I. Присущий человеческому роду характер чувственности изменяется в зависимости от климата и органического строения, но к гуманности ведет лишь человечность чувств

У всех народов, за исключением, может быть, только больных альбиносов, — пять или шесть обычных человеческих чувств; бесчувственные, о которых рассказывает Диодор¹, глухонемые народы — это сказка. Но кто будет обращать внимание на все различие внешних чувств, кто подумает о неисчислимом множестве людей, населяющих земной шар, тому покажется, что перед ним — целый мировой океан, где нет конца набегающим друг на друга волнам. У каждого человека — своя мера чувств, как бы своя настроенность всех чувственных ощущений, так что в особых случаях на поверхность выходят самые поразительные проявления чувств.

194

Поэтому врачами и философами составлены целые перечни таких идиосинкразий, то есть специфических, странных чувств, — они бывают и удивительны, и необъяснимы. Как правило, мы замечаем такие странные состояния только у больных и в необычных обстоятельствах, в повседневной жизни мы проходим мимо них. И в языке нет слов для их обзначения, потому что ведь каждый говорит так, как чувствует и понимает, и у различных нет общей меры их различных чувств.

Зрение — это наиболее ясное из чувств, но и когда мы смотрим, то различия зависят не только от того, с близкого или далекого расстояния мы смотрим, но выражаются и в форме, и в цвете вещей, как мы видим их; вот почему любой художник, рисуя, придает предметам различные очертания и почти каждый — особый оттенок цвета. Дело философии человеческой истории — не в исчерпании до дна всего этого океана, а в том, чтобы выявить бросающиеся в глаза различия и затем обратить внимание на более тонкие различения в работе органов чувств.

Самое всеобщее, самое необходимое человеку чувство — осязание; оно служит основой других чувств, а у человека служит основой величайшего органического преимущества перед животными^1*. Благодаря ему мы получили искусства, открытия, жизненные удобства, возможно, что и в наших представлениях оно играет большую роль, чем то обычно предполагают. Но как различен бывает этот орган чувства даже у людей; его видоизменяют образ жизни, климат, практическое применение, навык, наконец, и вообще генетическая чувствительность тела. Так, некоторым американским племенам приписывают невосприимчивость кожи, которая, как утверждают, проявляется даже у женщин и во время самых болезненных операций^2*, — если факт этот вообще верен, то, как мне кажется, его можно объяснить и телесными и душевными предпосылками. А именно: племена эти столетиями подставляют свои нагие тела резким порывам ветра, их кусают злобные насекомые, в них втирают сильно действующие мази, но эти племена отняли у себя и волосяной покров, который только способствует мягкости и нежности кожи. Пищей их была грубая мука, корни и травы, содержавшие в себе много щелочных веществ, а ведь хорошо известно, что органы пищеварения и чувствительность кожи находятся в прямом отношении между собой, вот почему при некоторых болезнях чувство осязания сходит на нет. Даже и неумеренное потребление пищи, после чего этим же племенам нередко приходится терпеть ужаснейший голод, тоже свидетельствует об определенной невосприимчивости — симптоме многих распространенных среди них болезней^3*; итак, нечувствительность кожи — это и зло и благодеяние их климата, наряду со многими другими подобными же явлениями. Природа постепенно вооружала их такой невосприимчивостью, оберегая от бед, которых они иначе не могли бы вы-

1* Метцгер. О физических преимуществах человека перед животными. — В его «Собрании разных сочинений», т. III.

2* «История Америки» Робертсона, т. I, с. 562.

3* Уллоа, т. 1, с. 188.

195

Нести, — искусство их последовало природе. Североамериканец выдерживает муки и боль героически-стойко — так заставляет поступать его чувство чести, к этому привыкал он с детства, и женщины ни в чем не уступают мужчинам. Стоическая апатия стала потребностью их натуры, как бы велика ни была телесная боль, и тот же источник, как представляется мне, и у менее резко выраженного у них полового влечения, хотя жизненные силы их ничуть не притуплены, и у своеобразного бесчувственного их состояния; порабощенные племена погружаются как бы в сон наяву. Итак, это — дикари, нелюди; недостаток чувства природа дала в утешение этим детям своим, а они отчасти стойко перенесли его, отчасти употребили себе во зло, потому что недостаток человеческих чувств в их душах был еще более велик.

