ­ного условия образованности, но грамотность сама по себе не есть вовсе цель, она только средство. Едва ли не такую же роль играет естествознание в общей системе человеческого образования. Оно есть лишь грамотность мысли; но развитая мысль пользуется этою грамотностью для решения вопросов чисто человеческих, и эти вопросы составляют суть человеческого развития. Мало читать книгу, надо понимать ее. Точно так же мало для разви­того человека понимать основные законы физики и фи­зиологии, интересоваться опытами над белковиною или

328


законами Кеплера. Для развитого человека белковина есть не только химическое соединение, но и составная часть пищи миллионов людей. Законы Кеплера не только формулы отвлеченного движения планет, но и одно из приобретений человеческого духа на пути к усвоению общего философского понимания неизменности законов природы и независимости их от какого бы то ни было бо­жественного произвола.

Мы замечаем здесь даже прямо противоположное тому, что было выше говорено о сравнительной важности основ естествознания и истории для практической жизни. Химический опыт над белковиною и математическое вы­ражение законов Кеплера только любопытны. Экономи­ческое значение белковины и философское значение неиз­менности астрономических законов весьма существенны. Знание внешнего мира доставляет совершенно необходи­мый материал, к которому приходится обратиться при решении всех вопросов, занимающих человека. Но во­просы, для которых мы обращаемся к этому материалу, суть вопросы не внешнего, а внутреннего мира, вопросы человеческого сознания. Пища важна -не как объект про­цесса питания, а как продукт, устраняющий сознаваемое страдание голода.

Философские идеи важны не как проявление процесса развития духа в его логической отвлеченности, а как ло­гические формы сознания человеком более высокого или более низкого своего достоинства, более обширных или более тесных целей своего существования; они важны как форма протеста против настоящего во имя желания лучшего и справедливейшего общественного строя или как формы удовлетворения настоящим. Многие мысли-, тели заметили прогресс в мысли человечества, заключав­шийся в том, что человек, представлявший себя прежде центром всего существующего, сознал впоследствии себя лишь одним из бесчисленных продуктов неизменного приложения законов внешнего мира; в том, что от субъ­ективного взгляда на себя и на природу человек перешел к объективному. Правда, это был прогресс крайне важ­ный, без которого наука была невозможна, развитие че­ловечества немыслимо. Но этот прогресс был только первый шаг, за которым неизбежно следовал второй: изу­чение неизменных законов внешнего мира в его объек­тивности для достижения такого состояния человечества,

329


которое субъективно сознавалось бы как лучшее и спра­ведливейшее. И здесь подтвердился великий закон, уга­данный Гегелем и оправдывающийся, по-видимому, в очень многих сферах человеческого сознания; третья сту­пень была видимым сближением с первою, но действи­тельным разрешением противоречия между первою и второю ступенью. Человек снова стал центром всего мира, но не для мира, как он существует сам по себе, а для мира, понятого человеком, покоренного его мыслью и на­правленного к его целям.

Но это именно есть точка зрения истории. Естество­знание излагает человеку законы мира, в котором сам человек есть лишь едва заметная доля; оно пересчитывает продукты механических, физических, химических, физио­логических, психических процессов; находит между про­дуктами последних процессов во всем животном царстве сознание страдания и наслаждения; в части этого царства, ближайшей к человечеству, сознание возможности ставить себе цели и стремиться к их достижению. Этот факт есте­ствознания составляет единственную основу биографий отдельных существ животного мира и историй отдельных групп этого мира. История как наука принимает этот факт за данный и развивает перед читателем, каким пу­тем история как процесс жизни человечества произошла из стремлений избавиться от того, что человек сознавал как страдание, и из стремлений приобрести то, что чело­век сознавал как наслаждение; какие видоизменения про­исходили при этом в понятии, связанном со словами на­слаждение и страдание, в классификации и иерархии наслаждений и страданий; какие философские формы идей и практические формы общественного строя поро­ждались этими видоизменениями; каким логическим про­цессом стремление к лучшему и справедливейшему поро­ждало протесты и консерватизм, реакцию и прогресс; какая связь существовала в каждую эпоху между челове­ческим восприятием мира в форме верования, знания, философского представления и практическими теориями лучшего и справедливейшего, воплощенными в действия личности, в формы общества, в состояние жизни народа.

