Русская экономическая мысль                                                        на рубеже веков

Последние десятилетия XIX - первая четверть XX в. можно обозначить как период подъема отечественной экономической науки. Трудно объяснить подобное явление единственной причиной. Отчасти это связано, безусловно, с достаточно бурным хозяйственным развитием, прежде всего с ростом промышленности, банковской сферы, транспортной системы и т.д. Очевидно, что развитие экономики стимулировало исследования в области, которую принято называть конкретной экономикой, включив в нее наряду с исследованиями, посвященными различным отраслям промышленности, сельского хозяйства, военно-экономические вопросы, проблемы финансов, конъюнктуры России и зарубежных стран и т.д. Одновременно наблюдалось усиление интереса русских экономистов к теоретическим вопросам политэкономии, включая проблемы методологии, экономической этики, истории экономических учений, наконец, резко увеличилось число учебников и учебных пособий[398]. Можно назвать целую плеяду русских экономистов дооктябрьского периода: С.Н. Булгаков, В.А. Базаров, Н.Х. Бунге, П.В. Воронцов, Н.Ф.Даниельсон, В.К. Дмитриев, В.Я. Железнов, А.А. Исаев, И.М. Кулишер, И.Н. Миклашевский, В.Ф. Левитский, В.И. Ильин, В.В. Святловский, П.Б. Струве, М.И. Туган-Барановский, И.И. Янжул. Благодаря этим ученым российская экономическая наука накопила огромный интеллектуальный потенциал, который проявился в 20-е годы в работах их учеников Н.Д. Кондратьева,А.В. Чаянова, Г.А. Фельдмана, Е.Е. Слуцкого и др.

Важной чертой российской экономической науки дооктябрьского периода была ее своеобразная универсальность. Экономические, а вернее сказать, социально-экономические проблемы рассматривались главным образом в русле проблем философских, социологических, исторических и религиозных.

Очевидно, что особую роль сыграла и специфика русской общественной мысли в целом, прежде всего ее своеобразный универсализм. Как писал Булгаков, русская общественная мысль все теоретические учения «воспринимает по преимуществу с практической стороны, в связи с вопросами практической этики и общественных программ, превращая таким образом доктрины в общественные «направления»... «Русские направления» до сих пор отличаются универсальным характером. Они давали вполне определенные воззрения на мир, разрешали религиозные и философские вопросы, вопросы политики и морали, общественной и личной жизни... Словом, в них сливались воедино как теоретическое, философское мировоззрение, так и политические и социально-экономические программы»[399].

Один американский исследователь русской экономической мысли, желая подчеркнуть ее многоплановость и многогранность, даже сравнил ее с музыкальной фугой[400]. Любопытно, что и на персональном уровне можно наблюдать пересечение философии, экономики, этики, политики. Ярким примером являются С.Н. Булгаков и С.Л. Франк, оба известные даже в большей степени как философы, чем экономисты.

Русские экономисты были «погружены» в социальную проблематику в широком смысле. На Западе экономисты-теоретики, как правило, также интересовались социальными вопросами и порой выступали с достаточно радикальными реформаторскими идеями, но они стремились четко разграничивать практическую и теоретическую части экономической науки (см., например, гл. 13). Русские экономисты гораздо в меньшей степени следовали этому принципу даже в отношении той части экономической науки, которую принято называть теоретической, не говоря уже о ее практической части, которая ориентирована на достижение поставленных перед обществом целей.

Если говорить о наиболее влиятельных в русской экономической науке направлениях, то здесь первенство принадлежит, безусловно, марксизму, утверждавшему классовый подход (см. гл. 7), и немецкой исторической школе, также стоящей на принципах методологического холизма, но предлагающей рассматривать явления хозяйственной жизни с национально-государственных позиций (см. гл. 8). Следует упомянуть и о либеральном народничестве, которое вместе с марксизмом и исторической школой сыграло важную роль в развитии конкретно-экономических и статистических исследований[401]. Что касается теоретических исследований, то по большей части они были связаны с обсуждением и популяризацией идей марксизма.

