М. ХАЙДЕГГЕР: ГЛУБИНА И ПОВЕРХНОСТЬ 7 страница

несчастное сознание гегелевского типа, обозначаемое в «Феноменологии духа» как «движение бесконечной тоски» и «могила своей жизни», то не единственно на путях сня­тия противоречий между его единичностью и неизменнос­тью. Гегель в этом вопросе поступает достаточно ясно — он просто демонстрирует, что до тех пор, пока сознание не завершило конституирование мира, возвратившись тем самым в себя, но не без багажа, а захватив с собой всю так называемую реальность, оно продолжает быть несчастным. Однако он дает понять весьма важную вещь, а именно, что подобного рода снятие заведомо оказывается для несчаст­ного сознания чем-то потусторонним. В нем самом оно всякий раз срывается и пробуксовывает. То есть сознание, заключенное в «я» и обретшее персональную форму, не­счастно по определению. А может ли оно становиться в некоторые отрезки времени счастливым, будучи по опре­делению несчастным? Ведь если «движение бесконечной тоски» и «могила своей жизни» применительно к созна­нию — не только метафоры (а я бы сказал: все что угодно, но только не метафоры), тогда возникает вопрос, а что же в нас тоскует, чья жизнь схоронена в могиле?

Здесь можно отойти от прямого гегелевского контек­ста, поскольку и сам этот контекст явным образом расши­ряется до границ сознательной жизни, обостряя негатив-ность, присущую форме «я». Разве мы не замечали по себе, насколько ничтожно все, что исходит от «я», — как сме­хотворны его претензии, как вызывающе-нахальна его упер-тость, как бессмысленны и пусты его желания' Мир пош­лой обыденности — вот мир, составленный из сталкиваю­щихся в бесцельном и беспорядочном перемещении бес­численных «я», каждое из которых обладает сознанием собственной значимости и настаивает на ней Однако мы представляем себе и иную экспозицию, в которой центр тяжести или, вернее, центр притяжения оказывается ра-

Измененные состояния сознания

дикально смещенным за границу всякого «я». Можно было бы подумать, что в качестве такого центра вводится фигу­ра другого, но это неверно, поскольку другой являет собой лишь противостоящую мне идентичность, — «я», задавае­мое иным местом, другой территорией Чтобы образовалось гравитационное поле за пределами всякого «я», как этого, так и другого, необходим еще и некто третий, рассеиваю­щий провокационную ситуацию стояния лицом к лицу. Вовсе не случайно у нас несмотря ни на что сохраняется редуцированная степень былой роскоши пира, называемая обыкновенно «сообразить на троих».

Присутствие третьего является необходимым усло­вием того, чтобы начался переход в измененные состоя­ния сознания, по крайней мере в цивилизации, в которой инструментом этого перехода выступают производные эти­лового спирта, а его пространством — та или иная вари­ация пиршественной залы. Причем третий вовсе не обо­значает лишь порядковый номер приходящего на пир, он обнаруживает за собой куда большее — отсылку к выс­шему смыслу, объединяющему присутствующих в общей стихии, смещенный центр притяжения, трансцендирую-щий всякий локальный, обособленный центр. Или, отсы­лая к Гегелю, — заминку в бесконечном движении тоски с ее опустошающим «я», опять «я», и снова «я». Очевидно, что несчастное сознание является могилой своей жизни ровно постольку, поскольку могила находится на террито­рии, принадлежащей «я», — самого могучего негативного потенциала. Трансцендирующая бесконечно узкий горизонт обыденного сознания перспектива, а вернее, целый веер разбегающихся и вновь сходящихся перспектив, третьего, которые в свое время набрасывал Бахтин, выступают ка­налами и векторами перехода в измененные состояния сознания Моменты подобного перехода демонстрируют нам своего рода вторичное отрицание — негативность по отно-

шению к негативности «я», — которое может останавли­ваться на себе и оборачиваться медленным самоуничтоже­нием человека (такую остановку мы фиксируем в случае употребления наркотиков), однако может преобразовывать­ся и в сброс лишнего балласта надуманных проблем и при­тязаний — в беззаботную открытость миру, в частичный отказ от себя в пользу чего-то большего Как мне кажется, именно эта уникальная возможность привлекает нас в измененных состояниях сознания и является в них наибо­лее ценной, несмотря на многочисленные подстерегающие на этом пути грозные опасности.