Поэтому труды историка составляют не отрицание трудов естествоиспытателя, а неизбежное их дополнение. Историк, относящийся с пренебрежением к натуралисту, не понимает истории; он хочет строить дом без фунда-

330


мента, говорить о пользе образования, отрицая необходи­мость грамотности. Естествоиспытатель, относящийся с пренебрежением к историку, доказывает лишь узкость и неразвитость своей мысли; он не хочет или не умеет ви­деть, что поставление целей и стремление к ним есть столь же неизбежный, столь же естественный факт в при­роде человека, как дыхание, кровообращение или обмен веществ; что цели могут быть мелки или возвышенны, стремления жалки или почтенны, деятельность неразумна или целесообразна, но и цели, и стремления, и деятель­ность всегда существовали и всегда будут существовать; следовательно, они суть столь же правомерные предметы изучения, как цвета спектра, как элементы химического анализа, как виды и разновидности растительного и жи­вотного царства. Естествоиспытатель, ограничивающийся внешним миром, не хочет или не может видеть, что весь внешний мир есть для человека только материал насла­ждения, страдания, желаний, деятельности; что самый специальный натуралист изучает внешний мир не как что-либо внешнее, а как нечто познаваемое и доставляю­щее ему, ученому, наслаждение процессом познавания, воз­буждающее его деятельность, входящее в его жизненный процесс. Естествоиспытатель, пренебрегающий историей, воображает, что кто-либо кладет фундамент, не имея в виду строить на нем дома; он полагает, что все развитие человека должно ограничиваться грамотностью.

Мне, пожалуй, возразят, что естествознание имеет два неоспоримые преимущества перед историей, позволяю­щие естествоиспытателю несколько свысока относиться к ученому достоинству трудов историка. Естественные науки выработали точные методы, получили бесспорные результаты и образовали капитал неизменных законов, беспрестанно подтверждающихся и позволяющих пред­сказывать факты. Относительно же истории еще сомни­тельно, открыла ли она хоть один закон, собственно ей принадлежащий; она выработала лишь изящные картины и по точности своих предсказаний стоит на одной степени с предсказателями погоды. Это первое. Второе же и самое важное есть то, что современные стремления к лучшему и справедливейшему, как в ясном понимании цели, в вер­ном выборе средств, так и в надлежащем направлении деятельности, черпают свой материал почти исключи­тельно из данных естествознания, а история представляет

331


крайне мало полезного материала как по неопределенно­сти смысла событий минувшего времени, доставляющих одинаково красивые аргументы для прямо противополож­ных теорий жизни, так и по совершенному изменению обстановки с течением времени, что делает крайне труд­ным приложение к настоящему результатов, выведенных из событий несколько отдаленных, даже тогда, когда эти результаты точны. Уступая, таким образом, и в теорети­ческой научности, и в практической полезности трудам естествоиспытателя, могут ли труды историка быть по­ставлены с ним рядом?

Чтобы уяснить себе поставленный здесь вопрос, сле­дует условиться в том, какой объем придаем мы слову естествознание. Я не имею здесь вовсе в виду строгой классификации наук со всеми спорными вопросами, ею возбуждаемыми. Само собою разумеется, что история, как естественный процесс, могла бы быть подведена под область естествознания и тогда самое противоположение, рассматриваемое выше, не имело бы места. Во всем после­дующем я буду понимать под термином естествознание два рода наук: науки феноменологические, исследующие законы повторяющихся явлений и процессов, и науки морфологические, изучающие распределение предметов и форм, которые обусловливают наблюдаемые процессы и явления, причем цель этих наук есть сведение всех наблю­даемых форм и распределений на моменты генетических процессов. Оставляя в стороне ряд морфологических наук, обращу внимание на то, что к ряду наук феноме­нологических я буду относить: геометрию, механику, группу физико-химических наук, биологию, психологию, этику и социологию. Придавая термину естествознание только что указанное значение, обращусь к поставленно­му выше вопросу.

