III. 1. Социокультурное понятие класса

[...] Для большинства женщин XIX и начала XX века, которые либо вообще не принимали участия в трудовой и политической жизни, либо делали это лишь нерегулярно, культурный уровень класса, к которому они принадлежали, имел большое значение. В исследованиях о буржуазии уже неоднократно подчеркивалось влияние аспекта культуры на процесс формирования классов, поскольку класс буржуазии нельзя назвать однородным с точки зрения положения в обществе его представителей. При этом стало легче вклю­чить в рассмотрение и родственниц буржуа, что иногда приводило к тому, что категория класса не столько до­полнялась, сколько заменялась категорией "культуры". Что же касается историографии рабочего класса, которая иссле­довала в основном структуры, то здесь аспекты культуры долгое время вообще не учитывались.

Итак, если категория культуры понимается слишком узко и рассматривается отдельно от других общественных сфер, то она скорее конкурирует с категорией класса, а не дополняет ее. Для расширения этой категории имеет смысл обратиться к заимствованному из антропологии понима­нию культуры и необходимо более гибко и динамично определить это понятие, иначе действующие лица истории из пленников структуры превратятся в пленников куль­туры. Таким образом, под "культурой" нужно понимать взаимодействие традиционных и новых знаков, которое передается из поколения в поколение и варьируется в зави­симости от класса и пола, а также в зависимости от таких критериев, как этнос, вероисповедание, регион. Такое взаимодействие знаков (то есть культура) сознательно и бес­сознательно создается и используется действующими лицами истории для осмысленного истолкования действи­тельности, делает возможной их коммуникацию, а также служит базисом для их самоидентификации и обособления от других. Культура в этом смысле формирует и нор­мирует ментальные, моральные и эстетические категории, оказывает влияние на восприятие человеком действитель­ности и на связанные с этим восприятием мнения и действия, причем они в значительной мере различаются в зависимости от принадлежности к определенному полу и к определенному классу.

Расширенное в отношении категории культуры понятие класса, назовем его социокультурным, позволяет учесть все разнообразие идентичностей, не упуская из внимания принадлежность к определенному классу. Вследствие этого, такие критерии классификации общества, как вероиспо­ведание, этнос, местоположение и др. выступают теперь не как противоречия, а как возможные варианты, имеющие одинаковую ценность. Принадлежность к определенному социальному классу не означает одинаковости по всем пара­метрам; под одной этикеткой может оказаться разнообра­зие вариантов. [...].

Социокультурная классовая идентичность формируется, познается и передается на микроуровне в различных сфе­рах, например, на предприятии, в объединении, в семье, среди соседей, в партии, в профсоюзе или в общине. В протекающих в этих сферах процессах общения, а также в результате накопления опыта формируется как классовая так и половая идентичность. При этом ни одна из них не является главной. Даже в тех сферах, в которых уже гос­подствует исключительно один пол, речь идет о сохранении этого господства и, таким образом, об осознании и отграничении своей половой идентичности. Собственно женские ниши и сети уже исследовались с этой точки зрения, прежде всего, специалистами по истории женщин. Что же касается истории политики и экономики, то она еще почти не изучалась с учетом гендерного аспекта и представляет собой многообещающий материал для новых исследований с позиций истории мужчин.

Несмотря на маркированность исторических мест, их границы остаются неустойчивыми в процессе развития истории. [...] Эти места существуют не как автономные женские или мужские "острова", а тесно связаны между собой посредством взаимодействия, сотрудничества и кон­фликтов. Поэтому такие дихотомии, как частная и об­щественная сферы, семья и работа, которые долгое время поддерживались историографией, искажают наше пред­ставление об истории, тем более, что эти дихотомии почти всегда ассоциируются с другой парой понятий: цен­тральное-периферийное.

Уделяя больше внимания аспекту взаимосвязанности, можно добиться соединения категорий "класс" и "пол". Различия между мужчинами и женщинами, между ра­бочими и буржуа создаются не в последнюю очередь по­средством конструирования воображаемого "другого" и становятся понятными только при их сопоставлении. Во взаимном общении действующие лица истории дискурсив-но создавали сходства и различия по признаку класса и пола. Они на собственном опыте испытывали эти сходства и различия, перепроверяли их, закрепляли, передавали по традиции и, таким образом, усиливали сознание своего неравенства. [...]

История классов и история полов должны пойти по пути постоянных сравнений. Для обоих подходов харак­терны метод соотношения и сравнения. Однако не следует стремиться к созданию универсальной величины для срав­нения и соотношения, при помощи которой можно было бы установить лишь степень сходства и различия. Скорее необходимо исследовать варианты проявления классовой и половой дифференциации и их отношения между собой. [...]

Реформа вместо революции - такой путь мог бы при­вести к интеграции предлагаемого историей полов науч­ного подхода в немецкую социальную историю, если последняя не окажет сопротивления. Вообще времена, ког­да между отдельными дисциплинами возводились прочные стены и с их высот проповедовалась "истина", должны отойти в прошлое. [...] Напротив, нужно стремиться соединить социальную историю и историю полов в "общей истории общества", которая бы обходилась без иерархии категорий и значимостей, принимала бы во внимание как женскую, так и мужскую часть истории, а также модифи­цировала бы уже существующие соответствующие теории.

В оригинале:

Gunilla-Friederike Budde: Das Geschlecht der Geschichte. In:

Geschichte zwischen Kultur und Gesellschaft. Beitrage zur Theoriedebatte. Hg. von Thomas Merge! und Thomas Welskopp. Mtinchen 1997, S. 125-150. (Пер. Элины Майер)

Список литературы:

BUTLER, Judith: Das Unbehagen der Geschlechter. Frankfurt a.M. 1991. [Gender Trouble. Feminism ani the Subversion of Identity. London. 1990.]

CANNING, Kathleen: Feminist History after the Linguistic Turn: Historizing Discourse and Experience. In: Signs 19 (1994). P. 368-404.

CONRAD, Christoph / Martina KESSEL (Hrsg.): Geschichte schreiben in der Postmodeme. Beitrage zur aktuellen Diskussion. Stuttgart. 1994.

DAVIDOFF, Leonore: Regarding Some "Old Husbands' Tales": Public and Private in Feminist History. In: Worlds Between. His­torical Perspectives on Gender and Class. Ed. by L. Davidorf. New York. 1995. P. 227-276. [Alte Hiite. Offentlichkeit und Privatheit in der feministischen Geschichtsschreibung. In: L'Homme 4 (1993) 2. S. 7-36.]

DAVIS, Natalie Zemon: Gesellschaft und Geschlechter. Vorschlage fur eine neue Frauengeschichte. In: Frauen und Gesellschaft am Beginn derNeuzeit. Hrsg. von N.Z. Davis. Berlin. 1986. S. 117-132.

FREVERT, Ute: Frauengeschichte - Mannergeschichte - Geschlech-tergeschichte. In: Lynn Blattmann u.a. (Hrsg.): Feministische Per-spektiven in der Wissenschaft. Zurich. 1993. S. 23-40.

FREVERT, UTE: "Mann und Weib, und Weib und Mann". Ge-schlechter-Differenzen in der Modeme. Miinchen. 1995.

HAUSEN, Karin / Heide WUNDER (Hrsg.): Frauengeschichte -Geschlechtergeschichte. Frankfurt a.M. 1992.

