Социально-исторические толкования дуалистической модели полов

Начало социальной истории полов положила Карин Хаузен в программной работе "Поляризация характеров полов -Отражение диссоциации трудовой деятельности и семейной жизни" (HAUSEN). Острый дуализм характеров мужского и женского полов, как доказывает Хаузен, был "изобретен" в последней трети XVIII века, чтобы иметь возможность объективно обосновать вытеснение женщины из области трудовой деятельности в задуманную как контраст сферу частной семейной жизни с помощью аргументов о соответ­ствующих женскому существу наклонностях и этическом предназначении женщины. Будучи провозглашенной на­дежной хранительницей той добродетели самоотречения, от которой мужчина, ввиду конкурентной борьбы, вызванной условиями капитализма, должен был отказаться, женщина берет на себя психологически важную компенсационную роль. Классово-экономическая обусловленность поляризиру-ющей модели полов проявляется, по мнению Хаузен, прежде всего в том, что это противопоставление имело силу только для буржуазного сословия, или, может быть, также для некоторой части промышленных рабочих и не распространялось на - еще не знающие разделение труда -крестьянские семьи и домашнюю прислугу.

Общественные ограничения характера женского пола приводят в конце XVIII века в плане истории развития идей к резкому взаимному противодействию революци­онной идеологии свободы человека и буржуазной идео­логии несвободы женщины. В социально-психологическом плане это противоречие можно рассматривать как компен­сационное построение: принципиальная неуверенность в будущем перед лицом угрозы нарушения сословного по­рядка в эпоху французской и индустриальной революций смягчается тем более догматичным требованием сохране­ния строгой иерархии полов (HAUSEN, 371). Уте Фреверт (FREVERT) пришла к выводу, что неустойчивое в экономи­ческом отношении положение мужчины, стремящегося возвыситься за счет духовной деятельности, оказывало дополнительное влияние на лишение женщины ее интел­лектуальной самостоятельности. У тех авторов (например Кант, Фихте или Гегель), которые стремились к таким бур­жуазным ценностям, как безопасность и признание, анта­гонистическая версия различения полов характеризуется мизогенной направленностью, тогда как авторы, ориенти­рующиеся, скорее, на аристократические нормы (например Фридрих Шлегель и Адам Мюллер), которым желание сделать карьеру и конкурентное мышление были чужды, могли себе позволить андрогинный идеал, снимающий эти противоречия.

Английский и американский опыт подтверждают связь между раздвоением мира в экономическом отношении и раздвоением человечества в отношении полов (СОТТ). В Англии времен французской революции и наполеоновских войн, когда распространяется сильное недовольство идеями Просвещения, все более жесткая доктрина разделенных сфер (divided spheres) приобретает, наряду с моральным, и на­циональный пафос. Положительное значение .женщины как "нравственного пола" здесь выражено особенно ярко (ARM­STRONG). В викторианскую эпоху ее авторитетное влияние на общественную жизнь становится все сильнее. Сара Стикней Эллис в своем сочинении "Женщины Англии", которое в течение двух лет после первой публикации пере­издавалось 16 раз, пишет: "Современное положение наших государственных дел показывает, что активное влияние женщин против растущего зла в обществе требуется более, чем когда-либо." (ELLIS 1986, с. 1639). Таким образом - это подчеркивают новейшие исследования (V1CKERY) - исполь­зуемое понятие разделенных сфер как норма описания исторической реальности становится неубедительным, тем более, что сами викторианские женщины умели ловко использовать в своих политических призывах аргумент их личностного, участливого восприятия по отношению к каждому отдельному случаю. [...]

Об общественной обусловленности ранних гендерных конструктов

Написание социальной истории различения полов, анали­зирующей связи между полом и обществом в ходе истории и учитывающей национальные различия, на которую мог­ли бы опираться авторы трудов по истории литературы, является насущной задачей.

В имевшем большой успех сочинении "Нормы совре­менной системы женского воспитания", которое пропаган­дирует модель двух полов как проявление божественного установления и вневременную реальность, Ханна Мор уже в 1799-ом году, говоря о "героически-мужском" концепте женственности, к которому она относилась с враждебостью и объявила фикцией, приводит в качестве аргумента эко­номические причины его возникновения. Этот концепт, считает Мор, вызван к жизни недостаточным количеством женщин-меценаток, готовых финансировать или хотя бы кормить горячим обедом художников; аристократки эпохи Возрождения добились от поэтов создания образа великой женщины, играя на их материальной зависимости (MORE 1834, 196 и ел.). На этом же уровне аргументации можно было бы возразить, что недостаток престолонаследников мужского пола в Англии XVI века имел следствием пре­красное воспитание молодых женщин-дворянок, которое приближало их к героическому идеалу, так что хвала поэтов вполне имела свои основания (WARNICKE). "Муж­ские" обязанности, выполнение которых брали на себя женщины во время Гражданской войны в XVII веке, - на­пример, управление имениями, руководство ремесленными предприятиями, военный шпионаж, - еще раз подтверж­дали героический образ женщины, и именно в тот момент, когда его философские и медицинско-теоретические осно­вы подвергались пересмотру (NADELHAFT, EZELL).

Было дано также соцально-историческое объяснение про­межуточной фазы "интеллектуалистской" эгалитарной философии. После переворотов, связанных со следующими друг за другом гражданской войной. Реставрацией и Вели­кой Революцией, в конце столетия появляется большое число женщин - дворянок и мещанок - вне социальной сети патриархальной семьи, которые были вынуждены тре­бовать права на образование и возможности зарабатывать умственным трудом (SMITH). В числе прочего некоторые романы и наброски Даниеля Дефо подтверждают предпо­ложение о существовании такой связи между экономичес­кими трудностями и картезианским феминизмом. Группировки образованных женщин-англичанок - особенно группа "Синие чулки" - являются в тоже время общест­вами материальной взаимопомощи (BODEK). В противо­положность этим тенденциям во французских салонах времен Абсолютизма картезианское женское самосознание сливалось с образом придворной женщины, результатом чего являлась элегантная инсценировка ориентированной на мужчин, галантно-"другой" женственности (LOUGEE). Работа, которая, вслед за исследованиями Верены фон дер Гейден-Ринш (HEYDEN-RYNSCH), сравнила бы салонную культуру XVIII века разных европейских стран, несомненно могла бы представить те важные структуры, в которых обнаруживается взаимодействие социальной динамики и концепций различения полов.