А. С.: При размышлении над измененными состоя­ниями сознания (ИСС) напрашивается попытка сравне­ния, которая в конечном счете оказывается неплодот­ворной. А именно речь идет о расширении понятия ИСС, когда мы говорим, что, в сущности, сознание может быть изменено не только алкоголем, наркотиками или, ска­жем, радикальной аскезой, но и телевизором, и вообще чем угодно. Когда мы так говорим, то теряем основную вещь — совершенно уникальную особенность перехода и пребывания в ИСС и их принципиальную неинтегри-рованность в повседневность. Переход в измененное состояние сознания обязательно чем-то маркируется, это почти инициация. Даже если перед нами два слесаря, ремонтирующих батарею, которым нужно выпить в пе­рерыве стакан, то они понимают — совершая этот акт, пусть даже он повседневный, они переходят во что-то иное. Мы ведь так никогда не думаем, когда садимся у телевизора или компьютера Существует определенная целостность и перехода, и самого пребывания в ИСС, загадочным образом прослеживаемая не только на про­тяжении истории человека, но и во всех современных попытках самоанализа

Измененные состояния сознания

Измененные состояния сознания либо выпадают из анализа как нечто недостойное репортажа и упоминания, либо, наоборот, становятся условием терапевтического дискурса, предполагающего справиться с какой-то пробле­мой. Хорошо было бы справиться с проблемой, но прежде стоило бы разобраться, в чем она состоит. Как мне кажет­ся, здесь очень важен момент экзистенциальной катастро­фы — забвение бытия не только постигает процесс изго­товления вещей и тот факт, что мастер сменяется гештел-лером, но в значительной мере относится и к ИСС, причем едва ли не в первую очередь. Мы видим, что по какой-то странной причине удивительная процедура совместного пребывания посредством химического трансцензора в определенном хронотопе, во всех культурах всегда отно­сившаяся к категории сакрального, вдруг стала относить­ся к категории маргинального — того, о чем не принято говорить. Собственно говоря, почему? Почему мы незаметно переместились в тот мир, где не просто утрачена хорошая взаимодополнительность модусов бытия, но даже сакраль­ное и профанное радикально перемешались, оттеснив из­мененные состояния сознания, которые использовались для принятия самых ответственных решений, на задний план? Когда индейцы бороро раскуривали трубку мира — а мы знаем, что было содержимым этой трубки, — они это делали для того, чтобы принять судьбоносное решение — о войне, о нуждах тотемного животного, о чем-то важном, не терпящем отлагательства. И никому не пришло бы в голову сделать это в одиночку. Момент выхода в сакраль­ное, момент использования химического медиатора как указателя пути и момент непосредственно ощущаемой об­щности сопрягались в единое целое. Так было всегда. В то же время мы видим, что сейчас отсутствует способ вменя­емого соединения ИСС с повседневностью. Именно поэто­му степень конфликтности между распорядком повседнев-

ности, задаваемым эпохой расписаний, графиков и време­ни циферблатов, и оазисами измененных состояний созна­ния, крайне высока Между ними нет никаких дозволен­ных переходов. Все покрыто если не мраком, то принципи­ально фальшивой недоговоренностью.