HULL, Isabel: Feminist and Gender History Through the Literary Looking Glass. In: Central European History 22 (1989). P. 279-300.

KELLY, Joan: Women, History and Theory. Chicago. 1986. OTTO, Louise: Frauenleben im Deutschen Reich. Leipzig. 1876.

RILEY, Denise: Am I that Name? Feminism and the Category of 'Women' in History. London. 1988.

SALOMON, Alice: Die Ursachen der ungleichen Entlohnung von Manner- und Frauenarbeit. Leipzig. 1906.

SCOTT, Joan Wallach: Gender: A Useful Category of Historical Analysis. In: American Historical Review 91 (1986). P. 1053-1075. [Gender. Eine ntitzliche Kategorie der historischen Analyse. In: Selbst BewuBt. Frauen in den USA. Hrsg. von N. Kaiser. Leipzig. 1994.]

THOMPSON, Edward P.: Die Entstehung der englischen Arbeiter-klasse. Frankfurt a.M. 1987. [The making of the English working class. Harmondsworth. 1963.]

WEBER, Max: Machtverteilung innerhalb der Gemeinschaft:

Klassen, Stande, Parteien. In: Wirtschaft und Gesellschaft. GrundriB der verstehenden Soziologie. Tiibingen. 1972.

WEST,Candace / Don H. ZIMMERMANN: Doing Gender. In:Gender and Society 1 (1987). Р. 125-151.

Галина Зверева

Формы репрезентации русской истории в учебной литературе 1990-х годов: опыт гендерного анализа.

В настоящее время в интеллектуальной жизни России про­исходят сложные процессы, связанные со становлением новой российской государственности. Они выражают себя, в частности, в актуализации проблемы самоидентифи­кации русских после распада СССР. Первые подступы к ее научной разработке обозначены гларным образом в работах российских этносоциологов.'

В последние годы эта тема стала обсуждаться в про­фессиональной историографии в связи с формированием массива текстов, содержащих обновленные версии истории России. Критическая теоретическая рефлексия по поводу интерпретаций русской истории в научной литературе и учебниках для высшей и средней школы концентрируется в основном вокруг "эпистемологических" и "концептуаль­ных" аспектов современной российской историографии.² Значимость и актуальность исследований такого рода не­сомненна. Однако этот подход к изучению историографи­ческого процесса (объективистский взгяд "извне") представляется недостаточным для понимания особенностей современного самосознания российских историков, которые остро переживают общественный кризис "национальной идентичности". При этом подходе вне поля внимания историков историографии (тех, кто изучает специфику представления отечественной истории в учебной литера­туре') остается важная тема самой процедуры "перевода" исторического знания в образовательную практику и способов репрезентации этого знания в учебных текстах., По сути она включает в себя рассмотрение нескольких взаимосвязанных вопросов:

• какими способами формируется корпус истори­ческого знания в учебной литературе по истории;

• каким образом знание, которое порождается в акаде­мической историографии и закрепляется нормативно в исторической профессии, способно воспроизво­диться, редуцироваться, "оседать" в учебно-дидакти­ческих формах;

• какова роль форм коллективной памяти в констру­ировании образов отечественной истории, которые содержатся в текстах учебников;

• как выглядят идеи-понятия и идеи-образы, составля­ющие каркас концепций отечественной истории и образующие своеобразную культурно-образователь­ную матрицу.

Думается, что для разработки этих вопросов могут быть полезны исследовательские подходы и познавательные методы, которые предлагаются в рамках таких областей современного гуманитарного знания как "новая интеллек­туальная история", "культурные исследования", "гендерные исследования".

В этой работе предпринимается попытка осмыслить не- ' которые формы представления русской истории в учебной литературе России 90-х годов XX века, используя эври­стические возможности категории "гендер" и элементы гендерного анализа.

В последние годы в западном социально-гуманитарном знании стало утверждаться широкое понимание гендера как "полезной категории исторического анализа". Семантика этого слова, перенесенного из социологии в междисципли­нарную сферу и актуализированного в "истории женщин" и "женских исследованиях", претерпела существенные из­менения. В феминистской теории 70-80-х годов категория "гендер" применялась не столько для обозначения физи­ческих, социобиологических различий между полами, сколько для того, чтобы выделять социально-культурные коннотации, порождаемые словом "пол". Это позволило акцентировать внимание исследователей на богатых воз­можностях изучения темы "различении внутри различия", то есть на проблемах групповой и личностной идентифи­кации в пределах женского и мужского пола (раса, этнич-ность, класс).

Дальнейшие шаги к расширению границ "гендера" были сделаны в ходе академических дискуссий о том, в какой степени эта социально-культурная категория может исполь­зоваться как аналитический инструмент в социальных науках и гуманитарном знании.

В этой связи интересными представляются следующие высказыва­ния Г. Бок: "Категорию пола, хоть она и предоставляет широ­чайшие возможности познания практически всех исторических явлении, не следовало бы воспринимать как неизменную, универ­сальную и овеянную ореолом мистицизма конструкцию, предназ­наченную для объяснения всего происходящего в истории. Она служит не для того, чтобы сводить историю к какой-либо модели, а для выявления в истории разнообразия и изменчивости. Пол является "категорией" не в смысле обобщающей формы выражения понятия, а в первоначальном смысле этого греческого слова означающего "публичное несогласие", публичное обвинение, словопрения, протест, процесс в двояком смысле этого слова... Серьезное отношение к полу как социально-культурной категории требует покончить с биологизацией самого понятия "пол" и отказаться от соответствующего понятийного аппарата, т. е. от биологического обозначения пола... Понятие "пол" означает не вешь или предмет, не много вещей или предметов, а комплексное перелетение отношений и процессов. Необходимо "мыслить отношениями", чтобы из аналитической категории пола вывести культурную реальность - как в прошлом, так и в настоящем" (БОК 1996, с. 178, 182).

Рассуждения о значимости гендерного аспекта социаль­ных систем и структур существенно обогатили содержание ментального феномена "коллективная идентичность"; они содействовали разработке новых принципов и форм напи­сания "историй" (пола, расы, этнических групп, семьи, телесности, публичной и частной жизни и пр.). Соот­несение в конкретной междисциплинарной практике ("жен­ские исследования", "культурные исследования") социаль­ных категорий мужского/женского с субъективными иден-тичностями "мужчина"- "женщина" и включение их в повижный культурно-исторический контекст обусловило возможность представления "гендера" в виде релятивного социокультурного конструкта. Тендер" стал интерпретиро­ваться как перспективный подход к изучению многообраз­ных отношений "власти"-"подчинения", выраженных в изменчивых формах культурных коммуникаций между по­лами. Утверждение "гендерных исследований" в качестве самостоятельной исследовательской области в западном ака­демическом сообществе содействовало самоопределению таких необходимых атрибутов научной рациональности как "гендерная теория", "гендерный анализ" и пр.

Прежде чем рассматривать формы представления оте­чественной истории в текстах учебников, необходимо, на мой взгляд, кратко остановиться на системно-культурных свойствах текстов профессиональной историографии и исторической публицистики и отметить изменения внутри этих жанров исторического нарратива в связи с социально-политическими и идеологическими сдвигами в России 1990-х годов.