В оригинале

Ina Schabert: Gender als Kategorie einer neuen Literaturge-schichtsschreibung. In: Genus. Zur Geschlechterdifferenz in den Kulturwissenschaften. Hg. von Hadumod BuBmann und Renate Hot Stuttgart 1995. S. 163-204. Пер. Элины Майер.

Насмешливое прозвище, применяемое по отношению к ученым женщинам и женщинам-писательницам, выставляющим свою уче­ность напоказ. Выражение это возникло в Англии в середине 18-ого века и первоначально относилось к кружкам мужчин и дам, которые ставили себе целью замену карточной игры на беседу о научных и художественных вопросах. Душой таких кружков был натуралист Штиллинфлит (Stillingfleet), который неизменно являлся в синих чулках. В 20-х годах 19-ого века это название получило распространение и в Германии, (прим. изд.).

Список литературы

1.ARMSTRONG, Nancy: Desire and Domestic Fiction. A Political History of the Novel. New York. 1987.

2.BARRE, Francois Poullain de la: De L'egalite des deux Sexes [1673]. o.O. 1984.

3.BELSEY, Catherine: The Subject of Tragedy. Identity and Dif­ference in Renaissance Drama. London. 1985.

4.BODEK, Evelyn G.: Salonieres and Bluestockings. Educated Ob-solescence and Germinating Feminism. In: Feminist Studies 3 (1976). P. 185-199.

5.BORALEVI, Lea C.: Utilitarianism and Feminism. In: Women in Western Political Philosophy. Ed. by Ellen Kennedy. Brighton. 1987. P. 159-178.

6.BORDO, Susan: The Cartesian Masculinization of Thought. In:

7.Signs 11 (1988). Р. 439-456.

8.BUTLER, Judith: Gender Trouble. Feminism and the Subversion of Identity. London. 1990.

9.CHODOROW, Nancy J.: Feminism and Psychoanalytic Theory. New Haven. 1989.

10.CHODOROW, Nancy J.: The Representation of Mothering. Psy-choanalysis and the Sociology of Gender. Berkeley. 1978.

11.COTT, Nancy F.: The Bonds of Womanhood. "Woman's Sphere" in New England, 1780-1835. New Haven. 1977.

12.DUGAW, Diane: Warrior Women and Popular Balladry 1650-1850. Cambridge. 1989.

13.ELLIS, Sarah Stickney: The Women of England. Their Social and Domestic Habits [1839]. In: The Norton Anthology of English Literature. Bd. 2. New York. 1986.

14.EZELL, Margaret J. M.: The Patriarch's Wife. Literary Evidence and the History of the Family. Chapel Hill. 1987.

15.FAUSTO-STERLING, Anne: Myths of Gender. Biological Theo­ries about Women and Men. New York. 1985.

16.FELDMAN, Jessica R.: Gender on the Divide. The Dandy in Mo­dernist Literature. Ithaca. 1993.                              

17.FOUCAULT, Michel: Archaologie des Wissens. Frankfurt a.M.^;

18.1973. [L'archeologie du savoir. Paris. 1969.]

19.FOUCAULT, Michel: Sexualitat und Wahrheit. Bd. 1: Der Wille zum Wissen. Frankfurt a.M 1979. [Histoire de la sexualite. Bd. 1:

20.La volonte de savoir. Paris. 1978.]

21.FREVERT, Lite: Burgerliche Meisterdemker und das Geschlech-terverhaltnis. Konzepte, Erfahrungen, Visionen an der Wende vom 18. zum 19. Jahrhundert. In: Burger und Burgerinnen. Geschlech-terverhaltnisse im 19. Jahrhundert. Hrsg. von U. Frevert. Gottingen. 1988. S. 17-48.

22.GILLIGAN, Carol: In a Different Voice. Cambridge, Mass. 1982.

23.GREENBLATT, Stephen J.: Fiction and Friction. In: Shakespea-rean Negotiations. Ed. by S. Greenblatt. Oxford. 1990. P. 66-93.

24.HAUSEN, Karin: Die Polarisierung der "Geschlechtscharaktere" -Eine Spiegelung der Dissoziation von Erwerbs- und Fami-lienleben. In: Sozialgeschichte der Familie in derNeuzeit Europas. Hrsg. von W. Conze. Stuttgart. 1976. S. 363-393.

25.HESSE, Eva: Die Schwestem in Apoll. Ein eigener Raum. In: Der Aufstand der Musen. Hrsg. von E. Hesse. Passau. 1984. S. 97-135.

26.HESSE, Eva: Zur Grammatik der Geschlechter. In: Die Achse Avantgarde-Faschismus. Hrsg. von E. Hesse. Zurich [1991]. S. 141-210.

27.HEYDEN-RYNSCH, Verena von der: Europaische Salons. Hohe-punkte einer versunkenen weiblichen Kultur. Munchen. 1992.

28.HIPPEL, Theodor Gottlieb von: Uber die btlrgerliche Verbes-serung der Weiber [1792]. Frankfurt a.M. 1977.

29.HONEGGER, Claudia: Die Ordnung der Geschlechter. Die Wis-senschaft vom Menschen und das Weib, 1750-1850. Frankfurt a.M. 1991.

30.JORDANOVA, Ludmilla: Sexual Visions. Images of Gender in Science and Medicine between the Eighteenth and Twentieth Centuries. New York. 1989.

31.KAPLAN, Gisela T. Lesley J. Rogers: The Definition of Male and Female. Biological Reductionism and the Sanctions of Nor­mality. In: Sneja Gunew: Feminist Knowledge. London. 1990. P. 205-228.