И вот о чем я задумался в данной связи — ведь пер­вые способы переходов в ИСС, будь то под воздействием мескалина, псилоцибина или производных алкоголя, зна­меновали собой то, что можно назвать бытием для друго­го. Как ни странно, но тот, кто переходил в измененные состояния сознания, делал это не для себя, а для других. Исступление шамана или жреца под воздействием хи­мических трансцензоров, некое первое, изначальное трансцендирование использовалось другими — умными интерпретаторами — в качестве источника первичных идей, которых больше неоткуда было взять. Бедный шаман входил в исступление не для себя, он, в сущнос­ти, от этого ничего не получал, да возвращаясь назад ничего, как правило, и не помнил, но он совершал страш­но важное дело — дело единения социума, синтез пер­вых образцов трансцендентного. Вполне возможно, что здесь была создана решающая предпосылка антропогене­за. Едва ли не последний по времени пример — это отно­шение пифии и ее толкователей.

Ведь пифия — тоже существо, вводимое в измененное состояние сознания, в транс, но опять же в качестве бытия для другого. Она не обязана была отдавать себе отчет в своих словах, она пророчествовала. И находились те, кто интер­претировал ее высказывания. Спрашивается, зачем им нужна была пифия? Это крайне загадочный вопрос, на него трудно ответить. Неужели они не могли бы сами продуци­ровать горстку бессвязных предложений? Пифия — по­следний затухающий образец функционирования сдвоен­ной системы; ныне основания ее устойчивого бытия утра-

Измененные состояния сознания

чены. Пребывающий в психоделическом трансе никакого смысла внешним наблюдателям не сообщает, от него отво­дят глаза или делают его элементом шоу. Обращение к ме­диаторам, выводящим за пределы обычного сознания, ста­новится в принципе личным делом каждого, — и этот факт представляет собой фундаментальную новацию как в пси­хологическом, так и в социальном плане. Не исключено даже, что речь идет о первом личном деле, учреждающим саму территорию личного. Тут есть над чем задуматься.

В случае употребления большинства наркотиков дру­гой делается ненужным. Окна монады закрываются, если они и были открыты, в чем многие сомневаются, и возника­ет автономный мир галлюцинаций. А как быть с самым глав­ным трансцензором измененных состояний сознания, со всеми производными этилового спирта? Другой и здесь на первый взгляд оказывается факультативным, но только на первый взгляд. Просто в какой-то момент произошла инте-риоризация, присвоение внешнего другого и присвоение бытия для другого себе самому. Сейчас мы, переходя в ИСС, являемся не только собственными пифиями, но и ее соб­ственными интерпретаторами, тем самым обретая в себе действительно интересного другого. Да и внешние другие повышают ранг присутствия, как только они оказываются здесь, по нашу сторону разделительной черты. Овеществ­ленный мир объектов — вырезанных из картона фигурок — обретает очертания и плоть. Режим бытия с другим все-таки восстанавливается. Конечно, если его нет, возможна про­дукция заместителей, всевозможных фантомов. Более того, даже если он есть, но не имеет никакого отношения к на­стоящему другому, он точно так же легко фантомизирует-ся, и в какой-то момент кажется, что хотя и «ходят в празд­ной суете разнообразные не те», но на этот случай и они сгодятся. Презумпция другого реализуется, может быть, именно потому, что другого я обнаруживаю в себе, — обна-

