Языческий Рим был удобно расположен для своих завоеваний, христианский Рим — удачно для своих. С Северного и Восточного моря, с бе-

^2* Об этом —в другом месте⁴.

548

регов Черниго моря и с Волги приходили бесчисленные народы, и епископ римский должен был осенить их знамением креста, чтобы они могли жить спокойно в этой области католического православия, а кто не приходил сам, того искал он. Молитвы и ладан посылал он народам, а они взамен этого слали ему золото и серебро и наделяли многочисленных слуг его полями, лесами, лугами. Но прекраснейший дар, который приносили они ему, было их открытое простое сердце,— они грешили больше, чем знали грехов, и приняли из рук папы перечень грехов, чтобы принять от него отпущение их. Тут ключи Петра пришли в движение, и звон их не оставался без вознаграждения. Каким прекрасным уделом духовенства были земли готов, алеманнов, франков, англов, саксов, датчан, шведов, славян, поляков, венгров и пруссов! Чем позже входили народы в царство небесное, тем дороже платили они за вход, нередко расплачивались они своими землями и свободой. Чем дальше на Север, чем дальше на Восток, тем медленнее совершалось обращение, тем внушительнее была благодарность; чем труднее принимал народ веру, тем крепче учился он веровать. И, наконец, духовное стадо римского епископа простиралось уже до Гренландии на Севере, до Дуная и Днепра на Востоке и до самых отдаленных предгорий Запада.

Винфрид, или Бонифаций, обративший в христианство немцев, больше любого императора способствовал укреплению власти папы над епископами. Будучи епископом в стране язычников, он поклялся в верности папе,— впоследствии же требованиями и уговорами удалось убедить и других епископов дать такую клятву, и, наконец, она стала в католических странах законом. При Каролингах земли все снова и сноаа делились, епископские епархии разрывались на куски, и у папы было немало удобных моментов, для того чтобы управлять в их епархиях. И, наконец, собрание декреталий Псевдо-Исидора, одна-единственная книга, впервые появившаяся где-то в промежутке между империей франков и немецкой империей, во времена Каролингов, послужила папе больше, чем десяток дарственных грамот императоров,— по невежеству, невниманию, из хитрости все написанное в этой книге сочли правдой, и этим были сразу же утверждены и древнейшие права и новейшие злоупотребления; ведь и вообще невежество, суеверие было тем обширным, глубоким морем, в котором ловили души сетью апостола Петра, а море это покрывало весь западный мир.

Государственная мудрость римских епископов прежде всего сказывается в том, что и самые неприятные, самые противные обстоятельства они заставляли служить себе. Долгое время их прижимали императоры Восточной империи, а потом и западные императоры, и, однако, именно за римским епископом Константинополю пришлось признать звание кафолического епископа, и именно он получил от Германии право инвеституры духовных сословий империи. Греческая церковь отпала от Рима, и это тоже на пользу папе, который никогда не мог бы пользоваться в ней тем же авторитетом, что в западной,— тем энергичнее прибрал он теперь к рукам западную церковь. Явился Магомет, арабы завладели значительной частью южной Европы, они показывались невдалеке от Рима и пы-

549

Тались высадиться здесь на сушу, но и эти беды были выгодны папе, потому что он сумел воспользоваться и слабостью греческих императоров и опасностью, которая нависла над Европой,— он сам отправился на поле сражения, выступил в роли спасителя Европы, отныне христианство стало знаменем священной войны с неверными. Это — страшные войны: грозя отлучением, интердиктом, папа мог вынудить начать такую войну,— сам он был не только герольдом войны, но нередко полководцем и казначеем. Он воспользовался и удачами норманнов в борьбе с арабами; он наделил их землями, которые ему не принадлежали, и благодаря этому обеспечил себе тылы так, чтобы сосредоточиться на главных целях. Верно сказать: дальше всех будет тот, кто поначалу и не знает, куда дойдет, но, согласно твердым правилам, пользуется всяким преимуществом, которое дарует ему время.

* * *

Отметим же еще некоторые из этих правил, которыми пользовалась римская курия на пользу себе, отметим их беспристрастно, не испытывая ни любви, ни ненависти.