32.LAQUEUR, Thomas: Making Sex. Body and Gender from the Greeks to Freud. Cambridge, Mass. 1990 [Auf den Leib ge-schrieben. Frankfurt a.M. 1992.]

33.LOUGEE, Carolyn C.: "Le Paradis des Femmes". Women, Salons, and Social Stratification in Seventeenth-Century France. Princeton, N.J. 1976.

34.MACK, Phyllis: Women as Prophets During the Civil War. In:

35.Feminist Studies 8 (1982). P. 195.

36.MACLEAN, lan: The Renaissance Notion of Woman. A Study in the Fortunes of Scholasticism and Medical Science in European Intellectual Life. Cambridge. 1980.

37.MITCHELL, Juliet: Psychoanalysis and Feminism. Freud, Reich, Laing and Women. New York. 1975.

38.MOI, Toril: Sexual/Textual Politics. Feminist Literary Theory. London. 1985.

39.MORE, Hannah: Strictures on the Modem System of Female Education [1799]. In: Works. Bd. 3. London. 1834.

40.NADELHAFT, Jerome: The Englishwoman's Sexual Civil War. Feminist Attitudes Toward Men, Women, and Marriage 1650-1740. In: Journal of the History of Ideas 43 (1982). P. 555-579.

41.ROUSSEAU, Jean-Jacques: Julie ou la Nouvelle HeloTse [1761]. Paris. 1967.

42.SCHABERT, Ina: Der gesellschaftliche Ort weiblicher Gelehrsam-keit. Akademieprojekte, iitopische Visionen und praktizierte Formen gelehrter Frauengemeinschaft in England 1660-1800. In: Europaische Sozietatsbewegung und demokratische Tradition. Hrsg. von K. Garber. Tilbingen. 1995.

43.SCHLEINER, Winfried: Divina Virago. Queen Elizabeth as an Amazon. In: Studies in Philology 75 (1978). P. 163-180.

44.SHEPHERD, Simon: Amazons and Warrior Women. Varieties of Feminism in Seventeenth-Century Drama. Brighton. 1983.

45.SMITH, Hilda L.: Reason's Disciples. Seventeenth-Century Eng­lish Femists. Urbana. 1982.

46.STEINBRUGGE, Lieselotte: Das moralische Geschlecht. Theorien und literarische Entwurfe uber die Natur der Frau in der fran-zflsischen Aufklarung. Stuttgart. 1992.

47.VICKERY, Amanda: Shaking the Separate Spheres. Did Women really descend into graceful Indolence? In: Times Literary Supplenment, 12. Marz 1993. P. 6f.

48.WARNICKE, Retha M.: Women of the English Renaissance and Reformation. Westport, Conn. 1983.

49.WOLLSTONECRAFT, Mary: A Vindication of the Rights of Woman [1792]. In: The Works of Mary Wollstonecraft. Bd. 5 London. 1989. P. 79-266.

50.WOOLF, Virginia: Ein Zimmer fur sich allein. Berlin. 1978. [A Room of One's Own. London. 1929; Своя комната.В:Литературное обозрение (1989). Стр. 168-190.

Гунилла-Фридерике Будде

Пол истории

[...] Многие труды по истории общества переносят нас в сугубо мужской мир. [...] Появление женских имен в подглавах учебников, в качестве тем на отдельных лекциях и в тематических указателях монографий часто является лишь исключением из норм этого мужского мира. Сам факт постановки вопроса о женщинах относится к исто­риографическим "достижениям" последней четверти наше­го столетия. Однако эмансипационное стремление вдох­новленных феминизмом женщин-историков в последние три десятилетия - придать полу как классификационной категории общества такую важность, как категориям класса, вероисповедания, этноса - поддерживается только неболь­шим кругом ученых, преимущественно женщин. Почему же научный подход, предлагаемый историей полов, вызы­вает лишь такой ограниченный резонанс и распростране­ние? Каким образом он связан с новыми и новейшими научно-историческими подходами?

В соответствии с этими основополагающими вопросами в данной статье сначала будет в общих чертах представлен процесс возникновения и развития истории полов. Затем будут освещены возможности и границы "лингвисти­ческого поворота", с одной стороны, а также заслуги и упу­щения социальной истории в отношении истории полов, с другой стороны. В заключение будет представлен концепт класса, который расширен за счет включения понятий куль­туры и гендерной дифференциации.

I. От истории женщин к истории полов: трудное расставание с нишей

Представительницам женской истории, за которой утвер­дилась сомнительная репутация экзотической науки, уже с первых ее шагов отводилась роль рыночных торговок- <, зазывал. Если к началу 70-х годов речь шла еще о новом "продукте", к которому нужно было привлечь внимание историографов, то сейчас их самоапофеозы отражают разо­чарование и возмущение тем, что во многих случаях все еще остается неуслышанным требование признания пола как одной из центральных категорий общественного устройства, имеющей значение для каждой сферы истори­ческого мышления и поведения. Здесь господствует своеоб­разное несоответствие между оживленной и заключающей в себе большой научный потенциал исследователькой дея­тельностью, с одной стороны, и маргинализацией и даже частичным игнорированием результатов этой деятельнос­ти, с другой стороны. Причина этого кроется не в послед­нюю очередь в самой истории возникновения и развития женской истории и истории полов. Получив импульс от нового женского движения начала 70-х голов и находясь в тесной связи с ним, некоторые историки затруднялись, а другие считали ненужным настаивать на четком разграни­чении между политическими программами и научными исследованиями. Поиски собственной истории, которые способствовали появлению первых работ, написанных пре­имущественно женщинами, вызывали иногда не совсем несправедливые упреки в недостатке объективности. И все же мы до сих пор пользуемся первыми успехами женского движения, в частности, открытием новых областей и ис­точников исторической науки, которые специалисты ранее не принимали во внимание или пренебрегали ими как исторически нерелевантными. В этих первых исследова­ниях делался особенный акцент на различные женские движения, на формы организации и жизненные концепты женщин, а также на "женские сферы". Необходимо было дать "героиням" возможность быть увиденными и услы­шанными. Выявлялись и объяснялись факты угнетения женщин.