руживаю как интересного собеседника, как милующее зер­кало, которое уже вовсе не является на тот момент кривым Понятно, что оптика измененных состояний созна­ния визуализирует множество подделок все вокруг дво­ится, расплывается, наполняется ложными узнаваниями и неузнаваниями Тем не менее, я полагаю, что даруемый нам алкоголем и некоторыми наркотиками способ пере­хода в ИСС является своего рода гарантом того, чтобы трансцендирование было вообще возможно Если мы это не проверим здесь, где мы это еще проверим' Понятно, что интеллектуальное трансцендирование все равно бу­дет вторичным, производным Оно опирается на первич­ное трансцендирование, на переакцентуацию монады, когда мы оказываемся как бы в другом мире и становимся другими самим себе, — ибо отключается паразитарная рефлексия, которая нас тормозит и запрещает высказать то, что мы обдумаем только завтра Паразитарная ре­флексия прекращает возможности бытия заново, она уво­дит субъекта за многочисленные ширмы функциональных режимов, где он является покупателем, продавцом, гос­тем, официальным лицом и т д Вспомогательные медиа­торы преобразуют мир первых встречных в мир субъек­тов — а ведь это важнейшая экзистенциальная операция И пифия, и жрец, и султан из первой династии Османов, куривший трубку с гашишем, совершали значимое обще­ственное деяние, к которому нельзя было отнестись кое-как Теперь это, наоборот, нечто общественно вредное А поче­му' Почему так приватизировался и маргинализировался модус бытия, в котором совершались решающие для со­циума и для сознания вещи' В общем упадке, в нараста­ющей богооставленности и забвении именно дискредита­ции измененных состояний сознания принадлежит едва ли не решающая роль, хотя они продолжают сохранять изначальный опыт трансцендирования

Измененные состояния сознания

Т Г Современная европейская цивилизация, по край­ней мере в того момента, как в ней окончательно возобла­дал дух капитализма, утратила опыт великих культур про­шлого, где важнейшие решения всегда принимались в со­стоянии абсолютной беззаботности и легкости Прежние общества были основаны не столько на примитивном ути­литаризме, сколько на расточительности Батай связыва­ет этот факт с космологическими идеями, в частности с тем, что Солнце настолько могущественно и дарит миру так много энергии, что ее невозможно непрестанно акку­мулировать в форме золота или иного богатства, а следует растрачивать в обширных циклах раздариваний и обменов. Подобный принцип потлача, о котором писал Мосс, был включен в систему предельных представлений человека о богах, о мире и о себе самом, он отражал часть мироустро-ения Современный экономический принцип прямо проти­воположен Он основан на том, что человек должен все время что-то получать, выигрывать, наращивать имущество, капи­тал, загромождать пространство собственного существова­ния ненужными, но обладающими ценностью вещами

Основная проблема в том и состоит, что необходимо дистанцироваться от плоской рассудочности современно­го мира, следует быть немного безрассудным, слегка бе­зумным и совершенно легким Все великие культуры и религии противились духу тяжести и исходили из принци­па антидепрессии Тому, что давит на нас, тянет вниз и утяжеляет наши шаги, они противопоставляли легкость К идее легкости через трудные болезненные состояния при­шел Ницше Пришел одиноко В «Заратустре» он описал этот путь следующим образом сначала нужно стать верб­людом, потом львом, затем ребенком Принцип необычай­ной легкости я находила в Оптикой Пустыне среди мона­хов Очевидно, что он присутствовал и у старца Амвросия, и у других старцев прежней Оптиной Пустыни, помогав-

ших Гоголю, Достоевскому, Толстому.. — очень тяжелым людям Быть может, именно за тем они и приходили в оби­тель — чтобы в буквальном смысле снять груз с души, обрести хотя бы немного беззаботности. Все великое дол­жно быть легким по духу. Момент тяжести должен быть преодолен. Это очень русское умонастроение — в самых тяжелых ситуациях находить место для какого-то безум­ного, непредсказуемого действия, вносящего момент облег­чения. Ницше говорил, что предпочтет русскую печаль всем европейским радостям.

Недавно я перечитывала «Мертвые души». Мне все­гда очень нравился Ноздрев, а теперь понравился еще боль­ше. Ноздрев гротескно воплотил принцип легкости. Он постоянно все преувеличивает. Например, говорит, что выпил за обедом семнадцать бутылок шампанского, или купил неказистого жеребца за десять тысяч рублей, или, показывая на просторы за пределами своих владений, уве­ряет, что все ему принадлежит. Он преувеличивает абсо­лютно все, но это и правильно, потому что он все персона­лизирует. Все принадлежит ему. Это и есть принцип лег­кости. Нельзя принимать разглагольствования Ноздрева за банальное вранье, ибо в них явлена беззаботность. Он смеялся так, будто его зубы должны были выпасть. Я виде­ла этот смех у индейцев. Их боги смеются. Я разговарива­ла с монахами Оптиной Пустыни о том, что смех в право­славии не то чтобы запрещен, но выглядит несколько со­мнительным, и подумала, что бывает ведь и легкий, непри­нужденный смех, освобождающий нас отдуха тяжести. Они согласились со мной. Можно смеяться от преизбытка ра­дости, которая совпадает с щедростью. Мария Магдалина лила драгоценное миро на ноги и голову Христа, а ученики возмущались, потому что можно было бы продать миро за большие деньги и раздать их нищим. А она лила и лила Щедрость без границ В Европе этот дух практически пол-