Опыт показывает, что чрезмерный зной и чрезмерный холод одинаково сжигают, притупляют внешние чувства. У народов, которые по раскаленному песку ходят босыми ногами, подошва такая, что ее можно подковать железом, и бывали случаи, когда такие люди минут по двадцать могли стоять на горящих углях. А разъедающие яды могут настолько видоизменить кожу, что человек способен держать руку в растопленном свинце; трескучий мороз, гнев, всяческие душевные движения тоже могут способствовать притуплению чувства^4*. А самая тонкая восприимчивость встречается в тех странах, где люди ведут способствующий нежному натяжению кожи и, так сказать, мелодическому распространению нервов образ жизни. Житель Ост-Индии — это, наверное, самое утонченное существо, если говорить о наслаждении, которое дают органы чувств. Вкус его никогда не заглушается жжеными напитками и острыми блюдами, он способен почувствовать самый тонкий привкус чистой воды, а пальцы его способны воспроизвести самые искусные работы, так что никто и не отличит подлинника и копии. Его душа бодра и спокойна — в ней кроткое эхо чувств, на которых он покачивается, словно на волнах. Так играют волны, по которым плывет лебедь, так воздушные потоки колышут нежную весеннюю листву.

Помимо теплых и кротких широт ничто так не благоприятствует остроте ощущений, как чистоплотность, умеренность, движение — три добродетели, в которых превосходят нас многие некультурные, на наш взгляд, нации и которые, как видно, особенно свойственны народам, живущим в прекрасных уголках земли. Чистота дыхания, любовь к умыванию и купанию, движения на свежем воздухе, здоровое и сладостное почесывание, потягивание тела — все это хорошо было известно древним римлянам и все это еще очень распространено среди нынешних индийцев, персов и некоторых татарских племен, — подобные упражнения способствуют быстрому обращению соков, поддерживают эластичность кожи. Народы, живущие в самых обильных областях земли, ведут умеренный образ жизни, они не имеют ни малейшего представления о том, что противоестественно

4* «Физиология» Галлера, т. V, с. 16.

Раздражать нервы, бездумно тратить соки организма — это удовольствие для которого создан человек; племена браминов, начиная с предков их, с самого начала мира не пробовали ни мяса, ни вина. Но уже на примере животных видно, какую власть над всеми органами чувств обретает мясо; насколько же сильнее должно влиять оно на тончайший цветок творения — на человека. Умеренность в чувственных наслаждениях — это, без всякого сомнения, более действенный метод достижения философии гуманности, чем разные ученые, надуманные абстракции. Народы с грубыми чувствами, живущие в дикости, и в жестоком климате, обычно прожорливы; им нередко приходится голодать, и едят они все, что попадется под руку. Народы с более утонченными органами чувств любят более тонкие наслаждения. Пища их проста, одна и та же изо дня в день; зато они привязаны к сладостным мазям, тонким запахам, к роскоши, удобству, а цветок наслаждений для них — чувственная любовь. Если говорить только о тонкости органов чувств, то нет колебаний в том, на чью сторону склонится чаша весов, ибо ни один европеец не станет долго выбирать между трапезой гренландца с его рыбьим жиром и специями индийца. Но вот вопрос — к кому мы ближе, несмотря на всю нашу культуру на словах, к кому ближе мы в главном, на деле, к гренландцу или к индийцу? Индиец свое счастье видит в бесстрастном покое, в не нарушаемом ничем наслаждении, радостном и светлом, он дышит сладострастием, он погружен в море сладостных сновидений и освежающих запахов, — а что же такое наша роскошь, ради которой беспокоим, ради которой грабим мы целые части света? Что нужно нам, что мы ищем? Новых, острых приправ — притупленному языку, чужих плодов, чужой пищи, вкуса которой мы иной раз не можем и распробовать в изобилии и мешанине всякой еды, пьянящих напитков, отнимающих у нас покой и рассуждение; что бы еще придумать, чтобы возбудить и разрушить наше естество, — вот какую великую цель ставим мы перед собою каждодневно. Наши сословия различаются по тому, насколько могут достигать этой цели; в ней видят свое счастье целые нации. Счастье? Почему же голодает бедняк, вынужденный в поте лица своего трудиться, чтобы вести самую жалкую жизнь, тупо чувствуя свое существование? Чтобы богачи, чтобы великие мира сего каждодневно притупляли свои чувства более утонченным способом, чтобы вечно питали они в душе своей жестокосердие и грубость. Индиец говорит так: «Европеец всеяден». А утонченное обоняние индийца заставляет его с отвращением смотреть на дурно пахнущего европейца. По его понятиям, европеец не может не принадлежать к презренной касте отверженных, которой разрешено есть все. И во многих странах, где живут магометане, европейцев называют нечистыми животными, и причиной тому —далеко не просто религиозная ненависть.