Научность и самостоятельность методов не подлежит сомнению в исследованиях, относящихся к механике, фи­зике, химии, физиологии и к теории ощущений в психо­логии. Но уже теория представлений, понятий в отдель­ной личности и личная этика пользуются весьма мало методами предшествующих естественных наук. Что ка­сается до обществознания (социологии), т. е. до теории процессов и продуктов общественного развития, то здесь почти все орудия физика, химика и физиолога неприло-жимы. Эта важная и самая близкая для человека часть

332


естествознания опирается на законы предшествующих областей его как на готовые данные, но свои законы оты­скивает другим путем. Каким же? Откуда феноменология духа и социология черпают свои материалы? Из биогра­фий отдельных личностей и из истории. Насколько не­научны труды историка и биографа, настолько же не мо­гут быть научны выводы психолога в обширнейшей области его науки, труды этика, социолога в их научных сферах, т. е. настолько же естествознание должно быть признано ненаучным в его части, самой близкой для че­ловека. Здесь успех научности вырабатывается взаим­ными пособиями обеих областей знания. Из поверхност­ного наблюдения биографических и исторических фак­тов получается приблизительная истина психологии, эти­ки, социологии; эта приблизительная истина позволяет более осмысленное наблюдение фактов биографии и исто­рии; оно в свою очередь ведет к истине уже более близ­кой, которая позволяет дальнейшее усовершенствование исторического наблюдения, и т. д.; улучшенное орудие дает лучший продукт, и лучший продукт позволяет даль­нейшее усовершенствование орудия, что в свою-очередь влияет на еще большее усовершенствование продукта. Для естествознания в его надлежащем смысле история составляет совершенно необходимый материал, и, лишь опираясь на исторические труды, естествоиспытатель мо­жет уяснить себе процессы и продукты умственной, нрав­ственной и общественной жизни человека. Химик может считать свою специальность научнее истории и прене­брегать ее материалом. Человек, обнимающий словом естествознание науку всех естественных процессов и про­дуктов, не имеет права поставить эту науку выше исто­рии и должен сознать их тесную взаимную зависимость. Предыдущее решает вопрос о практической полез­ности. Если психология и социология подлежат непрерыв­ному совершенствованию по мере улучшения понимания исторических фактов, то изучение истории становится неизбежно необходимым для уяснения законов жизни личности и общества. Эти законы настолько же опира­ются на данные механики, химии, физиологии, как и на данные истории. Меньшая точность последних должна бы повлечь не устранение их изучения, а, напротив, большее его распространение, так как специалисты-историки не настолько возвысились над массою читателей по точности

333


своих выводов, насколько стоят над нею химики и физи­ологи. Современные жизненные вопросы о лучшем и спра­ведливейшем требуют от читателя уяснения себе резуль­татов феноменологии духа и социологии, но это уяснение достигается не принятием на веру мнений той или дру­гой школы экономистов, политиков, этиков. При споре этих школ добросовестному читателю приходится обра­титься к изучению самих данных, на которых построены выводы школ; а также к генезису этих школ, уясняющему их учение как филиацией догматов, так и положением дела в ту минуту, когда возникла та или другая школа; наконец, к событиям, влиявшим на их развитие. Но все это, за исключением данных основных наук, принадле­жит истории. Кто оставляет в стороне ее изучение, тот высказывает свой индифферентизм в отношении самых важных интересов личности и общества или свою готов­ность верить на слово той практической теории, которая случайно ему первая попадается на глаза. Таким обра­зом, поставленный вначале вопрос, что ближе для совре­менной жизни — естествознание или история, можно решить, по моему мнению, следующим образом: основные части естествознания составляют совершенно необходи­мую подкладку современной жизни, но представляют для нее более отдаленный интерес. Что касается до высших частей естествознания, до всестороннего изучения процес­сов и продуктов жизни лица и общества, то подобное изучение стоит совершенно на одной ступени с историей как по теоретической научности, так и по практической полезности: нельзя спорить, что эти части естествознания связаны с более живыми вопросами для человека, чем история, но серьезное изучение их совершенно невоз­можно без изучения истории, и они осмысливаются для читателя лишь настолько, насколько для него осмыслена история.