Неудивительно, что русские экономисты не слишком боль внимание уделяли новым направлениям в экономической на связанным с теорией предельной полезности и маржинализмом. Субъективизм и методологический индивидуализм плохо вписывался в социальный контекст привычного для русских экономистов дискурса. Рациональный, максимизирующий свою полезность индивид не очень подходил на роль главной организующей конструкции экономической теории. Новый подход к анализу экономических явлений, который был связан с маржинализмом, либо игнорировался, либо вызывал неприязненное отношение. В итоге сложился в который разрыв между вектором развития западной и российской науки, что нашло свое отражение в потоке переводов зарубежных экономистов, большую их часть которого составляли работы историко-экономического характера, посвященные социально-экономическим проблемам[402].

Все это дало основание С. Франку написать в 1900 г.: «Все развитие теории политической экономии за последние 20-30 лет прошло незамеченным для нас, потому что не укладывалось в раз принятую схему теории Маркса; учения Книса, Менгера, Бём-Баверка, Джевонса, Маршалла и многих других остались до сих пор китайской грамотой для огромнейшей части нашей образованной публики, и если имена эти упоминаются в нашей журнальной литературе, но только для того, чтобы послать по их адресу резкие упреки в «отсталости» и «буржуазности»... Вряд ли нужно прибавлять, что европейская наука очень мало беспокоилась о нашей русской оценке ее и продолжала быстро продвигаться вперед по раз намеченному пути... в конце концов, не европейской науке, а нам самим придется стыдиться нашей оценки»[403]. Сегодня очевидно, что тенденция к отстранению отечественной науки от западной, наметившаяся еще в XIX в., в XX в. приобрела законченный характер, и последняя фраза оказалась справедливой даже в большей степени, чем мог ожидать ее автор.

Однако в самом конце XIX в. и особенно в начале следующего века можно найти множество свидетельств того, что русские экономисты осваивали новые идеи западной науки и отчасти их принимали[404]. Этот процесс происходил на фоне и в связи с усилением у многих русских экономистов критического отношения к марксизму. Вместе с тем можно привести немного примеров, когда принцип маржинализма принимается полностью, вытесняя марксизм. Здесь можно назватьП. Струве, который пытался вообще отказаться от рассмотрения проблемы ценности как самостоятельной по отношению к проблеме цены[405]. Он, в частности, писал: «То, что принято в современной литературе трактовать под заголовком «субъективная ценность», есть психологический процесс оценки. Когда этот процесс приводит к меновому акту, мы имеем перед собой явление цены. Это явление по существу и интересует экономистов. Рядом с ценой над нею, или под нею не существует никакого другого реального экономического явления». Стремление уйти от проблематики ценности можно обнаружитьи у В. Войтинского[406]. Еще дальше от привычного ракурса рассмотрения проблемы ценности - цены ушелВ.К. Дмитриев, который, наряду с другими разработками (в частности, метода «затраты - выпуск», анализа монополистической конкуренции), пытался осуществить синтез теории предельной полезности и теории издержек производства[407].

Более заметным было направление, представители которого видели в маржинализме прежде всего новую теорию ценности и стремились согласовать ее с трудовой теорией стоимости марксизма. В этом «объединительном» ключе рассуждал С. Франк, поисками этико-философской основы объединения трудовой теории стоимости и^/ теории предельной полезности занимался М. Туган-Барановский.

Что касается других разделов теоретической политэкономии, то можно отметить следующее. Влияние австрийской школы вместе с традиционным для русской общественной мысли повышенным вниманием к философским основам общественных наук выразилось в огромном интересе русских ученых к проблеме предмета и метода экономической науки. В конце XIX - начале XX в. появляются работы В. Левитского, П. Струве, А. Исаева, М. Тареева, А. Миклашевского, И. Янжула и др., посвященные этой проблеме, выходят в русских переводах«Исследования о методе социальных наук» К. Менгера (1894),«Характер и логический метод политической экономии» Дж. Кэрнса(1897),«Основы науки. Трактат о логике и научном методе» У.С. Джевонса (1881),«Предмет и метод политической экономии» Дж.Н. Кейнса (1899) и др.

В исследовании проблем денег, денежного обращения, процента, рынков циклов и кризисов русские экономисты шли в ногу с западными коллегами, а в ряде случаев опережали их. Так, конъюнктурная теория денег М. Туган-Барановского была не только содержательной альтернативой количественной теории, которая приобрела особую популярность на Западе, прежде всего благодаря исследованиям И. Фишера, но и указала на ряд проблем, которые только начинали привлекать внимание западных экономистов. Идея Туган-Барановского о том, что изменение общего уровня цен в результате воздействия массы денег на экономику происходит во взаимодействии с процентной ставкой, заставляет вспомнить не только К. Викселля, но и Дж.М. Кейнса, а утверждение о том, что этот результат зависит от рассматриваемого временного горизонта, наводит на мысль об исследованиях современных монетаристов.