Однако заострение внимания на данной тематике вскоре привело к изоляции этого подхода, а с трудом достигнутая самостоятельность - к "зацикленности". Эти исследования зачастую создавали впечатление, что роль женщины как жертвы является антропологической константой. Кроме того, долго господствовавший концепт "разделенных сфер" - общественной и частной жизни - способствовал сохранению существовавших дихотомий и разделения обя­занностей между ними вплоть до историографии настоя­щего времени.' Все вышесказанное ускорило обособление этих исследовательниц. Таким образом, следствием авто­номии было вытеснение в гетто, что вызвало состояние, которое с успехом мешает феминисткам добиться из­менения исторической науки" (FREVERT 1993, 26).

В настоящее время правильность этого концепта, для западно -европейского контекста связанного с формированием характеров полов в результате диссоциации трудовой и семенной жизни, поставлена под сомнение (см. davidoff). В новых исследованиях прежде всего отмечается "открытость" границ между сферами, причем постоянными "нарушителями" границ являются представители обоих полов, (прим. изд.).

Не в последнюю очередь для того, чтобы избежать та­кого "островного положения", большинство историков-женщин уже в середине 70-х годов переключилось от истории женщин, заполняющей пустующие ниши, к более широко понимаемой истории полов. Американские жен­щины-историки Герда Лернер, Джоан Келли и Натали Земон Дэвис² первыми выступили за замену понятия women's history' (история женщин) понятием gender history (история полов). Однако если при таком термино­логическом расширении и чувствуется сознательная готов­ность к компромиссам с целью добиться более широкого признания в ученом мире, все же оно подразумевает гораздо больше, чем просто кажущуюся менее субъектив­ной и, таким образом, "более политкорректной" версию истории женщин. Смена названия означала смену пара­дигмы. История женщин считалась теперь лишь переход­ным феноменом, который был необходим для процесса осознания и доведения до широкого сознания и, в конеч­ном итоге, должен был быть заменен историей отношений полов. Речь шла не только о том, чтобы постепенно, посредством все возрастающего количества исследований, теперь обращавших внимание на женщин, устранить "половинчатость науки о полах" (HAUSEN/WUNDER, 10), но и о постоянном учете мужского фактора, даже если исследования все еще часто концентрировались главным образом на женщинах. Для этого нужно было разрушить прочный фундамент якобы "всеобщей" истории, в которой женщины до сих пор брали на себя роль особого случая, и, принимая во внимание специфику полов, создать новый. [...].

Такой подход вызвал широкое одобрение во многих странах. Начались оживленные дебаты по поводу определе­ния "пола", которые опровергли все разговоры о том, что история полов не обладает достаточной теоретической базой. Сознание того, что под "женственностью" и "му­жественностью" нужно понимать не природно-онтологи-ческие категории, а социокультурные конструкты бытия, созданные в рамках дискурса, меняющиеся и изменяемые в зависимости от контекста культуры и истории, пробило себе путь вопреки представлению о изначально заложенной половой идентичности, которой невозможно избежать. В результате замены природно заданной классификации на созданную культурой, принадлежность к определенному полу была освобождена от ее биологического детерминизма и включена в канон социально обусловленных критериев классификации. Это привело к отказу от универсальной категории "женщина" как описания коллективной идентич­ности, которая употреблялась недифференцированно и, вследствие этого, при ближайшем рассмотрении обнаружи­вала свой дискриминационный характер в отношении класса и расы. "Женственность" и "мужественность" из­меняются в зависимости от различных исторических кон­текстов и пересекаются с другими дискурсивно созданными идентичностями, такими как класс, поколение, вероиспо­ведание, региональная или этническая принадлежность. Таким образом, пол становится одним из ведущих поня­тий для освещения исторической действительности.

Программой для такой позиции послужила опублико­ванная в 1986-м году статья Джоан Скотт 'Тендер: Кате­гория, необходимая для исторического анализа", в которой она предложила два исходных момента в определении гендера. Пол понимается, во-первых, как основополагаю­щий элемент социальных отношений, которые базируются на гендерной дифференциации, и, во-вторых, как средство для обозначения и оправдания властных отношений (SCOTT 1986, 1068). Гендер в этом значении нормируется и передается по традиции при помощи созданных культурой символов и нормативных концептов? он конструируется и внедряется в сознание во всех, даже в якобы "нейтральных в отношении полов" общественных сферах.

Скотт придавала большое значение конструированию. Это было еще раз подчеркнуто Джудит Батлер в ее спорном произведении "Неудобство полов" (Gender Trouble). Она от­казалась от принятого деления на биологический пол (sex) и сконструированный культурой пол (gender): для нее даже "считающиеся естественными признаки пола", которые кажутся предписанными телом, являются "дискурсивно созданными". Вследствие этого, тело предстает как неопре­деленный артефакт, как чистый лист, на который лишь посредством идеологически и дискурсивно созданных зна­ков "наносится культурное значение" (BUTLER 1991, 26).

Существование двух биологических полов становится иллюзией, а половая идентичность результатом непрерыв­ного "перформанса".

II. Новые и старые задачи

II.1. История полов и "linguistic turn" - верная дорога или деконструктивистский тупик?

Ведущая роль, которая здесь отводится историческим дискурсам в процессе конструирования половой идентич­ности, подчеркивает близость истории полов к другому, тоже довольно новому научному подходу - "linguistic turn".⁴ Тот факт, что речь, как правило, идет о влиянии "языкового поворота" на историю полов, вновь свиде­тельствует об относительно слабой позиции последней в общей историографии. На самом же деле задолго до того, как идеи французских философов Мишеля Фуко и Жака Дерриды⁵ нашли отклик в социальной истории, защитни­цы истории полов уже указывали на значение языка и дискурса как систем социальных знаков и значений, "а так­же на то, что в их власти устанавливать в социальных практиках и общественных институтах систему социаль­ных, символических и психических соотношений, в кото­рой женщины и мужчины занимают неравные позиции" (CONRAD/KESSEL, 27), Michel Foucault (1926-1984), Jacques Derrida (*1930). (прим. изд.) О новаторской роли истории полов см. также CANNING.