Поэтому в интересах современной мысли лежит раз­работка вопросов истории, особенно тех из них, которые теснее связаны с задачами социологии. В этих письмах я рассмотрю общие вопросы истории; те элементы, которые обусловливают прогресс обществ; то значение, которое имеет слово прогресс для различных сторон обществен­ной жизни. Социологические вопросы здесь неизбежно сплетаются с историческими, тем более, что, как мы ви­дели, эти две области знания находятся в самой тесной

334


взаимной зависимости. Конечно, это самое придает насто­ящим рассуждениям более обобщающий, несколько отвле­ченный характер. Читатель имеет перед собою не кар­тины событий, а выводы и сближения событий разных периодов. Рассказов из истории немало, и, может быть, мне удастся к ним перейти впоследствии. Но факты исто­рии остаются, а понимание изменяет их смысл, и каждый период, приступая к истолкованию прошлого, вносит в него свои современные заботы, свое современное разви­тие. Таким образом, исторические вопросы становятся для каждой эпохи связью настоящего с прошедшим. Я не навязываю читателю моего взгляда, но передаю ему вещи так, как я их понимаю, — так, как для меня про­шлое отражается в настоящем, настоящее — в прошлом (1, стр. 19-28).

Антропологическая точка зренияв философии отли­чается от прочих философских точек зрения тем, что в основание построения системы ставит цельную челове­ческую личность, или физико-психическую особь, как неоспоримую данную. Все, относящееся к одной лишь сто­роне человеческого бытия, признается отвлеченным (абст­рагированным) от цельного бытия человека и подвер­гается критике (2, V, стр. 6—7).

Философия теоретическая определяет прежде всего условия познания и открывает их три: каждая личность по необходимости признает действительными все факты сво­его личного сознания; каждая личность признает внешний мир столь же реальным, как себя — нераздельную физи­чески-психическую особь; каждая личность признает в других личностях вообще способность действительного со­знания и реального познавания настолько же, как в себе. Присоединение последнего необходимого условия позна­ния в предыдущем позволяет теоретической философии перейти от личного взгляда отдельной особи к общечело­веческой теории. Она прежде всего формулирует свои принципы: 1) Принцип действительности сознания. Во всех личностях происходит действительный процесс со­знания, составляющий основу всего сущего для каждой личности .отдельно и для человеческого знания вообще. Все сознанное одинаково действительно и должно войти в правильное философское построение. 2) Принцип реаль­ного знания. Не все действительное реально, т. е. совпа­дает с единством нашей собственной физико-психической

335


личности. Есть в нашем сознании многое феноменальное, т. е. действительное только в нашем сознании, только психически, а не так, как наша личность, физико-психи-чески. Надо строго различать, что в нашем сознании ре­ально и что феноменально. Для этого служит научная критика, основанная на начале противоречия. Лишь то реально, что мы сознаем, не находя противоречия при этом сознании ни в самом понятии сознаваемого, ни в группировке вновь сознаваемого с прежде сознанным. 3) Принцип скептицизма в метафизике. Критика реаль­ного простирается лишь так далеко, как сознание лич­ности в ее целости. То, что допускает феноменальное бы­тие в мысли, но недоступно органам чувств, не может ни быть признано реальным, ни отвергнуто; оно остается вне реального мира, и реальная личность относится к нему скептически. Но, будучи личностью физико-психическою, она не может оставить подобные вне-реальные или мета­физические существа без всякого внимания; реальность их сомнительна, но они совершенно действительны для сознания, а потому процесс их происхождения должен быть объяснен, т. е. человек относится скептически ко всем метафизическим созданиям, но объясняет их как феномены мысли. — Но между метафизическими вопро­сами один особенно важен, потому что касается отноше­ния между основными данными теоретической философии. Реальная личность сознает однородный ей реальный мир и получает мыслимый мир, однородный ее сознанию. Но мы не имеем никакой возможности определить независи­мое от нашего воззрения (существенное) отношение ме­жду действительным фактом нашего мышления и реаль­ным миром. Нам с одинаковой необходимостью представ­ляются вопросы: какое место занимает данный факт в ряду явлений реального мира и каким процессом мышле­ния мы приходим к сознанию этого факта таким, как он нам представляется в нашем сознании, т, е. какое место он занимает в ряду явлений нашей мысли? Распростра­няя эти вопросы на все факты реального мира, мы оди­наково приходим к двум построениям: а) реальный мир представляется нам как совокупность явлений, самостоя­тельно существующая независимо от нашего сознания и в которой наше сознание, наша личность, человек вообще, его деятельность, история и ее перипетии суть частности общего процесса, б) Реальный и феноменальный миры