1. Господство Рима опиралось на веру, на такую веру, которая и на земле и на небе должна была способствовать спасению душ. Все средства, с помощью которых можно направлять людские души, должны были войти в эту систему, и все эти средства добыл Рим. Человек всегда был во власти церкви, от материнского чрева и до могилы, и даже в чистилище, и он не мог освободиться от власти церкви, не навлекая на себя несчастья без малейшей надежды на спасение; церковь формировала ум человека, она беспокоила и умиротворяла его сердце, исповедь была ключом к тайнам человеческого сердца, ключом к его совести, ко всему, что носил он в себе, и этот ключ тоже был в руках церкви. Под ферулою церкви верующий всю жизнь оставался ребенком, и, грозя смертью, церковь связывала его семикратными узами⁵, чтобы с большей щедростью развязать раскаивающегося и щедрого на дары человека. Такова была судьба нищих и царей, рыцарей и монахов, мужчин и женщин,— не смея пользоваться ни своим разумением, ни своей совестью, люди обращались к церкви, и не было недостатка в направлявших шаги их. А поскольку человек в душе своей ленив и, привыкнув к христианской заботе о душе, не может уже обходиться без нее и, напротив, своим потомкам оставляет в наследство кроткое ярмо церкви — словно перину для больного,— то власть церкви была утверждена в самой душе человека. Как только церковь полонила разум и совесть верующего, все было в ее руках, а что сеяла она духовное, а пожинала телесное, то был пустяк,— при такой преданности верующих церкви она уже при жизни человека успела давным-давно унаследовать всю сокровенную его душу.

2. Чтобы направлять веру человека, церковь отнюдь не пользовалась самыми великими и важными средствами, а, напротив, пользовалась самыми малыми и самыми доступными,— церковь знала, как легки удовле-

550

творить немногим религиозные чувства людей. Крест, образ богоматери с ребенком, месса, четки достигали своей цели лучше, чем самые утонченные рассуждения, но и такой домашней утварью церковь пользовалась крайне экономно и бережно. Где довольно было мессы, не было нужды в причастии, а где довольно было простой мессы, не было нужды в музыке; где вкушали пресуществленный хлеб, можно было обходиться без пресуществленного вина. Благодаря такой экономии у церкви появлялась возможность разрешать бесчисленные вольности и дарить отнюдь не дорогие подарки; самого бережливого, рачительного хозяина следовало бы спросить, может ли он из воды, хлеба, вина, из нескольких побрякушек н безделушек, из шерсти, мирра и креста сделать больше, чем сделала церковь! То же относится и к формулам, молитвам, церемониям. Церковь никогда ничего напрасно не выдумывала и не предписывала; прежние формулы остались, хотя новые времена испытывали потребность в новых; благочестивое потомство должно было обретать блаженство, как обретали его предки. Тем более церковь никогда не признавала совершенных ею ошибок; если совершены они были слишком уж на виду у всех, то совершенное уничтожалось, и уничтожалось самым хитроумным манером,— в противном случае все оставалось по-прежнему и не улучшалось, а умножалось. Прежде чем небеса заполнились святыми, церковь уже переполнилась богатствами и чудесами, следуя по столь рассудительному пути, а что касается совершенных святыми чудес, то тут фантазия рассказчиков не утомляла себя. Одно и то же повторяется, все строится на великом принципе общедоступности, понятности, обыденности, потому что при полной невероятности события частое повторение его без малейшей тени смущения заставляет, наконец, поверить в его реальность,— так нередко и верили в подобные рассказы.

3. Прибегая к своему принципу самого малого, римское государственное искусство умело связать воедино самое тонкое и самое грубое, так что трудно превзойти церковь и в той и в другой крайности. Не бывало человека более смиренного, кроткого, проникновенного в мольбах, чем римский папа в тяжелые времена бедствий или в разговорах с людьми добросердечными и послушными,— то слышится голос святого Петра, то заботливейшего отца,— но никто не пишет, никто не поступает так откровенно, так грубо, так решительно и жестоко, как он, если только есть в этом необходимость. Папы никогда ничего не обсуждают — они указывают и повелевают, и всякий раз прокладывает себе путь хитроумная дерзость,— когда они умоляют и упрашивают, когда требуют, грозят, упорствуют, карают; таков язык римско-католических булл, почти не имеющий в этом равных себе. Отсюда совершенно своеобычный тон церковных законов, посланий, декреталий в Средние века, тон, весьма характерно отличающийся от достоинства, с которым говорит древнеримское законодательство; раб Христов привык разговаривать с подданными, со светскими людьми, будучи уверен в своей правоте, ему не приходится брать назад свои слова. Этот священный деспотизм, украшенный достоинством отца, совершил на свете больше дел, чем пустая учтивость ничтожных дворцо-

551