Под термином "лингвистический поворот" в исторической науке понимается довольно новый научный подход, основное положение которого заключается в том, что язык и дискурс принимают актив­ное участие в моделировании социальной действительности. Язык рассматривается как часть дискурса о власти. Обращение к "языку" является попыткой поставить под вопрос традиционную логику интерпретации, которая основывалась только на экономических, со­циально-исторических или политических аспектах, (прим. изд.).

Кроме того, эти два научных подхода сближает ряд общих черт. Во-первых, оба возникли в то время, когда границы внутри наук стали более расплывчатыми и идея междисциплинарных и интернациональных исследований завоевала большую популярность. Оба резко критиковали изоляцию дисциплин, оба требовали расширить поле дея­тельности, выходя за пределы отдельных наук и стран. Во-вторых, они обладают сходством методов и оказываемого на науку воздействии. Для обоих важно сместить центр научных интересов и полностью пересмотреть привычные представления. Таким образом, феномены, рассматривав­шиеся когда-то как исключения, теперь приобретают зна­чимость, а доминировавшие до этого сферы отступают на задний план. При учете мужского и женского полов мно­гие результаты историографических исследований должны рассматриваться как относительные, а нередко должны быть модифицированы. Благодаря этому эмпирически обосно­ванному выводу, история полов, которая уже с первых своих шагов использовала метод деконструкции, оказалась восприимчивой к требованию Дерриды о полном преобра­зовании и новом определении общепринятых представ­лений. В силу этого оба научных подхода требуют, в-третьих, расширить методы, проверить основные концепты, заново сформулировать вопросы и цели. И, наконец, оба подчеркивают значение фактора власти для конструкции и восприятия исторических реальностей и приступают к разоблачению стратегий господства.

Однако имплицитный девиз linguistic turn "Вся власть языку" в конечном счете обозначает ограничение, которое и для многих исследователей истории полов является не­обоснованным. Такие ключевые исторические концепты как дискурс, опыт, идентичность и практика включаются в иерархическую пирамиду абсолютного господства, причем дискурс приобретает неограниченную гегемонию. При этом другие исторические измерения попадают просто в отношения зависимости, действующие лица истории низ­водятся до марионеток, с "виновников" снимается ответст­венность, "жертвы" обречены молчать. Здесь кроется не только угроза умаления опасности и неоправданной реля­тивизации ценностей, но и противоречие положению истории полов о том, что история создается не в послед­нюю очередь и "gendered subjects" (субъектами, маркиро­ванными полом). Ведь одной из главных задач тех, кто стоял у истоков этой науки, было обнаружение за струк­турами женского субъекта. В то время, как половая иден­тичность субъектов является предметом все новых ком­промиссов, договоров и инсценировок в повседневной жизни и, вследствие этого, постоянно актуализируется, а связанное с полом знание, полученное на основе опыта, используется и приумножается, речевая коммуникация о поле превращается в процесс "doing gender" (создание гендера).

В философских дебатах о категории пола, ориентиро­ванных, в первую очередь, на теорию познания, истори­ческий субъект полностью лишается материальности и рассматривается как продукт языковых отношений. Эта концепция обнаруживает свои границы самое позднее при эмпирической проверке. Приведем только один пример: в 60-х годах XIX-го века в Германии как результат проявив­шейся заботы общества о будущем незамужних дочерей бюргеров на повестку дня был вынесен так называемый "женский вопрос". Несмотря на утверждения в обратном, число этих женщин едва ли заметно возросло. Таким образом, можно было бы заключить, что феномен стал проблемой лишь в результате дискурса. На самом же деле, дискурс действительно создал "женский вопрос", а не "реальность", как хотелось бы утверждать корифеям лингви­стического поворота. Этот дискурс отражал, скорее, новую форму восприятия и познания действительности буржуаз­ной общественностью. Изменившиеся социально-экономи­ческие условия жизни бюр1 еров затрудняли положение незамужних родственниц в качестве "нахлебниц". Они, в свою очередь, сознавая все уменьшающуюся приемлемость этого положения и учитывая возрастающие возможности получить образование, видели альтернативу в профессио­нальной сфере и искали ее, не в последнюю очередь, с по­мощью женского движения, которое стало их рупором. Пришла пора по-новому определить женскую роль, в чем приняли участие все "заинтересованные стороны". Итак, здесь мы имеем дело со взаимодействием и взаимовли­янием дискурса, опыта, практики и идентичности. Причем, однозначно выявить преобладание того или иного фактора оказывается невозможно. Можно привести целый ряд примеров неразрывности содержания, носителей и послед­ствий дискурса.

Однако здесь возникает вопрос о пригодности такого, явно неисторического метода, ведущего к дематериализа-ции субъекта. Ведь история полов, как справедливо подчер­кивает немецкая исследовательница Уте Фреверт, занимает­ся "проблемой того, как общества прошлого и живущие в них женщины и мужчины относились к дифференциации полов, как они описывали эту дифференциацию, какое значение они ей придавали" (FREVERT 1995, 14). До тех пор, пока в науке категория пола не утвердилась, историкам кажется довольно щекотливым участие в потенциально подрывающих ее дискуссиях, пусть и интересных с интел­лектуальной точки зрения.

Несмотря на эти ограничения, нельзя упускать из виду и недооценивать заслуги лингвистического поворота для истории полов. Эти заслуги заключаются в обогащении социальных и экономических детерминации за счет других исторических форм выражения, таких как язык, ритуал и символ. Сюда относится'и особая осмотрительность при выборе и анализе источников, которые позволяют увидеть прежнюю односторонность исторического знания, обна­ружить в нем белые пятна и открыть новые аспекты.