336


представляются нам как ряд результатов процесса чело­веческой мысли, как мыслимый мир, строящийся по логи­ческим законам мышления, по неизбежным категориям духовных процессов; тут реальный мир есть только част-, ный случай мыслимого и Отличается от феноменальных фактов сознания, как один частный случай от другого; первый для нас есть результат знания, второй — резуль­тат творчества; оба одинаково важны. — Если мы стано­вимся на точку зрения какой-либо метафизической си­стемы, то одно из этих двух построений ложно и должно быть отброшено; или мысль и ее процесс есть частный случай реального мира, или реальный мир есть частный продукт мышления. С антропологической точки зрения мы относимся скептически к обоим этим построениям по их сущности, но положительно по их отношению к чело­веческой деятельности и говорим: мы не разрешаем, решить не можем и считаем весьма маловажным для че­ловека метафизический вопрос об отношении реального бытия к мышлению; это дело личного верования, не име­ющего и не долженствующего иметь влияния на то, как человек будет в своем действительном познании относить­ся к двум родам вопросов, приводящих к указанным по­строениям. Если бы человек остановился на скептическом взгляде и признал оба построения равно ложными, он бы отрекся от всякого познания, точно так же, как оста­навливаясь исключительно на том или на другом способе построения, он бы пришел к одностороннему, неполному, неточному знанию; он бы познавал факты только по отно­шению к своему физическому существованию или к сво­ему мышлению. Как личность физико-психическая, он должен обратить внимание на обе стороны вопроса или должен одинаково разбирать в каждом сознанном факте как его отношение к реальному миру, так и к процессу мышления или, переходя от отдельных фактов к их груп­пировке, человек должен одинаково построить весь реаль­ный мир, как независимый от мышления круг явлений, и весь мыслимый мир, как результат психического про­цесса в его разветвлении на знание и творчество. Первое построение дает Б. Философию природы, второе — В. Фи­лософию духа.

[...] В теоретических процессах мы начинаем всегда с того, что считаем важнейшим, и переходим к тому, что важно только как условие для первого. Данное есть

337


познаваемое, с которого мы начинаем. Познавая реальный мир, мы перерабатываем его в понятия менее реальные, чем самый мир; познавая мыслимый мир, мы изучаем его • в результатах мышления, подчиняющихся законам мысли. В практических процессах наоборот: результат процесса важнее его начала; данное есть результат действия, полу­чаемый в конце процесса. Внешний мир перерабаты­вается в побуждения, мысль воплощается в цель. Поэтому в теоретической философии условия и принципы заклю­чают необходимость, как следствия данной основной при­чины. В практической —условия и принципы заключают лишь возможность, как причины данного следствия. [...] Теоретическая философия развивалась из противополо­жения данной реальной личности человека основному факту действительности его сознания. Это вело к призна­нию реального мира, однородного реальной личности, и к построению философий природы и духа из взаимодей­ствия действительного и реального. Поверка заключалась в отсутствии противоречия с данным реальным миром или данным процессом мышления. В практической фило­софии критика деятельности невозможна ни во имя побу­ждений, ни во имя целей, потому что те и другие могут изменяться, не представляют неизбежности, следователь­но, сами подлежат критике. Поверка стремлений к дея­тельности может быть произведена в данное мгновение лишь во имя готовых результатов, выработанных преды­дущею деятельностью, знанием и творчеством и проти­вополагаемых реальной личности, как нормы ее. Это иде­алы. Как необходимый результат минувшего для каждой личности, они делают возможными критику и направле­ние деятельности; как идеалы личности, они всегда сохра­няют в себе в целости или в частности черты живой чело­веческой личности. — Условия практической деятельно­сти суть: личность может принимать побуждение из внеш­него мира, ставить себе цели и к ним стремиться; лич­ность может судить свои побуждения, цели и действия во имя своих идеалов; личность предполагает в других лич­ностях вообще способность свободной постановки целей и суда во имя идеалов. Последнее условие обращает личное мнение в начало общественных отношений. — Из преды­дущего следуют принципы: 1) Принцип свободы. Всякая личность сознает себя внутренне свободною и нуждается в освобождении от всякого стеснения для постановки себе