Что же касается проблемы рынков, циклов и кризисов, то со всей определенностью можно сказать, что, во-первых, эта проблема принадлежала к числу наиболее обсуждавшихся, уже потому, что благодаря Марксу она оказалась тесно связана с вопросом о перспективах капитализма; во-вторых, в России были приверженцы всех существовавших теорий циклов и кризисов, хотя наиболее популярной была теория недопотребления Сисмонди, которую с различными модификациями отстаивали В. Воронцов, А. Финн-Енотаевский, А. Исаев, М. Бунятян и др.; в-третьих, теория циклов Туган-Барановского перенесла акцент с агрегированного подхода на структурный и тем самым оказалась в русле анализа цикла, предпринимаемого стокгольмской школой и отчасти предвосхитила подход Хайека; наконец, именно русские экономисты первыми сделали шаг от анализа делового цикла к исследованию долгосрочных циклических колебаний.

Продолжая обсуждать проблему взаимоотношения русской и западной экономической науки и конкретизируя утверждение С. Франка, следует заметить, что и некоторое время после революции взаимодействие между отечественной и мировой наукой продолжалось, при том что в этот период интересы отечественных экономистов во многом определялись специфическими практическими задачами. Но эти задачи были настолько обширны, что давали простор и для теоретического анализа. Так, задача разработки планов народного хозяйства способствовала тому, что были поставлены проблемы прогнозирования и предвидения и в связи с этим широкий круг методологических вопросов, касающихся задач и возможностей экономической науки, специфики экономического знания, а задача реализации идеи централизованного планирования побудила некоторых экономистов (например, Б. Бруцкуса) обратиться к проблемам распространения информации и координации в сложных системах, т.е. затронуть проблемы, которые позже стали предметом обсуждения Л. Мизеса и Ф. Хайека; практическая задача индустриализации усилила интерес к проблеме сбалансированного роста, инициировав построение макроэкономических моделей (модель экономического роста Фельдмана - см. гл. 31), включая модели с производственными функциями. К сожалению, развитие экономической науки в послеоктябрьский период было прервано, и далеко не все, что российские ученые успели сделать, оказалось интегрированным в мировую экономическую науку. Это не означает, что начиная с 30-х годов отечественная наука вообще не развивалась, но идеологическое давление привело к тому, что ситуация существования двух враждебно настроенных друг к другу течений: «буржуазной» науки и марксистской, была воссоздана, причем в гораздо более жестком варианте. В результате, несмотря на имеющиеся достижения, отечественная наука оказалась в изоляции, что привело в конечном счете, как и было предсказано, к ее существенному отставанию от западной.

Мы остановимся на наследии двух выдающихся русских экономистов - М.И. Туган-Барановского и С.Н. Булгакова, в творчестве которых нашли отражение специфические черты русской экономической науки соответствующего периода, прежде всего универсализм.

Если выбор Туган-Барановского вряд ли может вызвать удивление: значение этого ученого для русской и мировой науки общепризнано, хотя мы попытаемся отойти от привычных схем изложения его взглядов и рассмотреть их под углом зрения этико-философских принципов, то внимание к Булгакову, и особенно учитывая предложенный ракурс рассмотрения его идей, может показаться спорны» Но именно необычность подхода Булгакова с точки зрения экономической ортодоксии, а также его прозорливость в отношении ряд наиболее болезненных для экономической теории проблем, которая с этой необычностью связана и из нее вытекает, оправдывает интерес к этому мыслителю в рамках этой книги.

У обоих экономистов можно найти много общих черт: оба отдали должное марксизму, критически переосмыслили его, хотя и с различных позиций, попытались определить контуры политэкономии, ней» посредственно базирующейся на определенном этическом принципе. Для М.И. Туган-Барановского таким принципом явилась кантианская идея верховной ценности человеческой личности, для С.Н. Булгакова - христианская этика в ее обращенности к проблемам хозяйства. Наследие этих экономистов весьма обширно и выходит за рамки только этой проблематики, вместе с тем этическая предопределенность обусловила неординарный ракурс рассмотрение целого ряда проблем, представляющий интерес и сегодня.