Измененные состояния сознания

ностью покорен духом капитализма, но у нас он еще не целиком побежден.

Единственный человек, который разоблачает Чичи­кова, это Ноздрев. Он беззаботно рассказывает о нем всю правду на балу, хотя ему и не верят. Но внутри себя Чи­чиков посрамлен. Я полагаю, что бытие для другого — это персонализация. Два этих момента необходимым об­разом совпадают. Помните, Ноздрев говорит, мол, пред­ложите мне выбрать, кто мне дороже, отец родной или Чичиков, отвечу — конечно, Чичиков. В гротескном виде это есть чистое бытие для другого. А рядом с Ноздревым постоянно присутствует совершенно рассудочный персо­наж, его зятьМижуев, который ничему не верит и во всем сомневается. При этом он почти все время проводит с Ноздревым, потому что, даже преувеличивая и привирая, Ноздрев оказывается прав. Он порождает жизнь, пребы­вает в растрате. Пусть гротескно и страшно он демонст­рирует легкость и безумие — измененные состояния со­знания, о которых мы говорим.

Д. О.. Опыт измененных состояний сознания сохра­няет свою уникальную ценность благодаря возможности полного и безоговорочного возвращения в то место, кото­рое ты временно покинул. Какие бы приобретения ни ожи­дали тебя, какие бы потери ни подстерегали внутри этого опыта, что бы ты ни выносил из него в качестве новой черты экзистенции, место ухода и место возвращения должно оставаться тем же самым — это должно быть одно и то же место. Совершенно понятно, что подобное место не является точкой на карте или пунктом реальной местнос­ти — его координаты исключительно внутренние. То, что называется «прийти в себя», вовсе не причудливый оборот языка Этим понятием конституируется не только некое в себе бытие, но также и весь мир для нас, окружающий мир

как таковой. Лишь поскольку в любых перипетиях изме­ненных состояний сознания сквозит неустранимая возмож­ность «быть в себе», хотя бы в ближайшей перспективе, постольку и мир для нас удерживает свою форму. Это мерцающе-ускользающее место, это достоверно не прояс­няемое «в себе» нашего постоянно принимающего внешнюю форму или, другими словами, экзистирующего существо­вания, вещь жутко загадочная и едва ли разоблачаемая в своей загадочности. К ней, определенно не обозначая ад­реса, просто отсылают, как к собирающему началу, все акты нашего восприятия, все наши частичные трансгрессии, все состояния чувств и модусы экзистенции. Подобно тому, как своим Da (вот) собираются экзистенциалы хайдегге-ровского Dasein. Это уже потом мы находим себя в Петер­бурге, Париже или собственной постели, как в знакомых местах. А ведь эти места, сохраняя объективную действи­тельность, могут и ускользать от нас.

Опять-таки, степень радикальности перехода в таком случае равна изменению сознания, когда «прийти в себя» прежнего оказывается невозможным, а «быть в себе» означает непрестанное смещение точки, собирающей в нас окружающий мир. Это можно проиллюстрировать замеча­тельным отрывком из беседы Карлоса Кастанеды с доном Хуаном после инициирующей встречи с «союзником», где дон Хуан говорит- «...И тогда тебе захочется вернуться домой, в Лос-Анджелес. Это естественно. Первая реакция любого из нас в этом случае — поскорее вернуться домой. Но обратной дороги нет, и домой нам не дано вернуться уже никогда. И ты не вернешься в Лос-Анджелес...