338


целей и стремлений к ним. 2) Принцип развития. Всякая личность стремится к осуществлению своих идеалов, страдая от всего им противоречащего, наслаждаясь всем с ним согласным; но каждое действие, приобретенное зна­ние или продукт  творчества, как необходимый элемент сознания, имеет влияние на идеалы, которые, в свою оче­редь, обусловливают дальнейшие действия; таким обра­зом, личность развивается во имя своих идеалов и раз­вивает самые идеалы свои собственною деятельностью. 3) Принцип, разделения деятельности. Как усвоение по­знания требует от личности разных методов поверки, от­сутствия противоречия в разных отраслях знаний, так различные виды деятельности требуют от человека поста­новления разных идеалов. Личность с антропологической точки зрения относилась скептически ко всему недоступ­ному методам критики, ко всякому вопросу о метафизи­ческой сущности вне самой личности и к всякому требо­ванию подчинения ее — реальной личности — какому-либо метафизическому созданию. С той же антропологической точки зрения личность не может безусловно подчинить один свой идеал другому, не может перенести на все от­расли деятельности одного и того же идеала. Каждый род деятельности подчиняется своему идеалу, и смешение их есть такое же искажение деятельности, как подчинение личности метафизическому началу — искажение знания. Принцип скептицизма в метафизике требовал феноме­нального построения ее созданий, а для главного разделе­ния на реальное бытие и действительное мышление — двойного построения философий природы и духа. Прин­цип разделения идеалов требует совокупления частных идеалов, направляющих разные роды деятельности, в один общий человечный идеал, т. е. истинный человек совокуп­ляет в себе разные идеалы деятельности, не смешивая их при самой деятельности. — Главное различие идеалов за­ключается в том, преобладает ли в них реальная форма личности или ее действительное содержание. Первые суть художественные, вторые — нравственные идеалы, и это ведет к двум отраслям практической философии. — Б. Фи­лософия искусства определяет художественный идеал β философии красоты, как патетическое воплощение лич­ности художника в стройные формы, и в философии ис­кусств решает вопрос о воплощении разного рода патети­ческого настроения личности в разные формы искусства.

339


[...] В. Философия нравственности ищет в этике, или фи­лософии личности, идеал человеческого достоинства; до­казывает, что он осуществляется лишь помощью справед­ливости, прилагает в философии общества норму спра­ведливости (или равноправности человечества) к обсу­ждению общественных форм или общественных идеалов, и стремится к построению теории общества. [...]

Но как теоретическая, так и практическая философия с антропологической точки зрения не стоят отдельно. Живая, реальная личность служила основой их построе­ния и связывала их вначале своим бытием; историческая развивающаяся личность должна их связать в заключение. Здесь, в процессе истории, должно поверяться, в самом ли деле теоретическая философия обняла знание в его по­следовательном нарастании и современном состоянии? в самом ли деле она объяснила несостоятельность всех метафизических созданий? в самом ли деле художествен­ный идеал философии искусства охватывает все произ­ведения искусства, а нравственный идеал философии личности служит меркою для всех перипетий жизни? на­конец, в самом ли деле историческое развитие философ­ских систем приводит наше время к необходимости оста­новиться на антропологической точке зрения. [...] Фило­софия истории указывает в каждую эпоху, в чем состояла реальная жизненная мудрость, т. е. угадывание возможного знания, совершеннейшей красоты, осуществи­мого идеала человечности; в истории философия дает историческое доказательство принципа, из которого по­строена система, и таким образом, возвращаясь к ее на­чалу и закругляя ее построение, оканчивает философское доказательство законности самого принципа (2, V стр. 9-12).

Единство[...] одно из основных начал всякой разумной человеческой деятельности. — Внешний мир производит на человека ряд впечатлений, из которых одни остаются несознанными, другие, накопляясь, производят ощущение. Уже в этом первоначальном процессе только единство разнообразных впечатлений способно породить определен­ное ощущение. Если во впечатлениях, нами получаемых, не будет ничего общего или изменение их не будет сле­довать никакому закону, то ощущение останется неопре­деленным, неясным и не может послужить точкою отправ­ления какому-либо разумному психическому процессу.