Проблема, поставленная в работе, может быть исследо­вана в процессе сопоставления исследовательских стратегий историков-профессионалов, понятий и концептов, кон­струирующих исторические нарративы (в данном случае -тексты учебников по истории) с дискурсивными практи­ками и образами, которые свойственны обыденному зна­нию и исторической публицистике.

Историческое сознание участников профессионального сообщества, содержащее то или иное объяснение (пони­мание) прошлого, формируется как тип рациональности на основе применения определенных теорий и методов иссле­дования, конвенциональных (в пределах своей культуры) представлений о правилах исторической профессии. Такое историческое сознание предполагает включенность истори­ков в социокультурный контекст, известную самоиден­тификацию с ним. Оно выражает себя в исторических исследованиях, образующих свод академического истори­ческого знания, в личностной критической саморефлексии, в разделяемых нормах профессионального поведения. При­сутствие в профессиональном историческом нарративе не­которых форм категоризации, присущих обыденному знанию, побуждает исследователя историографического процесса к специальному изучению места и функций этих компонентов в тексте.

Историческая публицистика не связана жестко обяза­тельствами, налагаемыми профессией на участников исто­рического сообщества, и может оставаться за пределами историко-профессиональных правил. Она отстаивает право на свободу выбора языка, воображение, близость литератур­ному нарративу, доступность массовому сознанию. В на­меренной нестрогости исторической публицистики более заметны черты внепарадигмальности, свойственные обы­денному знанию. Вместе с тем, она нередко претендует на научность и верификацию предлагаемых концепций. Зани­мая "промежуточное" положение между обыденным исто­рическим знанием (коллективной памятью) и профессио­нальной историографией, историческая публицистика способна выполнять роль посредника-транслятора элемен­тов представлений, свойственных коллективной памяти и "высокой" исторической науки. Присвоение ею посредни­ческой функции нередко создает эффект "медиации" -письма от имени народа или от имени исторической про­фессии, в зависимости от адресата.

Профессиональная историография и историческая пуб­лицистика состоят в сложных взаимоотношениях с коллек­тивной памятью. Присущие обыденному мышлению спо­собы категоризации создают в массовом историческом сознании речевые, знаковые, символические структуры, за­крепляют их в коллективной памяти и могут опосре­дованно воспроизводиться в разных жанрах исторических нарративов.

Стереотип как одна из форм категоризации обусловли­вает складывание в коллективном сознании схематизиро­ванных, аффективно окрашенных образов человека, груп­пы, события, явления. Упрощая психический процесс "при­ведения неизвестного к известному", он дает человеку доступный и быстрый способ осмысления меняющегося бытия. Стереотипу как своеобразной форме отбора и упо­рядочивания информации, родственны эффекты ореола и новизны, позволяющие индивиду воспринимать объект максимально однородным и непротиворечивым. Обыден­ным мышлением нередко не проводится различие между образами и понятиями, передаваемыми из поколения в поколение на основе культурного опыта, - и теми, которые "изобретаются" и актуализируются обстоятельствами совре­менной социокультурной жизни.

Благодаря свойствам обыденного мышления предста­вления о настоящем, прошлом и будущем, бытующие в коллективном историческом сознании, оказываются орга­нично соединены в целое. Представления о прошлом неизменно определяются ценностными мерками настоя­щего и совмещаются с ним. Компоненты коллективной памяти обнаруживают себя в процессе повседневного обще­ния, - в бытовом лексиконе, публицистике, периодической печати. Установки массового исторического сознания обре­тают те или иные формы в значительной мере посредством академической и публицистической "дисциплинизации истории", - активного образно-вербального воздействия профессиональной историографии и исторической публи­цистики на коллективные представления. Один из самых мощных каналов такого влияния - историческое образо­вание в средней и высшей школе.

Массовое (коллективное) историческое знание в Со­ветской России формировалось из разных источников и вме цало в себя: традиционные бытовые представления о "своем" и "других народах"; мировоззренческие установки о прошлом, обусловленные сохранением некоторых "доре­волюционных" культурных традиций; элементы официоз­ного политического дискурса; ценностные ориентации, речевые и образные штампы огосударствленного образо­вания, литературы и искусства; вербальные и невербальные компоненты маргинальных и контр-культур.

Создание и поддержание в массовом сознании внутрен­не непротиворечивой целостной "картины прошлого" обеспечивалось посредством стереотипных и символических "скреплений" коллективной памяти. Эти "скрепления" выражались в ценностной иерархии событий отечественной истории, которая воспроизводилась в Советский период из поколения в поколение.

Иерархия выстраивалась в соответствии с поимено-ванием исторических событий, по мере канонизации в историческом сознании определенной семантики и мета-форики значимых фактов, создания кластера "святых" -свода биографий исторических персонажей с набором лич­ных черт в зависимости от "их места в истории".

Исторические "вехи", "этапы", "периоды", получившие имя и оценку, представали в виде звеньев цепи непре­рывной истории. Поименованные события и исторические личности становились знаками коллективного истори­ческого знания, выполняя важную роль в обрядовой и ритуальной практике. Знаковую и, одновременно, сим­волическую функцию приобрели в коллективной памяти названия исторических и памятных мест, вызывавшие круг устойчивых ассоциаций, например: Куликово поле, Боро­дино, Москва, Петроград, Ленинград, Сталинград, Зимний дворец. Смольный, Кремль, Белый дом.

Осмысление исторических событий обыденным мышле­нием достигалось с помощью общепонятных слов-знаков (Родина-мать, героическое прошлое, трудящиеся, пролета­риат, помещик, капиталист, революция, советский народ, советский человек и др.) и устойчивых бинарных оппо­зиций, менявших положительные и отрицательные зна­чения в зависимости от групповой или личностной ориентации (красные и белые; рабочий класс и буржуазия; социализм и капитализм).

Постулируемая однозначность историческихсобытий и героев упрощала процесс складывания в коллективной памяти разделяемых целостных образов. Наделение обыден­ным мышлением образов прошлого внеисторическими свойствами позволяло ему легко производить процедуру перехода от прошлого к настоящему и обратно, устанавли­вать тождественность разновременных феноменов.

Массовые представления об истории своей страны, истории своего народа органично сплетались с личностным знанием о прошлом (личная судьба, история семьи, родо­словная), поскольку последнее выражало себя в тех же культурно-исторических образах, речевых конструкциях, смыслах.

Такое свойство обыденного мышления как конструиро­вание совокупных образно-вербальных представлений о прошлом средствами свободного совмещения или отож­дествления разновременных исторических событий упрочи­лось в российском обществе в период "перестройки" и распада СССР. Укреплению в российском обществе фено­мена "народной философии истории" сопутствовала ломка государственной концепции отечественной истории и историко-государственной символики, которая произошла в 80-е начале 90-х годов практически одновременно в вербальных и невербальных источниках официального происхождения, партийной и общественно-политической публицистике, в средствах массовой информации. Разру­шение привычного "исторического порядка" преодолевалось в массовом сознании посредством актуализации сюжетов и образов исторических романов, документальных и худо­жественных фильмов на исторические темы.