Идея лингвистического поворота затрагивает, хотя и косвенно, как роль создателей источников, так и роль их толкователей. При этом то, что признается исторически значимым и достойным передачи будущим поколениям, является не столько вопросом об "имеющихся в наличии источниках", сколько об их выборе, классификации и иерархизации последующими пользователями. Несмотря на то, что историки, per se и qua definitione, якобы проявляют сейсмографическое чутье, когда речь идет о выявлении новых источников, они, тем не менее, долгое время про­ходили мимо свидетельств, которые могли бы прояснить вопрос о положении женщин и о форме отношений между полами. Это объясняется не столько тем, что "клад" таких источников труднее найти, сколько теми критериями, которые выдвигались при поиске.

Хотя теперь все больше исследователей признают, что наряду со структурами область повседневного опыта также достойна исследования, все же еще преобладает более или менее эксплицитно сформулированная иерархия значимое -тей, которая переносится и на оценку жанров используе­мых источников. Объективное и субъективное оказывают­ся расположенными на оценочной шкале. Это приводит к тому, что такие жанры источников, как письма, дневники, автобиографии или вообще высказывания о самом себе, авторами которых сравнительно часто являются женщины, привлекаются, как правило, лишь очень осторожно и неохотно. Но именно эти источники свидетельствуют о женском образе жизни, женских жизненных концептах и опыте, а, кроме того, относятся к тем немногим докумен­там, которые могут обеспечить сопоставимость истории женщин и мужчин вследствие равного числа их свиде­тельств. Это именно то, к чему стремится история полов. При этом негативное впечатление, вызванное нарочитой субъективностью этого вида источников, нередко затруд­няет критический взгляд на мнимо объективные источни­ки. То, что источники нельзя рассматривать как открытые окна в прошлое, является прописной истиной науки. Тем не менее, долгое время сохранялось предубеждение, что одни из них ставят ловушки на пути исторического ана­лиза, в то время как другие передают факты относительно достоверно. Однако при ближайшем рассмотрении многие тексты прошлого, считающиеся серьезными, теряют свою "объективность". Как свидетельствует множество истори­ческих документов - приведем здесь лишь один яркий пример - отсутствие эксплицитного называния мужчин и женщин часто не подразумевает оперирования универсаль­ными категориями. Вполне сознавая это, проницательная Луиза Отто-Петерс уже в 1876 году создала радужный образ будущего, "в котором люди не смогут даже представить, что когда-то говорили и заботились о 'народе', работали 'для народа', но имея в виду при этом только мужчин. Не­смотря на широкое движение за предоставление 'всеобщего права голоса', половина населения при этом была оставлена ни с чем и, мало того, в отличие от других параграфов закона, здесь не было сделано даже соответствующей при­писки: 'за исключением женщин и несовершеннолетних'! Ведь это считалось 'само собой разумеющимся'."⁸

Основные исторические понятия также нуждаются в подобной деконструкции, если за видимостью их универ­сализма мы хотим не только раскрыть их обусловленность временем, местом и классом, но и выявить их глубокую связь с признаком пола. Почти все историографические термины обладают в отношении женщин значением, диа­метрально противоположным тому, которое они имеют в отношении мужчин. Из многочисленных примеров ука­жем здесь лишь на "наемный труд", который для мужчин всех социальных слоев был не только экзистенциальным, но и почетным, тогда как для женщин низших слоев он часто понимался как вынужденная мера, а для женщин из бур­жуазной среды в любом случае считался задевающим ее честь. Если учесть также конфронтацию между общест­венной и субъективной оценкой, то уровень различия еще более возрастает.

Обострение чувствительности к такого рода языковым тонкостям несомненно относится к заслугам "лингвистического поворота". Он углубил понимание того, что язык не только отражает действительность, но и создает ее, а в связи с этим, и сознание необходимости в целом более критического восприятия текстов и использования по­нятий. Тем самым лингвистический поворот способствует выявлению языковых несоответствий, скрытых намеков, стратегических ухищрений и фиктивной точности в исторических текстах. Такая деиерархизация источников и "демократизация" их исторической значимости означает обогащение историографии новой методикой. Как пока­зывают выводы, сделанные при помощи литературовед­ческой интерпретации, статистики обладают не большей, а другой "степенью правдивости", по сравнению с автобио-графическиими свидетельствами. Знание о дискурсивной сконструированное™ всех исторических источников усили­ло также внимание к тому влиянию, которое оказывает половая дифференциация на язык. Не столько лингвисти­ческий поворот, сколько описанное выше обращение к языку, вероятно, и есть тот научный подход, от которого выигрывает история полов.

II.2. История полов и социальная история -проблема "великих" теорий

С точки зрения истории полов лингвистический поворот, или, по крайней мере, его претензия на абсолютность, имеет в немецкой историографии лишь ограниченный успех. Более близкое родство история полов обнаруживает с социальной историей. Соответственно более сложно про­текают процессы сближения и разграничения между ними, что можно сравнить с близостью и дистанцированием в отношениях между отцом и подрастающей дочерью. Со­циальная история в том виде, как она складывалась с 60-х годов, претендует, и не без основания, на признание ее заслуг в пробуждении особого интереса к новым областям исторической действительности, а также в новой поста­новке вопросов и предоставлении инструментария, что, в конечном итоге, способствовало появлению женщин в поле зрения ученых. По крайней мере, объекты, с которыми работали специалисты по социальной истории, включали, как правило, представителей обоих полов. Под кровом социальной истории, как уже неоднократно утверждалось, достаточно места и для категории "пол".

Но как раз это в последнее время подвергается сом­нению со стороны исследователей истории женщин и истории полов. Такой скепсис подкрепляется тем, что со­циальная история и история общества пишутся все еще без учета "гендерного" аспекта. Однако большинство женщин-историков, которые занимаются историей полов, едва ли собираются поставить под вопрос идеи и методы социаль­ной истории. Напротив, для большинства немецких иссле­дований в области истории полов характерно то, что они лишь извлекают новые звуки, играя на клавиатуре социальной истории, используя ее темы, инструментарий и методы.