340


Тожественность последовательных впечатлений или пра­вильность в последовательном их изменении суть два раз­личные условия, позволяющие нам воспринять .впечатле­ние, как определенное и ясное ощущение, единое во всех своих составных элементах. Таким образом, мы можем воспринять, как единое, ощущение постоянного света, или сверкания, ощущение теплоты, охлаждения, боли, утом­ления и т. п. — Второй психический процесс — составле­ние представлений — заключает точно так же единство, как необходимое условие правильного результата. Из ощущений, нами воспринятых, большинство относится нами невольно к определенной точке пространства и к определенному мгновению во времени. Пока мы не отде­лили одной группы этих ощущений от всех остальных, до тех пор мы имеем лишь общее впечатление существую­щего вне нас реального мира; но предметы его не имеют для нас самостоятельного существования, и все процессы, в нем совершающиеся, сливаются в одно безразличное целое. Как только мы из всей массы воспринятых ощуще­ний выделили во времени одну группу тожественных или правильно-последовательных ощущений, мы объединили явление. Как только мы выделили в пространстве группу тожественных, или правильно-изменяющихся явлений, мы объединили предмет. Явления и предметы доставляют припоминаемые представления, служащие основанием науке, чувству, жизненным стремлениям. Лишь ощуще­ния, заключающие в себе единство, способны дать нам явление, удерживаемое по своей определенности в па­мяти, подлежащее исследованию, научному анализу; лишь живое представление явления в его отдельности и в целости его составных ощущений может возбудить в нас чувство, изменить наше настроение и тем побудить к дея­тельности. В этих процессах объединения явлений начи­нается уже различие разных отраслей человеческой дея­тельности. Одно и то же явление схватывается, как еди­ное, различно ученым-исследователем, художником и практическим деятелем: чем менее число различных ощу­щений, которое человек способен воспринять, как отдель­ное единое явление, и чем сознательнее он различает в са­мом едином явлении составные ощущения, тем научнее его взгляд; чем более ощущений сливается для него в одно явление и чем нераздельнее это слитие, тем более человек восприимчив к искусству и тем наклоннее

341


к творчеству; наконец, чем сознательнее вплетаются для него в представление явлений самосознательные ощуще­ния, тем склоннее человек к практической деятельности. Вследствие этого разнообразия восприятия явлений един­ство их представления есть понятие, которое весьма раз­лично в разных случаях. — Гораздо определеннее и менее зависимо от личности человека единство предмета. Нам да­ется, что некоторая группа явлений пребывает одинако­вою или изменяется по другому закону, чем явления, ее окружающие, и потому большею частью само собою, не­зависимо от нашей воли, составляется представление предмета, как единого, противоположного по самой сущ­ности (essence) другим предметам и вместе с другими предметами совокупляющегося в новый счисляемый предмет, который разлагается на части и составляется из частей*. [...] Подобное слитие предметов в один может быть или таково, что части, слитые в целое, теряют свое самостоятельное существование, или таково, что они со­храняют его. В первом случае единицы могут быть произ­вольны и предметы, из них составленные, суть однород­ные величины. Во втором случае единицы даны; представ­ление, не уничтожая их сущности (essence), не может их разложить на части и, не переходя в отвлеченное понятие, большею частью не может принять за единицу их собра­ние. В этом случае предметы, получаемые, как собрания рассматриваемых единиц, сохраняют свой собирательный характер и разрывность. В первом случае единство пред­ставления предмета преимущественно относится к нему, как целому, во втором — к составным частям его; части же однородного целого и собрание раздельных единиц хотя и могут быть даны в представлении как отдельные единые предметы (напр., куски металла, рой пчел), но большею частью это объединение происходит лишь в про­цессе составления понятий, о чем скажем ниже. К обла­сти представлений принадлежит еще весьма важное един­ство человеческого я, связующее во времени и в простран­стве физические и психические процессы, происходящие в человеке; это единство совершенно невыделимо из ряда

* Логический разбор перехода от явлений, отличающих пред­мет (качеств последнего), к счислению предметов (количеству их) •весьма тщательно изложен Гегелем в главе о самобытности [...] :в большой «Логике» [...], но требует большого внимания, так что лам Гегель указывает на «трудность» развития понятия о едином.