Бытовое переосмысление общепринятой концепции оте­чественной истории совершалось при деятельном участии художественной литературы, а также литературной и исто­рической публицистики, которые заметно опережали про­фессиональную историографию в определении быстро изменявшегося мира и "переименовании" прошлого. Имен­но в этих гуманитарных областях ранее всего были акту­ализированы традиционные для отечественной культуры споры западников, почвенников и евразийцев об истори­ческой судьбе России, ее месте в мире в прошлом, на­стоящем и будущем.

Возвышение значимости коллективной памяти в романах и эссе на историческую тему В. Чивилихина, Д. Балашова, В. Пикуля и других писателей, разных по своим ценностным и идейным ориентациям, имело многообраз­ные, противоречивые последствия для обыденного соз­нания. "Снижение" философских проблем отечественной истории открыло возможность приобщения к этой поле­мике огромной массы людей. Оно, казалось, подтверждало право обычного человека авторитетно рассуждать о прош­лом, судить его, говорить о его уроках с позиции "здравого смысла".

"Омассовление" филосовфско-исторических тем высокой культуры и вынесение их "на улицу" существенно меняли жанр исторического дискурса, опрощали содержание ин­теллектуальной полемики, заменяли исследовательскую аргументацию априорными бинарными оппозициями, до­ступными массовому сознанию и родственными ему.

В литературно-художественных, научно-публицистиче­ских и общественно-политических журналах, вне зависи­мости от их идейной направленности, появились специ­альные разделы, призванные реформировать коллективное историческое сознание. В журнале "Россия молодая" (изда­ваемом с 1990 года) открылся тематический раздел "Отече­ство" с рубриками "Что было, то было", "Время раскрывает тайны", "Русские святыни". В журнале "Слово" - разделы "Духовные святыни", "Русский мир", "История", "Советская жизнь". В альманахе "Памятники Отечества" - разделы "Голоса былого", "Свет потомкам", "Возрождение". В журнале "Мир России" - направление "Россия и русские", в журнале "Рубежи" - "Россия" и пр.

В публицистических текстах национал-патриотической ориентации, адресованных массовому читателю, в сжатом виде, вместе с опорными знаками в виде имен известных героев и событий, нередко представлялись элементы тра­диционной официозной схемы отечественной истории. Воспроизведение сущностных свойств обыденного мышле­ния (в том числе, вневременное отождествление несопоста­вимого, апелляция к стереотипам, наделение понятий "вечными" смыслами и пр.) сочеталось в тексте с "патрио­тической" концепцией, представляемой, как правило, посредством ламентаций. Изложение "национальной исто­рии" с помощью определенных литературных тропов и оценочных речевых конструкций придавало ей черты драматизма, вид народной трагедии. Такая "история" пре­тендовала на то, чтобы выглядеть истинной, соответст­вующей исторической реальности.

Так, журнал "Слово" (периодическое издание национал-патриоти­ческой направленности) в 1993 году предлагал своим читателям версию русской истории, опираясь на тексты известных гумани­тариев, созданные еще в начале 80-х годов. Авторы текстов -Д. Балашов и Л. Гумилев - в то время критиковали роман-эссе В. Чивилихина "Память" за "фактические ошибки, неизбежные там, где автор-неспециалист начинает работать 'от нуля', не очень счи­таясь с достижениями науки, не владея методом критической проверки источников", и за "фантастичность" его проевропейской концепции русской истории, которая "противоречит большинству достоверных фактов". Эта публикация полемических заметок авторов, достаточно авторитетных для массового читателя 90-х годов, выполняла функцию подтверждения "правильности" рас -суждений на темы отечественной истории, которые содержались во вступительной статье А. Ларионова "К кому склонялась Русь?":

"Многое изменилось за эти десять лет. Уже нет Союза ССР, нет имперской России, царями добытой в многочисленных кровавых сватках с противниками, нет Европы, политически ориентированной на русский Восток, более того, нет и спасителя Бвропы в борьбе с фашизмом - Советского народа и Советской Армии. Ненавист­никами России и русских все брошено в грязь и растоптано с истошными клятвозаклинаниями. Масонская Европа вместе с масонами США - еще раз, как и в 1917-1920 годах, продала Россию... Это стало печальной реальностью.... Нам хочется быть европейцами, а не азиатами. И все европейское мы, как и Владимир Алексеевич (Чивилихин - Г.З.), принимали и по-прежнему принимаем с доверчивой легкостью. А зря! - считал Гумилев. Лев Николаевич критически относился к вечно лживой Европе и оптимистично смотрел на Азию и на великую страну, которая легла на два материка, образовав как бы третий - Евразию!... Философ­ствующие кремлевские "партократы", двурушничая, глушили гумилевскую мысль... Она им мешала в подготовке развала великой страны. Л.Н. Гумилев ... увидел в историческом характере русских большую надежду на будущее... Не зря пробивали русские цари еще с Ивана Грозного торную народную дорогу на Восток и не терпели ханжества русских масонов (начиная с декабристов и кончая Временным правительством князя Львова) и Галина Зверева

В противовес этой "охранительной" тенденции россий­ские интеллектуалы демократической ориентации пытались выразить идею нового понимания российской истории и выйти, таким образом, за пределы официозной историо­графической схемы. Этот поиск побуждал их к изобре­тению "другого" языка, к созиданию нового "мира русской мысли". Как писал И. Яковенко, один из создателей демо­кратического журнала "Рубежи", русская мысль "всегда была и поныне остается опытом коллективного са­мопознания России. Одновременно русская мысль была творцом двух великих мифов: Мифа о России и Мифа о Западе. Поняв структуру этих мифов, то, что стоит за ними, их скрытый смысл и целеполагание, мы выйдем на те ру­бежи, с которых можно шагнуть в ХХИ век... Буквально на наших глазах возникает новый мир, новая реальность. И этот мир, и эта реальность, во-первых, требуют для своего описания нового языка; во-вторых, переосмысления той эпохи, которая ушла в прошлое... Выработать новой язык можно лишь в процессе переосмысления прошлого. В рав­ной степени и прошлое может быть переосмыслено только сквозь призму новой реальности с использованием ее языка".

В этих исканиях исторической публицистики была заметна попытка отказаться от "западнических" понятий, с по­мощью которых строилась советская историография, и сконструировать понятийный аппарат, более близкий соотечественникам. В то же время публицистические тексты на исторические темы выстраивались, как правило, с учетом понятий и ментальных конструкций разделяемых большинством историков, которые давно укоренились в демократов-западников (от Герцена и Чернышевского до Милюкова и Керенского), не зря не доверяли Европе, из уст в уста передавая своим наследникам вещие слова: "Не любит Европа русских, Россию. Считает нас за врагов! Не доверяйте ей!" В чем смели убедиться и мы за годы "горбачевско-ельцинской" неволи, экономического опустошения, территориального захвата, высокомерного глумления... " (ЛАРИОНОВ 1993,43 и 47).

В коллективном сознании, подразумевавшийся в словах общий смысл предполагал формирование в сознании чи­тателей адекватного образно-ассоциативного ряда. В этих текстах прием адаптации неизвестного к известному ис­пользовался таким образом, что необычные явления наделя­лись привычными, знакомыми именами, устанавливалась тождественность "старых" и "новых" событий и их героев.