— Но я же могу поехать в Лос-Анджелес! Могу ведь, да? Купить билет на автобус или на самолет и вернуться Ведь Лос-Анджелес останется там же, где был, верно?

— Безусловно, — засмеялся дон Хуан. — ...Когда союзник закружит тебя, изменится твое восприятие мира. .

Измененные состояния сознания

А восприятие — это все. Изменится оно — изменится сам мир»¹.

Обращает на себя внимание необратимость опыта, описываемого Кастанедой, безоговорочная однозначность ухода. Едва ли мы имеем право апеллировать к этому опы­ту, однако он прекрасно оттеняет специфику того, о чем мы говорим, — измененных состояний сознания. Их отличает безусловная тяга вновь возвращаться к исходному обстоя-нию дел, совершая лишь возвратно-поступательные шаги, отклонения и покачивания. То, что в свете обыденного здра­вого смысла покоится на прочных основаниях и выглядит вполне достоверным, оборачивается смехотворным надува­тельством при взгляде на него со смещенной точки зрения или, точнее, с одновременно возникающих нескольких то­чек зрения, присущих субъекту измененных состояний со­знания. Предметы начинают мерцать и превращаться, яв­ляя самые неожиданные свои стороны, о которых мы и по­нятия не имели, когда просто держали их перед собой на плоском экране представления «я», уподобляя их объемным фигурам, распластанным по поверхности Понятно, что об­ратная, темная сторона всегда значительно интересней, даже не столько в силу своей недоступности, сколько по причине обнаруживаемого ею бесконечного количества перспектив. Раз вещи имеют обратную сторону, это означает единственно то, что существует кто-то, кто с той стороны их созерцает. Более того, быть может этот таинственный «кто-то» обита­ет в нас, а мы его не знаем только потому, что не решаемся заглядывать дальше собственного носа, — вовсе не такого острого и длинного, как нос Буратино.

Переход в измененные состояния сознания, исподволь деформируя и телесность, позволяет пусть минимально, но вполне убедительно выступать за ее определяющие нашу

1.Кастанеда Карлос Путешествие в Икстлан Киев, 2001

«внешность» границы. А когда человеку все труднее и труд. нее становится контролировать свою «внешность», тогда один Бог только знает, кто начинает вырываться наружу, захватывая сцену представления, на которой обыкновенно господствует и солирует «я». И нос удлиняется, и уши делаются ослиными, и губы заворачиваются трубочкой, и копыта, и рога, и хвосты, и крылья внезапно проступают сквозь знакомый облик и также внезапно стираются без следа. Все подобные деформации недлительны, фрагмен­тарны и, как правило, не имеют фатального характера Вскоре происходит возвращение в привилегированный топос сборки, в котором мое бытие вновь тяготеет к совпа­дению с формой «я», однако возможность раскрывать эти кавычки, обращаться к собственной подлинности сохраня­ется единственно потому, что существуют моменты выхо­да из себя, экзистирования. Лишь эти моменты, осуществ­ляясь в нашей душе, доказывают, что мы — не суть авто­маты, что автоматизм производства мира для себя, прису­щий форме «я», может быть отложен.

А. С.: Я думаю, что измененные состояния сознания, даже самые простые, самые немудреные, как у тех самых слесарей, несут в себе что-то, что не предусмотрено распо­рядком повседневной жизни. Какими бы они ни были по своим итогам — а по своим итогам наша жизнь и так пла­чевна, — они все же имеют известный смысл. Если Авгу­стин называл время текущим образом вечности, то изме­ненные состояния сознания тоже есть образ чего-то боль­шего, — они как осколки архаических и экзистенциаль­ных практик, когда-то создававших человеческое в челове­ке. Во всяком случае, они действительно дают нам опреде­ленного рода гарантию того, что человек не станет колеси­ком бесконечной машинерии социальных порядков. Алко­голь и другие медиаторы дают возможность добровольно