342


человеческих представлений, и всякая попытка разрушить его помощью умозаключений, фантастических предполо­жений, религиозных мечтаний или остается чуждою жиз­ни, или разрушает здоровое, разумное существование человека. Единство ощущений, воспринятых разными чувствами, есть для нас источник бытия внешнего мира; единство процесса восприятия ощущений с процессом составления представлений и с процессом мышления есть основа всякого убеждения; единство вчерашних и сегод­няшних ощущений, представлений, мыслей, стремлений, в противность разрывности мира сновидений, есть суще­ственнейший признак бодрствующего реального нашего существования; единство процесса мысли и следующего затем процесса действия есть источник нашего понятия о причине и следствии, о цели и целесообразности средств, о нашей ответственности за наши действия; единство про­цесса художественного творчества, от первого представ­ления, ярко выступившего пред мыслью художника, до последней черты, заканчивающей готовое произведение, составляет необходимое условие прекрасного произведе­ния; единство воспоминаний старика со свежими ощу­щениями ребенка составляет единственный источник тожественности самосознания человека в разных возра­стах. Таким образом, наука, творчество, жизнь имеют своим необходимым источником представление единого человеческого я, пребывающего единым во время всей жизни, при непрерывном изменении, совершающемся в нем в зависимости от физических и психических про­цессов. — Процесс составления понятий также заключает единство, как необходимое условие своей правильности. Выделяя из группы однородных представлений, сохра­нившихся в нашей памяти, характеристические черты, им общие, и составляя из последних новую нераздельную группу, уже не представляемую, а мыслимую, мы обра­зуем научные единицы, понятия, с образования которых начинается как опытная, так и умозрительная наука. Чем нераздельнее в реальном мире черты, сгруппиро­ванные нами, тем естественнее единство понятия, тем точнее и приложимее к делу выводы, полученные из раз­бора, преобразования и совокупления подобных понятий. Искусственное единство понятия, выделение которого не характеристично для определенной группы предметов или явлений, ведет к трудно приложимым отвлеченностям.

343


Они могут быть употреблены как вспомогательное сред­ство для упрощения исследования, но на результатах, та­ким образом полученных, остановиться нельзя, и они при­обретают практическое значение лишь по мере того, как к ним присоединяется более и более признаков, сближаю­щих их с реальными группами представлений, с поня­тиями, непосредственно составленными из ряда накопив­шихся однородных представлений. Отсюда понятия вида, рода, класса, семейства и т. п., как научные единицы, опирающиеся на основное понятие неделимого — особи. Если понятие об особи, нами рассматриваемой, так нераз­дельно связано с существованием ее составных частей, что они немыслимы самостоятельно, а она немыслима без них, то мы говорим: особь заключает органическое един­ство. Мы распространяем понятие органического единства от естественных единиц — особей — и на идеальные созда­ния науки, искусства, жизни частной и гражданской, ко­гда в этих созданиях между целым и составными частями существует столь же тесная связь. — Мир понятий, дозво­ляющий бесконечное число преобразований и совокупле­ний, при каждом подобном процессе требует строгого единства, именно: чтобы в результат вошли все элементы основных понятий так, как они даны; чтобы не вошло ни одного понятия, непредполагаемого в числе данных, и что­бы совокупление понятий произошло по естественному отношению представлений, из которых они извлечены, а не произвольно. Если это единство в процессе мышления (т. е. совокупления, разложения и составления понятий) действительно было, то результат мышления правилен, научен; он есть истина; нарушение упомянутого единства ведет к неосновательному мнению, к софизму, к ложной теории и т. п. — Из истин, как фактов, составляется но­вое целое — наука, и в этом целом единство получает большое значение. Не произвольная, но естественная груп­пировка фактов, точно так же как последовательное, связ­ное поставление вопросов разрешаемых и еще неразре­шенных, до вопроса, с разрешением которого наука до­стигает своего окончательного закругления, суть необхо­димые требования единства в науке и значительное посо­бие для ее правильной обработки. Только при этом условии труды специалиста могут не потеряться в под­робностях, важные факты отделятся для него от второ­степенных, силы его обратятся на пополнение пробелов

344










Последнее изменение этой страницы: 2018-05-31; просмотров: 217.

stydopedya.ru не претендует на авторское право материалов, которые вылажены, но предоставляет бесплатный доступ к ним. В случае нарушения авторского права или персональных данных напишите сюда...