Профессиональная историография позже других об­ластей социально-гуманитарного знания стала предлагать массовому читателю обновленые концепции отечественной истории. В годы "перестройки" стали открываться некото­рые, недоступные прежде, архивные фонды, вовлекались в оборот многочисленные источники, которые, по общему убеждению, давали, наконец, историкам возможность на­писания правдивой гражданской истории страны, сво­бодной от жестких идеологических установлении и штампов. Бурные дискуссии в профессиональных периоди­ческих изданиях, публичные лекции, научные конференции на темы, ранее закрытые для обсуждения, огромный читательский спрос на историческую литературу, свое­образная мода в обществе на отечественную историю, - эти и другие обстоятельства перестроенных лет, казалось, авто­матически обеспечивали появление принципиально новых по смыслу исторических исследований.

Однако уже первые "свободные" исторические работы обнаружили в себе родовые свойства традиционной профессиональной "несвободы". Концептуальное пере­осмысление "сталинского", "хрущевского", "брежневского" периодов отечественной истории, затем более мучительная ломка концепции "ленинского" периода, заметное смеще­ние акцентов в изучении проблематики XIX - начала XX веков в пользу социальной и интеллектуальной истории, -эти и другие перемены не могли скрыть ощущения растерянности и беспокойства внутри исторической про­фессии. Довольно скоро обнаружилось расхождение между уровнем общественного ожидания и текстами, которые историки оказались способны предлагать своим чита­телям.

Так, в журнале "Рубежи" за 1995-96 годы появилась серия статей под общим названием "Русская система" (Ю. Пивоваров, А. Фурсов). Ключевыми понятиями при объяснении отечественной истории стали "русская популяция", "русская власть", "русская смута" и пр. В своих рассуждениях авторы воспроизводили характерные для обыденного мышления элементы - свободные переходы из настоящего в прошлое и обратно, при этом происходила стереотипи зация исторических событий и персонажей истории России на новый лад, в соответствии с особенностями "перестроечного" коллективного сознания. В итоге, в канву исторического повествования встраивались анахронистические конструкты: "русские князя... приглашали экспертов из Орды, наводили татар"; "татарский погром середины XI11 века"; "те, кто пришел 'на новенького', должны были встраиваться в ордынский (а позднее ордынско-московский) орднунг", "русский Чингнз-хан" имел свой русский телеграф задолго до изобретения этого технического средства. Только "русский телеграф" был социальным. Сначала этим телеграфом (а также телефоном, почтой) являлось боярство, а затем дворянство, а еще позже -"чиновничество", "боярский принцип оказался чем-то похож на бабочку из рассказов Р. Брэдбери... Исчез боярский принцип - рухнуло самодержавие" и.т.п. Рубежи 1 (1996).

Уже в первых серьезных исторических исследованиях "перестроечных" лет читателю открылась недостаточность перемены оце­нок во все тех же бинарных оппозициях (таких, как реабилитация Белого движения в годы Гражданской войны) и обновлении метафорики исторических понятий и персонажей (например, замена определения "культурная революция" концептом "идеологический переворот"; определения Сталина словами "диктатор", "хозяин", "преступник", "параноик" вместо недавней формулы "выдающийся и опытнейший политик, имевший серьезные ошибки и просчеты", или давных - "мудрый руководитель", "вождь").

Внешне это выглядело как отставание историков от быстро менявшейся общественно-политической жизни в стране, их неготовность или неумение так же быстро реагировать на перемены, как это делали политики, публи­цисты, литераторы, социологи, философы. Между тем, для участников исторического сообщества, возможно, впервые за много лет (со времен ломки профессионального исторического знания в 20-е годы) встала фундаментальная проблема выбора языка для исторического нарратива.

Осознание историками зависимости исторического объяснения от языка описания, сложности преодоления "немоты" в процессе исторического исследования (намере­ние отказаться от привычного языка и, в то же время, неумение выражаться на другом) выбивало их из системы правил и предписаний, сложившихся в отечественной практике исторической профессии.

В процессе поиска нового языка сплелись воедино: ощу­щение необходимости замены в историографической прак­тике концепции "истории СССР" (которая по сложившейся в советский период традиции включала древнейший пери­од, средневековье и новое время) концепцией "истории России", стремление выйти за пределы казенного, кан­целярского лексикона, стать понятными и авторитетными для читателей (в сознании которых "грехи" российского прошлого отягощались тенденциозностью отечественной историографии) и - потребность в преодолении самих себя, написании (наконец!) правдивой народной истории, "такой, какой она была".

Кризисное состояние профессиональной историогра­фии, внешне выражавшееся в распаде "национально-офи­циальной" парадигмы, обнаруживалось в необходимости соблюдения пишущими историками правил исторической профессии и, в то же время, - в осознании нереальности их выполнения. Преодоление этой раздвоенности происходило во многом за счет включения в практику исследовательской работы процедур обыденного мышления, введения в про­фессиональной исторический дискурс архаических идей-образов и концептов из коллективной памяти.

В историографии начала 1990-х годов заметно обнару­живало себя "народное", "обратное" понимание историзма, которое, в частности, выражалось в призывах профессио­налов - "Назад к Ленину", "Назад к 1913 году", и в трак­товках "возрождения России" как "возвращения к России", - допетровской или ХИХ века в зависимости от ориентации, почвеннической или западнической.

Нередко в новой историографии воспроизводилась, хотя и несколько в ином виде, традиционная познавательная процедура советского обществоведения, родственная по сути стилистике обыденного мышления: в принципиаль­ных высказываниях опираться не на историческое сви­детельство, а на авторитет исторически, политически или идеологически значимой фигуры.

Весомыми аргументами, способными укрепить ав­торскую точку зрения, стали высказывания любимых или популярных отечественных мыслителей (неважно, к какому времени они принадлежали, - важно, насколько их имена были известны широкой аудитории). Это обусловило, на­пример, феномен "омассовления" в историографии идей российских философов (В. Соловьева, Н. Бердяева, В. Ро­занова и др.) о России; фрагменты их рассуждении выни­мались из определенного культурно- исторического кон­текста и произвольно перемещались в другое ментальное пространство для подтверждения той или иной версии "национальной истории". Необычайно популярностью ста­ли пользоваться в академической среде труды Л.Н. Гу­милева.

Возвышение роли коллективной (народной) памяти в профессиональном историческом сообществе аргументиро­валось здравым смыслом и признанием несостоятельности словесных клише, которые долгое время выполняли в нарративе функции базовых понятий и значимых фигур речи. Но как, не отказываясь в принципе от объективист­ского, натуралистического представления о научности, можно было преодолеть возникшее "безъязычие", какие слова должны были помочь исследователю в процессе исторического объяснения?

Из исторического нарратива конца 80-х - начала 90-х го­дов вместе с "общественно-экономической формацией" по­степенно уходили абстрактные "производительные силы", "пролетариат", бесконечные "подъем" и "рост рабочего движения", и пр. Безличные "народные массы" стали замещаться безличным отдельным актором истории -"рабочим", "крестьянином", от лица которого историк ведет повествование и мысли которого он передает читателю. Укорененность в постсоветском народном сознании поли­тизированных образов, штампов-идеологем из литературы и средств массовой информации требовала от историков известной осторожности в обновлении лексикона. Тем не менее, историкам представлялось привлекательным такое свойство обыденного мышления как внепарадигмальность, позволявшее легко соединять в историческом сознании "несовместимости" повседневной жизни.