Измененные состояния сознания

выводить себя из строя — что в принципе недоступно ни­какой вещи, никакому механизму и, следовательно, явля­ется одним из первых атрибутов субъекта Мы видим, что господство современного духа капитализма, дошедшее до безумной дисциплины времени, до дисциплины успеха и преуспевания, в ряде случаев становится более тревож­ным и гораздо более безумным, чем даже тотальное пьян­ство, не говоря уже об определенной культуре и иерархии пира в той мере, в какой они сохранились. Потому что нали­чие такой культуры, наличие сакральных, или прежде сак­ральных, а нынче непонятно каких пространств, в которые мы все же выходим, является гарантией против клонирова-ния в самом шоковом смысле этого слова — против едино­образия, против примитивно понимаемой пользы. Соответ­ствующее положение дел точно отмечено в известной рус­ской пословице: «Лучше пузо от пива, чем горб от работы». Фармакологически измененные состояния сознания отличаются от экстазов и трансов, обретаемых посредством духовных медиаторов (психотехник) существенно большим разнообразием и обратимостью — вплоть до определенной точки, когда наступает усталость путешественника. Это своего рода пробы глубинного бурения, выхватывание фраг­ментов, часто приводящее к тому, что вслед за исчезнове­нием паразитарной рефлексии наше самосознание легко утрачивает рефлексивную связность вообще. Человек устроен так, что не может найти островок техники безо­пасности. Об этом размышляли многие мыслители и по­эты, начиная с Хайяма: как застать мгновение между трез­востью и погружением в полное саморазрушение? Не воль­ны мы его продлить, хотя можем пройти, не задерживаясь, или задержаться. Поэтому я полагаю, что сколько бы мы ни говорили о борьбе с наркоманией и алкоголизмом, мы ничего не в силах поделать, пока не разрешим проблему, почему человек устроен так, что испытывает тягу к изме-

ненным состояниям сознания. А если не испытывает, то ему же хуже, мы его с трудом и человеком-то называем. Если он, как белка в колесе, вращается в бесконечных ма­шинах, попадая везде секунда в секунду, да еще и на секун­ду раньше, то мало сказать, что это подозрительно, — он нам кажется инопланетным созданием, лишившимся чрез­вычайно важных и существенных вещей. Всем доступная, абсолютно демократичная и в то же время несущая в себе глубинную иерархию и аристократию практика медиато­ров и выходов в измененные состояния сознания принци­пиально важна. Алкоголь, кстати, подобен гормональным впрыскиваниям тестостерона, которые, согласно опытам Лоренца, у доминирующих особей производят вспышку агрессивности, а слабые особи удаляются в свои невроти­ческие галлюцинации. Ничего радикально иного не проис­ходит, но проявляется возможность открыть себя иного. Татьяна совершенно справедливо заговорила о тра­те. Именно раздаривание и растрата ближайшим образом связаны с этими сакральными практиками и состояниями сознания. Можно вспомнить русскую пословицу. «Раз по­шла такая пьянка, режь последний огурец». Сохранившая­ся древнейшая клеточка потлача в нашей сберегающей экономике. Надо посмотреть, в чем большее безумие, — в бесконечном откладывании на потом и накоплении, кото­рое никогда не будет предъявлено к проживанию, или в непомерной растрате, которая может, конечно, вызвать массу критики в духе «зачем же ты так себя не жалеешь?». Модус растраты и раздаривания, связанный с измененны­ми состояниями сознания, все равно позволяет нам пре-зентировать лишь то, что в нас уже есть. Петру Первому приписывают известное изречение: надлежит говорить не по бумажке, дабы дурость каждого видна была. Мы можем его перефразировать и сказать, что нигде она так не видна, как в наших пирушках, в ИСС, ибо если есть тебе что ска-