Вряд ли природа дала нам язык для того, чтобы несколько сосочков на нем были целью нашей тяжелой жизни и причиной несчастья других людей. Природа наделила язык способностью ощущать вкус — отчасти для того, чтобы усладить нам обязанность утолять волчий голод, а потому и более приятным образом увлекать нас к нелегкой работе, отчасти

197

же для того, чтобы язык стоял на страже нашего здоровья, но такого стража роскошествующие нации давно уже потеряли. Скот знает, что для него здорово, и ест траву с осмотрительностью, ничего вредного и ядовитого для себя он не тронет, скотина ошибается редко. Люди, жившие вместе с животными и скотом, хорошо могли разбирать, что полезно, а что вредно, но они утратили прежнюю разборчивость, когда стали жить среди людей: так индиец потерял свой более чистый нюх, когда перестал питаться простой пищей. Народы, живущие на воле, народы здоровые, еще не отвыкли от своего руководителя среди чувств. Они едят плоды, растущие в их стране, и никогда не ошибаются или ошибаются крайне редко; североамериканец даже распознает врагов своих по запаху, а житель Антильских островов различает своим нюхом следы, оставленные разными народами. Так даже самые чувственные, животные способности человека могут развиваться, если упражнять их; но самое лучшее для них развитие — чтобы они оставались в должной пропорции к настоящему человеческому образу жизни, чтобы ни одна сила и способность не отставала и не господствовала среди прочих. Пропорции такие меняются с каждой страной и каждой климатической зоной. В жарких странах люди едят самую омерзительную для нас пищу, вкус этих людей — дик, но природа требует такой пищи — в ней лекарство, спасение, благодеяние^5*.

И, наконец, слух и зрение — самые благородные органы чувств, — чтобы пользоваться ими и создан весь органический строй человека; именно у него эти органы чувств превосходно развиты, в отличие от чувств животных, они искусны и умелы! Сколь остры слух и зрение некоторых народов! Калмык видит вдалеке дымок, но ни один европеец его не приметит,— пугливый араб прислушивается к звукам и шорохам в своей тихой пустыне. А если к этим острым и тонким чувствам присоединяется еще и направленное внимание, то мы видим на примере многих народов, сколь много может добиться и в этом малом деле человек, упражнявший свои чувства. Народы-охотники знают в своей стране каждое дерево, каждый кустик; североамериканец никогда не заблудится в своих лесах. Они преследуют своего врага, проходят сотни миль, а потом вновь отыскивают свою хижину. Благонравные гварани, рассказывает Добритцхофер, с поразительной точностью воспроизводят всякую тонкую, искусную работу, которую покажешь им, но если начать описывать им словами, то на слух они мало что могут представить и потом ничего не могут сделать — естественное следствие их воспитания, потому что душа их воспитана не словами, а наглядными вещами, которые они видят, тогда как многоученые люди понаслушались иной раз так много всего, что уже не могут разглядеть того, что находится у них под носом. Душа вольного сына природы, можно сказать, делится между глазом и ухом, он с абсолютной точностью знает вещи, которые видел в своей жизни, он с полной точностью пересказывает легенды, которые слышал. И язык его не запле-

^5* «Наблюдения над влиянием климата» Вильсона, с. 93.

198