Поиск нового языка побуждал историков при постро­ении текста использовать слова и речевые конструкции из коллективного "ментального архива", придавая им вид концепта. Слова - "русский народ", "соборность", "духов­ность", - стали выполнять функцию базовых понятий, нагруженных непротиворечивыми смыслами. А слово "Россия" во многих работах приобрело заметный оттенок сакральности.

В 1990-е годы в отечественной профессиональной историографии утвердилось несколько видов исторического нарратива, различающихся по форме и стилю письма:

• уход в философию истории (при построении работы и аргументации авторских положений акцент не на конкретно-исторические факты, а на суждения о них, содержащиеся в трудах известных мыслителей-гу­манитариев);

• подражание исторической публицистике (произволь­ность категоризации, категоричность оценок, идео-логичность, страстность определений);

• сближение с фольклором и художественной ли­тературой (эпичность повествования, введение ирра­ционального компонента, выход за пределы нор­мативной для профессиональной историографии лексики);

• подражание исторической хронике (намеренный от­каз от публицистичности, полемики, оценок, под­черкнутая документальность)."

Трудности языковой "перестройки" постсоветской исто­риографии во многом определялись тем обстоятельством, что новая историческая наука в России (несмотря на стилевое многообразие) в целом продолжала сохранять при­верженность социально-исторической теории (наивно-реали­стической в своей основе), позитивизму (в его пост­марксистском варианте), сложившейся схеме непрерывной национальной истории.

Все эти проблемы в полной мере сознавались авторами-создателями нового поколения учебной литературы по истории для средней и высшей школы. Постсоветское обще­ство возлагало на российскую историческую науку Громад­ные надежды и требовало от историков-профессионалов ис­полнения своих ожиданий. Рассмотрение текстов учебных пособий по истории России, которые вошли в образователь­ные программы 1990-х годов¹², дает возможность лучше понять сложности процесса преобразования современной историографии и системы исторического образования в России. При внимательном прочтении этих текстов, в которых дидактическая линия соединена с контуром форми­рующейся новой академической конвенции (их с полным основанием можно характеризовать как "учебный мета-нарратив"), обнаруживаются следы противоречивых взаи­моотношений между авторским намерением и текстом. Стремление авторов к сущностному обновлению концеп­ции "национальной истории" (введение цивилизационного подхода в качестве генерализирующего объяснительного принципа, изменение семантики конвенциональных базо­вых понятий и расширение словаря концептов, корректи­ровка пространственно-временного измерения российской истории и пр.) вступает в сложное взаимодействие с жесткостью "нулевой степени письма", - с нормами и пред­писаниями, установившимися в отечественной исто­риографии, с интертекстуальностью клише и стереотипов массового исторического сознания, которые определенным образом формируют пространство этих текстов.

Свойственная пост-советской историографии тенденция замены слов-понятий словами-образами в целях преодо­ления безличности и канцелярита выражает себя в учебном метанарративе как сдвиг к риторике, свойственной исто­рической публицистике и "народной истории".

Отсутствие человека в новой "национальной истории" компенсируется в текстах созиданием совокупного образа главной героини - России. Процесс "одушевления" России сопровождается приданием персонажу определенных ген-дерных признаков, женских телесных и психических свойств. Сама концепция "национальной истории" пере­дается читателю посредством возвышения и эстетизации центрального ее персонажа - России. Древняя Русь, Русь, Россия - предстают в текстах как имя одушевленное.

Не случайно в учебной исторической литературе часто -приводятся известные слова Ф.И. Тютчева:

"Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить, У ней особенная стать:

В Россию можно только верить".

Россия - прекрасная, гордая, величавая, страдающая ге­роиня, которая подвергается унижениям и насилию, но неизменно возрождается и вновь ищет свою дорогу в жизни. "Национальная история" выглядит в учебных текстах как личный путь персонифицированной России-женщины.

Исторический процесс представляется в текстах в виде трудной тернистой дороги с множеством тропинок и развилок. На этой дороге Россию как героиню долгой истории (исторического нарратива) подстерегают разные опасности (насилие от Внешнего врага или Главы государ­ства, неверный выбор Пути, гибель) и соблазны (искушение Западом и Востоком). Соответственно этому вехи "нацио­нальной истории" выглядят как отдельные значимые моменты истории жизни Женщины (невесты, жены, матери). Эстетизация этой "женской истории" обнаружи­вается, в частности, в широко используемом (но нерефлек-сируемом) приеме "умиления" перед "неповторимостью", "загадочностью", "особой красотой" России.

Имплицитное использование категории гендера в ка­честве онтологической универсалии для построения "нацио­нальной истории"- явление не новое в отечественной исто­риографии. Оно было свойственно допрофессиональному историописанию, которое не отделяло себя от художест­венной литературы и сохраняло в себе немало черт архаиче­ской устной культуры. Следы этой традиции были закреплены в советской исторической науке (где господ­ствовала история формационная, безличная, державная) и перешли в постсоветскую профессиональную историо­графию, которая испытывала потребность в определении "русского пути".

Например, в учебном пособии "Россия и мир" это высказывание стало эпиграфом ко всему тексту (Данилов, I, 6).

Конструирование русской истории в учебном метанарративе посредством гендерного кодирования выглядит наиболее простым познавательным и объяснительным хо­дом, который легко позволяет представить читателю (студенту, школьнику) инвариантный набор стратегий по­нимания и продуцирования культурных значений в исто­риографии. Гендер выступает как наиболее естественная, осознаваемая обычным человеком метафора упорядочения мира и истории. К тому же в отечественной историогра­фии продолжает сохранять важные позиции натуралистич-ность восприятия исторической реальности, которая, вместе со следами эволюционистских представлений о челове­ческом прошлом, способна создавать эффект антропо-морфности Истории, В конечном счете, используемая в учебном метанарративе гендерная метафорика приобретает важные объяснительные свойства и структурирует, орга­низует самую форму исторического нарратива.

Гендерное "окрашивание" русской истории выражает себя и в способах представления государства (его структур и функций). Заметим, что именем Русь-Россия в истори­ческом нарративе, как правило, наделяется "страна" как целостный организм, тело, обладающее чертами Женст­венности. Олицетворением и воплощением высшей власти в истории России предстает первое лицо государства -Великий князь. Царь-самодержец, Царь-император, Руково­дитель Советского государства, Президент.

В учебном метанарративе отчетливо выражена гендерная иерархия: отношения властности и подчинения между мужественным началом Главы государства и женственным

Заметим, что для подтверждения предлагаемой трактовки истори­ческих нарративов цитировать фрагменты текстов учебной истори -ческой литературы на уровне отдельного высказывания достаточно сложно. Можно рассматривать тексты лишь как целое, поскольку их "содержание формы" выстраивается в соответствии с опреде­ленной ассоциативно-вербальной сетью коллективных пред­ставлений, бытующих в массовом историческом сознании и в профессиональной историографии.

Эти отношения пред­ставляются в текстах через аллегорию "брака" (истоки которой восходят к культурной архаике). Российское госу­дарство в его истории (Киевская Русь, Московское царство, Российская империя, Советская Россия, Советский Союз) предстает в текстах "учебного" исторического нарратива одновременно как результат установления властных отно­шений Главы с "Землей-страной" (то есть как своеобразный плод брака) и как перманентное средство осуществления господства над "страной". В конечном счете, с понятием "государство" соотносится концепт "орудие власти".