Все же этот факт вряд ли дает право социальной исто­рии самодовольно почивать на заслуженных лаврах. [...] Так в истории полов пробило себе дорогу сознание, обнаружи­вающее ревизионистский характер: сознательный отход от "великих" теорий, от периодизации и от классификацион­ных концептов в их наиболее распространенных вариантах, развитию которых не в последнюю очередь способствовала социальная цетория.

Между тем многие исследования показали, что теория модернизации, понятая как модель целенаправленного раз­вития и имеющая силу якобы для общества вообще, при учете обоих полов быстро наталкивается на свои границы. Это имеет место особенно тогда, когда модернизацию бо­лее или менее эксплицитно отождествляют с прогрессом, что характерно для большинства представителей социальной истории.⁹ Касающаяся всего общества модернизация облfала для мужчин и женщин во многих областях прин-циипиально разными последствиями, которые, кроме того, расходились по времени их протекания, темпам и воз­можным переломным моментам.

Приведем только несколько примеров: современная мо­дель нуклеарной семьи,¹⁰ которая была выдвинута в конце XVIII-го века и в XIX-ом веке была реализована буржуазией, закрепила структуры неравенства, прежде всего в ущерб женщинам. Женщины долгое время с трудом добивались возможности участвовать в политике, о чем можно судить по формулировкам закона об избирательном праве.¹¹ На­блюдаемые на рынке труда специализация, дифференциро-ванность и мобильность либо совсем не касались женщин, либо касались их только частично и имели другие после­дствия для них. Показательной в этом отношении является многоступенчатая профессиональная группа домашней прислуги и дворовых людей, которая в XIX веке пережила процесс слияния функций, в результате чего появилась чисто женская "профессия" служанки, выполняющей любую работу. В своей диссертации "Причины неравной оплаты труда мужчин и женщин" Алис Саломон.

Теория модернизации является заимствованной из социологии концепцией анализа общественного развития. В ней рассматри­ваются эпохальные, долговременные, носившие зачастую насильственный характер изменения, которые начались в Западной Европе в конце 18-го века в связи с индустриализацией и демократиза­цией. Таким образом, модернизация характеризует переход от аграрного общества к промышленному обществу. Она часто отождествляется с прогрессом, который понимается как развитие общества, каждая последующая стадия которого превосходит предыдущую по совершенству. Под влиянием оптимистической веры в самоусовершенствование человека, теория модернизации видит в идее прогресса смысл истории, (прим. изд.).

Специальный термин истории и социологии, обозначает образ жиз­ни, который с конца 18-го века получал все большее распростра­нение в западно-европейском буржуазном обществе. Современная семья-ядро включает в себя только супругов и их детей, в отличие от так называемой патриархальной семъи, где несколько поколений живут под одной крышей, (прим. изд.).

1906 году доказала следующее: во-первых, проникнутая марксисткими идеями теория, согласно которой привле­чение женщин к наемному труду является решающим условием их эмансипации, недостаточна; во-вторых, все большая дифференциация трудового процесса и сфер деятельности сопровождается все большим разделением по признаку пола на рынке труда и "чрезвычайно затрудняют сравнение" (SALOMON, 27). В процессе разделения труда мужчины выбирали новые, технизированные и "лучше оплачиваемые сферы труда", в то время как женщины за­нимали "освобождаемые мужчинами низкооплачиваемые рабочие места". "Разность критериев, применяемых при оплате труда мужчин и женщин", заключает Алис Сало­мон, "может быть устранена лишь посредством изменений в духовной жизни народов" (SALOMON, 99).

Свойственное теории модернизации заострение внима­ния на процессе развития привело к тому, что не были учтены устаревшие традиции и казавшиеся неизменными соотношения, такие как соотношения полов. В соответст­вии с результатами многочисленных исследований, нормы, касающиеся полов, скорее становились более жесткими, чем подрывались или ослаблялись. Социальный контроль над их выполнением происходил не бюрократически, а на личност­ном уровне. "История женщин никуда не годится. Она нарушает гладкое течение прогресса", - с иронией коммен­тирует современный английский историк Изабел Халл (HULL, 282).

Многие примеры подтверждают, что наемный труд наемному труду рознь. Приведем здесь только два из них: 1) Появление женщин в качестве профессоров гуманитарных наук в немецких университе­тах сразу негативно сказалось на статусе этих наук и их фи­нансовой поддержке. 2) Противопостовление "мастера машинного доения" просто "доярке" указывает на то, что в России в свое время для мужчин эта профессия была более престижной, чем для женщин. Профессия врача в России является низко оплачиваемой (а значит, женской) что нельзя сравнить со статусом и зарплатой "полубогов в белом" на Западе, где врачами являются в основном мужчины, (прим. изд.).

Концепт класса, которому отдается предпочтение в со­циальной истории, должен быть пересмотрен. Исходя из основного положения о том, что сословное общество эпохи Абсолютизма примерно с 1800 года последовательно пере­растает в классовое общество, специалисты по социальной истории отводили таким критериям, как пол, лишь второ­степенную роль по отношению к классовой принадлеж­ности. При этом игнорировались феномены, которые препятствовали стиранию классовых различий и касав­шиеся преимущественно женщин, например, отсутствие или нерегулярность трудовой деятельности, а также даль­нейшее существование сфер деятельности, не определяемых как наемный труд. Процессуально разработанные модели образования классов подразумевают следующее типическое развитие: классовое положение - классовая идентичность - | классовое поведение. Включение женщин в такие модели! было затруднено, поскольку женщины на некоторых из* этих ступеней вообще не представлены, а на других пред­ставлены лишь незначительно. Однако этот факт считался "побочным противоречием". Говорилось о "классе рабочих с их женами и детьми" (THOMPSON) и, таким образом, соз­давалась иерархия значимостей, которая позволяла устра­нить как исключение из правила любые отклонения от модели поведения.

Процесс переосмысления начался, когда категория "класс" стала привлекать внимание истории женщин и истории полов. В ряде эмпирических исследований о си­туации работниц был выявлен особый ритм женского труда. При этом отсутствие женских организационных структур объяснялось не столько недостаточной готов­ностью работниц к их созданию, сколько мужским без­различием. Кроме того, исследования выявили области, от­расли и периоды времени, в которых женщины проявляли политическое сознание. То, что оба научных подхода поста­вили в один ряд вопрос о "классе и поле", способствовало, с одной стороны, их плодотворному сближению. Однако, с другой стороны, вместо "и" зачастую подразумевалось "или", что приводило к тому, что обе категории социального неравенства становились конкурирующими фактора­ми, из которых в итоге один или другой воспринимался как главный. Однако, таким образом, создавался фик­тивный исторический субъект, который выбирал между возможностью чувствовать и действовать либо "прежде всего, как женщина", либо "прежде всего, как рабочий". Но работница не оставляла своей женственности за воротами завода, так же как и учитель мужской гимназии в своем чисто мужском заведении не действовал и не размышлял как нейтральный в отношении пола гражданин. [...] Само­оценка, мировосприятие, формы коммуникации, образцы поведения были результатом сплетения этих двух - и других - идентичностей. [...]

III. Категориальное равновесие пола и класса: "Gendering Class"

История полов поставила перед специалистами по истории рабочего движения новые задачи. С одной стороны, исто­рики согласились с тем, что мужчины и женщины играли различные роли в процессе образования классов, а также признали важность таких аспектов за пределами сферы наемного труда, как семья, родственники, соседи и свобод­ное время. Но, с другой стороны, все еще сохраняет актуаль­ность призыв американской исследовательницы Натали Земон Девис к тому, чтобы историк всегда учитывал не только последствия принадлежности к определенному клас­су, но и - в той же мере - последствия принадлежности к определенному полу" (DAVIS, 127).

В исследованиях общественных групп "класс" вполне обоснованно остается традиционной категорией социаль­ного неравенства. Однако, чтобы избежать упрощений, не­обходимо освободить эту категорию от фиксации на эконо­мическом аспекте, в понимании Маркса и Вебера. Это дало бы возможность учитывать категории класса и пола, не выделяя какую-либо из них как единственно значимую. [...]

Чтобы наметить пути изменения традиционной классо­вой схемы, приведем пример, который показывает, какие общественные группы не вписываются в ее рамки. Этот пример описывает судьбу жены первого президента Вей­марской республики Фридриха Эберта:

"Положение жены президента оказалось госпоже Эберт по плечу. Она была высока и хороша собой, отличалась естест­венной простотой и прекрасными манерами. Ее образование не выходило за пределы "народной школы", но она владела искусством вести беседу. На празднике, устроенном одним государственным секретарем, госпожа Эберт рассказала мне, что в молодости она была служанкой, так как ее родители относились с предубеждением к работе на фабрике, несмотря на то, что такая работа была бы для нее легче. [...] Один высокий чиновник старого режима, который в по­следствии лояльно относился к республике, сказал мне од­нажды, что он никогда в своей жизни не видел королевы, которая бы соответствовала бы своему месту в обществе лучше, чем это делала госпожа Эберт." (ср. salomon, 175).

По своему происхождению, как мы видим, госпожа Эберт принадлежала к низшим социальным слоям. Благодаря своей работе в качестве служанки она приживается в буржуазной среде, а выйдя замуж за буржуа, сама ста­новится членом этого мира. Ее поведение здесь кажется даже аристократическим. К какому же классу следует от­нести госпожу Эберт? Женщины, не занимавшиеся наем­ным трудом, считались, как правило, не самостоятельными личностями, а дочерьми или женами представителей опре­деленного класса. Таков вывод многих исследований из области социальной истории. Однако у современницы гос­пожи Эберт, которой мы обязаны приведенной выше характеристикой, мы встречаем ключевое слово, которое подчеркивает личностную активность человека и делает необходимым пересмотр чисто "экономического" опреде­ления категории класса: госпожа Эберт не только заняла определенное место в обществе вследствие замужества, но и должна была "соответствовать" ему. [...]

Категория класса только тогда будет применима ко всему обществу и будет обладать большим объяснительным потенциалом, когда она будет содержать как мужской, так и женский аспекты. Поэтому в процессе выделения классов необходимо учитывать и класс как положение в обществе, и класс как поведение.¹³ Таким образом, классовая идентич­ность возникает: 1) из положения в обществе, обусловлен­ного в первую очередь экономически; 2) из поведения (культуры), которое способствует конституированию и ста­билизации этого положения; 3) из (коллективного) пове­дения (классовых действий), которое может стать резуль­татом этого положения. Еще Макс Вебер подчеркивал, что общая принадлежность к определенному классу еще не означает совместных действий в рамках политической организации или движения (WEBER, 532ф). [...] В отличие от привычных моделей образования классов, три выше перечисленных аспекта не не являются ступенями разви­тия, а, являясь равнозначными, находятся в тесном взаимо­действии. Этот концепт отличается от концепта Пьера Бурдье.¹⁴ С одной стороны, Бурдье подчеркивает взаимо­зависимость структуры и практики при образовании класса, а, с другой стороны, действующие лица истории в его тео­рии находятся в плену бессознательно усвоенного "хабитуса" (Habitus).¹⁵ Предлагаемый в данной статье концепт учитывает наряду с сознательным и продуктивным" также "бессознательное" и "репродуктивное".

Классовое положение (или классовая позиция) понимается как комплекс всех признаков, которые возникают посредством многосторонних связей человека с обществом (статус, пол, этнос и местоположение, образование и культурная социализация, социальные отношения), (прим. изд.).

Определение из истории ментальностей обозначает образцы вос­приятия, мышления и действий, которые возникают в процессе социализации. Как вид "генеративной грамматики социального" эти образцы направляют действия индивидов, причем последние следуют этим образцам бессознательно, (прим. изд.).