Не случайно в учебных текстах доминирует идея о том, что Россия-страна постоянно нуждается в том, чтобы "с ней" определяли свои отношения Великий Князь, Царь, Генеральный секретарь, Президент, а также политические партии, общественные организации и движения. В учеб­ном метанарративе постоянно присутствует мысль о том, что "с Россией что-то надо делать" (заметим, не "в России", а "с Россией"). Отчасти это можно объяснить тем, что до сих пор отечественная история пишется как политически ориентированная национально-государственная история.'⁵

Посредством гендерной метафорики в историческом нарративе воспроизводится такой важное качество кате­гории "пол" как оценочность. Она используется авторами для выражения "полноценности" и "неполноценности", "силы" и "слабости", "рационального" и "иррационального" в русской истории.

Гендерные статус-роли присваиваются культурным формам: например, в семантике базовых концептов "наука" и "культура" воспроизводятся свойства "женской" зависи­мости, маргинальное положения, величавости, красоты и пр. Гендерные роли получают в историческом нарративе отдельные социально-культурные группы (например, это заметно в трактовках концепта "российская интелли­генция", в котором присутствуют в качестве определяющих признаков маргинальность, зависимость, непоследователь­ность, чувствительность, жертвенность, способность к страданию и состраданию и пр.). Гендерную интерпрета­цию получает групповое сознание и поведение, например, групповая идентификация.

Гендерный подход выглядит как приоритетный способ репрезентации властных отношений не только в истории российского общества и государства, но и в истории опре­деления Россией своего места в мире и ее взаимо­отношений с другими странами и народами. В учебном метанарративе рисуются сменяющие друг друга образы России как "Земли-страны": Русь, испытавшая ужасы татаро-монгольского насилия и гнета; Русь, "грудью за­щитившая" Европу от набегов кочевников с Востока;

Россия "молодая" - пробивающаяся при Петре Первом к морям; величавая императорская Россия, распространив­шаяся от Атлантического до Тихого океана; Россия - "на положении Золушки" в "семье народов СССР" перед распадом Советского Союза и пр.

Рассмотрение текстов порождает вопрос и о том, следует ли стремиться к тому, чтобы преодолевать в российской историографии метафорические ходы новой "националь­ной истории".

Изучение учебного метанарратива позволяет говорить о том, что гендерная риторика, широко используемая в совре­менных исторических текстах, как правило, не рефлекси-руется авторами. Поскольку метафоры, как известно, обла­дают сильными когнитивными свойствами и способны в научном тексте быть средствами категоризации, профессио­нальная историография (и учебная историческая литератуpa) неизбежно будут воспроизводить клише исторического сознания, в числе которых находятся гендерные стерео­типы.

Список литературы

1.АНИКИН, А.В.: К вопросу о некоторых современных вер­сиях русского национального возрождения и их исто­рических корнях.В: Духовная культура и этническое самосознание. Под ред. Л.М. Дробижевой. Вып. 1, 1990. С. 36-56.

2.БОК, Г.: История, история женщин, история полов. В:

3.ЖЕНЩИНА, мужчина, семья. [Gisela Bock: Geschichte, Frauengeschichte, Geschlechtergeschichte. In: Geschichte und Gesellschaft(1988)4. S. 364-39l.

4.БОРДЮГОВ, Г.А. (Ред.): Исторические исследования в России. Тенденции последних лет. М. 1996.

5.БОРДЮГОВ, Г.А. / В.А. КОЗЛОВ: История и конъюнктура. Субъективные заметки об истории советского общества 1920-30-х годов. М. 1992.

6.ГОЛУБЕВ, А.В.: Новейшая история Россия в учебниках 1995 года. В: Исторические исследования в России. Тенденции последних лет. Под ред. Г.А. Бордюгова. М. 1996.

7.ДАНИЛОВ, А.А. (Ред.): Россия и мир: Учебная книга по истории. В 2-х частях. М. 1995.

8.ЖЕНЩИНА, мужчина, семья. В: THESIS 6 (1996). С. 77-200.

9.ЖУРАВЛЕВА, В. (Ред.): История современной России. 1985-1994: Экспериментальное учебное пособие. М. 1995.

10.ЗУБКОВА, Е.: О "детской" литературе и других проблемах нашей исторической памяти. В: БОРДЮГОВ. С. 155-178.

11.ЛАРИОНОВ, А.: К кому склонялась Русь? В: Слово 3/4 (1993).

12.ПОЛЯКОВ, Ю.А.: Наше непредсказуемое прошлое. Полеми­ческие заметки.М. 1995.

13.РЕПИНА, Л.П.: От "истории женщин" к социокультурной истории: гендерные исследования и новая картина евро­пейского прошлого. В: Культура и общество в Средние века - раннее Новое время. Методология и методики совре­менных зарубежных и отечественных исследований. Сб. аналитических и реферативных обзоров. М. 1998. С. 171-209.

14.РУССКИЕ. Этносоциологические очерки. М. 1992.

15.СЕМЕННИКОВА, Л.И.: Россия в мировом сообществе цивилизаций. Учебное пособие для вузов. М. 1994.

16.СИКЕВИЧ, Э.В.: Национальное самосознание русских. (Социологический очерк). М. 1996.

17.СКВОРЦОВ. Н.Г.: Испытания национального самосознания. СПб. 1993.

18.ТИШКОВ, В.А.: Дилемма новой России как много-этнического государства. В: Права человека и межнациональные отношения. М. 1994.

19.ХАБИБУЛЛИН, К.Н. / Н.Г. СКВОРЦОВ: Испытания нацио­нального самосознания. СПб. 1993.

20.ЧЕРНЫШЕВ, С.В. (Ред.): Иное. Хрестоматия нового российского самосознания. T.I: Россия как предмет. М. 1995.

21.ШЕВЫРЕВ, А.П.: История в школе: образы отечества в новых учебниках. В: Исторические исследования в России. Тенденции последних лет. Под ред. Г.А. Бордюгова. М. 1996. С, 37-56.

22.ЯКОВЕНКО, И.:В: Рубежи (1995) 1.

23.BUTLER, J.: Gender Trouble: Feminism and the Subversion of Identity. New York. 1989.

24.EPSTE1N, C.: Deceptive Distinctions: Sex, Gender and the Social Order. New Haven/New York. 1988.

25.FRANKLIN, S. / С. LURY / J. STACEY (Eds.): Off-Centre. Fe­minism and Cultural Studies. London. 1991.

26.KELLY, J.: Women, History and Theory. Chicago. 1984.

27.LORBER, J. / S. FARRELL (Eds.): The Social Construction of Gender. Newbury Park. 1991.

28.MACCORMACK, С. / M. STRATHERN (Eds.): Nature, Culture and Gender. Cambridge. 1980.

29.N1CHOLSON, L.: Gender and History. The Limits of the Social Theory in the Age of the Family. New Haven/New York. 1986.

30.ORTNER, S. / H. WHITEHEAD (Eds.): Sexual Meanings: The Cultural Constructions of Gender and Sexuality. Cambridge, Mass.. 1981.

31.RILEY, D.: "Am I That Name?" Feminism and the Category of "women" in History. London. 1988.

32.SCOTT, J.: Women's History. In: New Perspectives on Historical Writing. Ed. by P. Burke. Oxford. 1995. P. 42-66.

33.SCOTT, J.: Gender and the Politics of History. New York. 1988.

34.SCOTT, J.: Gender: A Useful Category of Historical Analysis. In: American Historical Review 91/5 (1986). P. 1053-1075.

35.SPENDER, D. (Ed.): Men's Studies Modified: The Impact of Feminism on the Academic Disciplines. Oxford. 1981.

Г. М. Пономарева

Женщина как "граница" в произведениях Александры Марининой

Литература (особенно массовая) всегда отражает характер­ные приметы современной ситуации. Но именно из-за своей массовости такая литература в определенной мере задает тот образ реальности, который формирует мотива-ционные и поведенческие стратегии читающих групп насе­ления через и посредством создания иерархии ценностных предпочтений и имиджевых статусов. Массовая литература, в рамках которой ведущим до сих пор остается детектив­ный жанр, фиксирует те тенденции в смене общественных настроений, которые уже становятся типическими, опреде­ляющими рамки социальной и личностной идентифика­ции, социальных и личных приоритетов. Особо показатель­ной в этом процессе является так называемая "женская литература", развивающаяся в России чрезвычайно бы­стрыми темпами. В российском обществе "женская литера­тура" играет существенную роль отнюдь не как феномен, "созданный женщинами для женщин". Она выполняет без­условно компенсаторную роль, задействуя имагнитивные техники и осуществляя процесс психологического переноса. Вместе с тем, оставляя в стороне все прочие хорошо извест­ные функции массовой литературы, отметим ту роль, ко­торую она играет в осознании женщиной своего нового положения в быстро меняющемся, дестабилизованном мире, в котором утрачены четкие границы не только в области социальных и культурных норм, но и в области полоролевого взаимодействия, в области формирования гендерных стереотипов. Из всех авторов "женских детек­тивов" (Е. Яковлевой, П. Дашковой, Т. Поляковой и др.) наиболее ярко тенденции "граничности" женщины в совре­менной российской ситуации выражены в произведениях Александры Марининой, занимающей первое место по издаваемое™ на книжном рынке России.

Термин "граничность" можно толковать достаточно широко: как внесистемность, маргинальность, периферий-ность. как вненаходимость. В любом случае данный термин фиксирует кризис "гендерной идентификации", который мы наблюдаем в российском обществе последнего времени.

Образы "женственности" и "мужественности", создан­ные в предшествующий период, вступают в резкое про­тиворечие с новыми гендерными ролями и статусами, фор­мирование которых наблюдается в современной российской культуре. Речь идет о создании новых образцов гендерной идентичности, во многом носящих не имплицитный, а эксплицитный характер, сопряженный с деструкцией тра­диционных ценностных иерархий российской культуры советского типа. Естественно, что кризис идентичности сильнее всего сказывается на женщине - наименее социаль­но и культурно защищенном субъекте современных про­цессов модернизации. Уже в который раз общество решает вопрос о том, что значит быть женщиной (мужчиной) в конкретном социокультурном контексте.

Александра Мари ни на не только отражает в своих про­изведениях ситуацию кризиса идентичности, но и сама является ее иллюстрацией. Помимо известных биографиче­ских данных, занимаясь "традиционно мужским" делом -написанием детективов, - Маринина воспроизводит в своем творчестве "женские нормы письма", что непо­средственно влияет на систему художественных образов, на выбор главных героев и приписывание им определенных качеств и мотивов деятельности, поведенческих и психо­логических стереотипов, на выбор латентно содержащегося в произведениях "адресата", с его определенно-заданной нормой восприятия гендерной дифференциации. Вместе с тем, А. Маринина в своих детективах создает (и в равной степени отражает) новые модели "женственности" и "му­жественности". Их явленность отнюдь не случайна: в кри­минальной ситуации гендерная идентификация и гендер-ные стереотипы проявляются гораздо ярче, т. к. там действуют квазизаконы и квазистатусы, акцентирующие именно маскулинные, брутальные системы ценностей и оценок. В этом мире "антиподность" женщины выявляется намного жестче, чем в обычной жизни, так же, как ее "ценность", "псевдоценность" или "антиценность", актуали­зация которых рождает не только определенные поведен­ческие стратегии в отношении женщины, но и создает уровни самооценки самой женщины, уровни ее социокуль-турных притязаний, средства и способы ее вписывания в статусные иерархии современного общества. Для А. Мари­ниной детектив стал своеобразной "лабораторией", в кото­рой моделируются новые образы и стереотипы "женст­венности". Детектив дает возможность исследовать пове­дение женщины на границе нормальной и анормальной жизни; на границе осмысления преступления, его совер­шения и его расследования; на границе зла и добра, нормы и ее нарушения. Поэтому в детективах А. Марининой жен­ские персонажи превосходят мужские не только числом, но и разнообразием характеров. В произведениях М. Марини­ной -женщина не столько страдательная сторона, не столько жертва, сколько активный субъект, организующий обсто­ятельства, а не подчиняющийся им. Таковы образы "пре­ступниц" Киры Шевченко ("Шестерки умирают первыми"), Натальи Цукановой ("Светлый лик смерти"), Регины ("Игра на чужом поле"), Софьи Илларионовны ("Имя потерпев­шего никто") и т.д. Такова и главная героиня А. Марини­ной - Анастасия Каменская, которая является знаковым образом в создании новой интерпретации гендерной дифференциации.

Следует отметить, что А. Маринина создает образ жен­щины, интеллектуальный потенциал которой во много раз превышает аналогичные способности окружающих ее мужчин. Именно гипертрофированная рациональность А. Каменской делает ее не столько равной, сколько превос­ходящей как коллег, так и противников. Это женщина, занимающаяся мужской профессией (аналитик, математик, юрист, старший оперуполномоченный) в мужском коллек­тиве в типично мужской сфере деятельности и дости­гающая в ней отличных профессиональных показателей. Женщина, которая бьет мужчин их собственным оружием, самоутверждается за счет блестящего интеллекта, рацио­нального мышления, безупречной логики. Однако делая свой разум основным средством профессиональной реализа­ции, А. Каменская утрачивает качество, традиционно при­писываемые женщине: способность к эмпатии, приоритет чувственно-эмоциональной сферы. Она начинает сущест­вовать как "инаковость женского". Данный феномен, не­однократно акцентированный А. Марининой, имеет не­сколько последствий.

Своеобразие А. Каменской не в том, что она от­казывается "быть женщиной" в силу профессионально-карьерных обстоятельств, а в том, что в этом образе вы­ражается типичная по отношению к женщине современная ситуация: она вынуждена находиться на границе допу­стимого "риска жизни", в условиях, как совершенно спра­ведливо отметил один из литературных критиков Олег Дарк, "щемящего чувства... грозящей со всех сторон опас­ности".

Реакцией на это становится приобретение "типично мужских черт" (холодный ум, расчетливость, бесчувствен­ная рациональность), которое помогают в профессиональ­ной реализации, но осознаются самой А. Каменской как "уродство ", "ущербность", "неспособность быть женщиной" и экстраполируются ею на сексуальную и любовную сферу: