Информационный расцвет на Руси в XI-XII веках

Итак, грамотность и письменность на Руси существовали издавна и ко времени, интересующему нас, были распространены довольно широко в городской среде.

Другое дело книжность, сотворившая среди наших предков грандиозную информационную революцию. Приходится признать, что усиленное распространение книжной культуры и грамотности пошло только с утверждением христианства и при явной гегемонии Византии, возобладавшей над более ранними влияниями западных и дунайских славян. Только в XVI веке наше национальное русское нутро вырвется, наконец, из-под гнета византийского канона и обретет самобытную неповторимость в искусстве, распустится экзотическим (с точки зрения человека нерусского) «вертоградом многоцветным». Чтобы через столетие подвергнуться жесточайшей контратаке на Соборе 1666 года, а через два столетия попасть под новое духовное иго, на этот раз уже западного происхождения. И уйти в тень вплоть до эпохи историзма 1880-х годов, навсегда оставив незабываемый праздничный и фантастический след, источник вечного вдохновения в душе русского эстета и художника.

После массовой адаптации кириллической азбуки в Х веке, книжный поток разнообразного содержания на славянских языках хлынул на Русь отовсюду, в первую очередь из Византии и Болгарии. Под влиянием этих образцов начинают работать и собственно русские переписчики, в первую очередь великокняжеские, а там и монастырские.Лаврентьевская летопись рассказывает о главном из русских скрипториев раннего периода:

«И бе Ярослав книгам прилежа и почитая е часто в нощи и в дне; и собра писце многы и прекладаше от грек на словеньское письмо, и списаша книгы многы и сниска, ими же поучашеся вернии людье … насея книжными словесы сердца верных людей… Ярослав же се, якоже рекохом, любим бе книгам, многы написав положи в церкви святой Софьи, юже созда сам»[36].

Историк русской церкви Е.Е. Голубинский считал, что у Ярослава Мудрого могло работать не более 20 переписчиков книг. Так ли это, знать нельзя, но ясно, что этот скрипторий уже не был ни первым, ни единственным на Руси[37], иначе откуда бы он собрал «писцов многих»?

По общепринятому мнению, книги писались и переписывались именно при княжеских дворах, монастырях и церквах. Занимались этим, если можно так выразиться, канцелярские служащие, но преимуществено священнослужители и монахи. Последним это вменялось в обязанность: сохранился церковный Устав князя Всеволода Мстиславича начала XIIв., в котором сказано, что если «поповский сын грамоте не умеет», то он превращается в изгоя[38], то есть выбывает, изгоняется из своего сословия.

Когда была написана первая русская книга-кодекс на пергаменте? Мы точно этого не знаем. Сегодня самыми ранними (рубеж Х-XI вв.) из сохранившихся кодексов принято считать Киевский миссал (листки, написанные глаголицей, перевод латинского миссала, т.е. чинопоследования обедни), а также кириллическую рукопись краткого Евангелия апракос (т.н. Савина книга, названная по имени упомянутого в нейпопа).Но утверждать, что нет и не было ничего более древнего в этом роде, нельзя.

Существует древнейший общепризнанный шедевр русского книжного искусства:«Остромирово Евангелие», написанное в 1056-1057 гг. на пергаменте дьяконом Григорием для новгородского посадника Остромира, приближенного князя Изяслава[39]. Но нигде и никогда традиция рукописной книги не начиналась сразу с образцов такого уровня. Этому должны были предшествовать научение, опыт, практика, вызревание мастерства. Есть многие доказательства, что этот опыт начал накапливаться задолго до того.

Так, известна маргиналия новгородского священника Упыря Лихого, гласящая, что он в 1047 г. переписал глаголическую рукопись. Кроме того, в Реймсском Евангелии (национальная французская реликвия, на которой присягали французские короли) содержится часть, написанная кириллицей и представляющая собой Евангелие, привезенное во Францию той самой киевской княжной Анной, что вышла замуж в 1051 году за французского короля. Естественно, текст был написан до этой славной даты. Летописные сведения о скриптории отца Анны, Ярослава Мудрого (а он умер в 1054 году), подтверждают и без того ясное умозаключение.

Скрипторий Ярослава был в первую очередь ориентирован на формирование княжеской библиотеки, которая, возможно, располагалась непосредственно в храме св. Софии и насчитывала, по предположению историков, до 500 книг[40].

Надо полагать, ни высокая стоимость книжного делания, ни сложности организации этого процесса – от изготовления пергамента и чернил до создания подчас драгоценных переплетов с золотыми, серебряными окладами, усыпанными самоцветами, – не останавливали высокородных и богатых книголюбов. Книга еще воспринималась как штучное высокохудожественное и высокоинтеллектуальное изделие, требующее от изготовителей таланта и ума. Средневековое отношение художника к своему творчеству распространялось, несомненно, и на книгу. А именно: художник творил как бы перед Богом, исполняя высший долг, не считаясь с расходом времени и труда, не экономя на материалах[41], не рассуждая об «экономической целесообразности» духовного подвига и не собираясь наживаться на своем произведении. Обретаемая им заслуга имела гораздо более высокий, сакральный ранг.

Однако к началу XIIв. спрос на книги растет, возникает книжный рынок, книга, все же, становится товаром. Появляется особая профессия книжного переписчика, духовный подвиг делателя книги преобразуется в ремесло, в дальнейшем появляются корпорации переписчиков, использующих разделение труда (так, Рязанская кормчая 1284 г. была написана 5 писцами). Книги начинают воровать, как представляющий ценность предмет[42]. Происходит заметное упрощение технологий как следствие перехода к изготовлению массовой продукции, к постановке книгоделания «на поток»[43]. По сравнению с массовой «берестяной» грамотностью низов это означало переход на более высокий качественный уровень.

К концу XII– началу XIII века книга все шире проникает в народ. Поразительные и наводящие на неожиданные выводы находки дали раскопки Старой Рязани, погибшей от нашествия Батыя. Как писал А.А. Монгайт по результатам многолетних трудов на месте испепеленного в декабре 1237 г. города: «В Старой Рязани в рядовых жилищах часто находят медные застежки книжных переплетов – единственная хорошо сохранившаяся в земле деталь от древних рукописных книг. Книги были не только у богачей – книжные застежки найдены также в жилищах ремесленников, в полуземлянках бедноты»[44].

Теперь уже не только грамотность, но и книжность становится массовой. Однако вотличие от берестяных грамот, обслуживавших почти исключительно светскую сторону жизни русского люда, важнейшей особенностью русской книжности изначально была ее сугубая клерикальность. Подробнее об этом сказано ниже.

Тут надо сделать оговорку: судить книговедам о русских манускриптах XI-XIII веков приходится по единичным сохранившимся в наличии экземплярам. По предположению исследователя В.Б. Сапунова, до наших дней дошло менее одного процента былых книжных богатств Древней Руси раннего периода[45]. Так что абсолютно достоверно охарактеризовать их мы не можем. Как не можем и обрисовать горизонты востребованности книги в русской публике. Если широкая, почти всенародная грамотность русских, засвидетельствованная берестой, является очевидным их отличием от европейцев, то сравнивать отечественный круг читателей книг с западным трудно, ибо недостаточно данных.

Впрочем, как всякая технологическая новинка, пергаментная книга на Руси должна была вначале стоить безумно дорого (вспомним, какие цены платили богатые люди за первые персональные компьютеры еще недавно!). Вплоть до XIII века пергамент был привозным, импортным, что не позволяло снижать цену на готовую книгу. Ее сравнительную стоимость легко понять, зная, что князь Владимиро-Волынского княжества Владимир Василькович в 1288 году купил у вдовы протопопа «Требник», заплатив за эту не самую большую из книг 8 гривен кун. В то же самое время целое село он же купил за 50 гривен кун[46]. Соотношение, во многом объясняющее и позднее появление у нас манускриптов, и их медленное распространение в народе, вне княжьих, монастырских и редких купеческих библиотек.

Впрочем, главные вопросы, встающие перед исследователем русской книжности, имеют отнюдь не экономический уклон.

Нас, в первую очередь, интересуют три вещи: какую по содержанию книгу предпочитали делать и читать на Руси в домонгольские времена; сколько было книг в обращении у публики той эпохи; что случилось с этим книжным массивом. Начнем по порядку.

Репертуар

Уже в середине XIв. на Руси было довольно людей, «…преизлиху насытившихся учения книжного» (к ним обратился митрополит Иларион в своем «Слове о законе и благодати»). Чем же именно они насыщали свой духовный голод?

В этом отношении у всех историков книги царит более-менее единое мнение: «Переписывались практически только священные и богослужебные книги, святоотческая и богословская литература и т.п. А вот богатая светская литература Византии, продолжавшая традиции античной, за немногими исключениями не дошла до восточных славян, что характерно»[47].

Еще в конце XIXв. среди 708 русских, сербских и болгарских пергаментных рукописей XI-XIVвв., выявленных Н.А. Волковым, проявилась четкая закономерность. Больше всего по количеству – 470, но немного по наименованиям богослужебных книг (апостолы, евангелия, псалтири, минеи, триоди, стихирари, ирмологии, кондакари и некоторые другие). На втором месте книги четьи, т.е. входящие в круг обязательного христианского просвещения[48](минеи, торжественники, соборники, прологи, златоустники, златоструи, земные раи, пятидесятницы, патерики, агиографические сочинения, творения отцов церкви и толкования на них и т.д.), – 218. Меньше всего книг, не связанных с религиозными потребностями, мирских (изборники, палеи, хронографы, летописи, измарагды, юридические сочинения вроде «Русской Правды», памятники светской литературы, такие как «Слово о полку Игореве», «Моление Даниила Заточника», княжеские родословцы), – таких всего-навсего 20[49]. Примерно такое же соотношение дает список Археографической комиссии.

Б.В. Сапунов признавал по этому поводу: «Имеются основания полагать, что соотношение сохранившихся богослужебных и четьих книг домонгольского времени (24:11) в какой-то степени отражает их действительное соотношение в XI–XIIIвв.». Однако дальше он необоснованно предполагал: «Но отношение первых двух групп к третьей (24:11:1), выведенное по уцелевшим рукописям, не может отражать действительную картину, имевшую место во времена Древней Руси. Вероятно, и абсолютное, и относительное число книг светского содержания было более значительным[50]». Аргументов в пользу своего предположения он не привел.

Излишне оптимистичным представляется и такое его мнение: «Русь в исторически короткий срок смогла получить из Византии и других стран огромную сумму информации по самым различным областям знаний раннего средневековья – богословию, философии, искусству, истории, литературе, юриспруденции, географии, астрономии, зоологии и т.д. и т.п.»[51]. Если бы это все было действительно так, то пропорции светской и духовной древнерусской книги явно были бы иными. Да и репертуар светской книги был бы несравненно более обширным.

Все, напротив, свидетельствует о том, что ранняя русская книга в основном предназначалась именно для покрытия церковных и околоцерковных потребностей, служб и треб в первую очередь. Не случайно от домонгольского времени одних только евангелий дошло 45: эта книга, основополагающая для христиан, – явный и абсолютный чемпион среди переписанных русскими руками древних книг.

О том, что соотношение церковной и светской книги в раннем периоде русской книжности соответствовало списку Волкова и Археографической комиссии, говорит и тот факт, что оно почти не изменилось ни в послемонгольском XV веке, ни в эпоху русских первопечатных книг, ни даже в куда более обмирщенном XVIIстолетии. Следует полагать, что такова была постоянная основа русского духовного интереса, его характерный вектор, национальная особенность.

Эта особенность бьет в глаза при сравнении репертуара русских и западных инкунабул. В последнем случае научная, познавательная литература занимает гораздо большее место: свыше 30% наименований против 2,7%, разница более чем десятикратная.

Сам Сапунов признает: «Книги церковного обихода переписывались сотни и тысячи раз, памятники церковной литературы –десятки и сотни, а “Изборники” изготовлялись в одном-единственном экземпляре по вкусу заказчика»[52]. Между тем, именно «Изборники» – средневековые энциклопедии –содержали в себе, наряду с богословскими рассуждениями,упомянутую Сапуновым «огромную сумму информации»: сведения по астрономии и астрологии, математике и физике, зоологии и ботанике, истории и философии, грамматике, этике и логике. Но эти знания, большей частью переводные, оставались безвыходно в кругу немногих избранных русских читателей. К их числу относились, в первую очередь, князья.

Приведу яркий пример. Благодаря трудам акад. А.А. Шахматова и знатока древнерусского летописания М.Д. Приселкова известно, что в 1037-1039 гг. при Софийском соборе был составлен древнейший летописный свод, при составлении которого использовались книги исторического содержания, греческие хронографы, русский актовый материал и т.д.[53]Большая часть этих материалов была переводной; при Ярославе шел активный книгообмен с разными странами, им было не только организовано книжное производство, но и создан штат русских переводчиков. Ими или их коллегами были переведены «Хроника» Георгия Синкелла и Георгия Амартола, византийский эпос «Девгениево деяние», «История Иудейской войны» Иосифа Флавия, «Христианская топография» Козьмы Индикоплова, «Повесть об Александре Македонском» («Александрия»), о гордом царе Адариане, переведенная с арабского древнейшая ассиро-вавилонская «Повесть об Акире Премудром» и даже христианизированное житие Будды («Повесть о Варлааме и Иосафе»).

Среди уцелевших до наших дней книг – славная «Пчела», переведенная до 1119 г., которая знакомила в отрывках с текстами Аристотеля, Платона, Гомера, Плутарха, Пифагора, Ксенофонта, Демокрита, Эврипида, Геродота, Демосфена, Сократа, Эпикура, Зенона и др. (образ медособирающей труженицы прозрачен). На Гомера ссылается также Ипатьевская летопись под 1232 г. («яко же Омир…»), но, по правде сказать, оная ссылка в тексте Гомера не найдена.

Кто, кроме княжеской семьи, имел постоянный доступ к этим сокровищам? Точно не известно, но вряд ли многие.

При всем этом основной поток в XI-XIIвв. составляла, все же, житийная и богословская литература, переведенная с греческого языка, поступающая из Византии и Болгарии[54]. Лишь в виде исключений имелись переводы с латинского, древнееврейского[55]. А между тем, международным языком науки к этому времени уже прочно стала латынь, которая с раннего средневековья была основной основ школьного образования во всех странах Запада[56]. Однако именно переводы с латыни на православную Русь не шли. Огромный пласт знаний отсекался от русского читателя по соображениям религиозной гигиены.

Показательно, что ранняя русская оригинальная литератураXI-XIIвв., если не считать юридических, дипломатических актов и летописей (ту же «Повесть временных лет» и т.д.), также носит вся в целом характер религиозного христианского назидания: церковные уставы, «Слово о законе и благодати» и другие проповеди митрополита Илариона, поучения и проповеди епископов Леонтия Ростовского, Серапиона Владимирского, Луки Жидяты Новгородского, Кирилла Туровского, митрополитов Данилы и Иоанна, а также целый ряд других «слов», поучений, житий святых (в том числе русских) богословских сочинений.Если даже византийская светская литература не привилась в круге русского чтения, что же говорить о западной или своей, домашней! Таким образом, как привнесенная извне, так и отечественная книга и литература на Руси представляют в духовном и культурном плане нечто единое, цельное.

Все вышесказанное позволяет подчеркнуть особый характер русской книжности, который в целом можно характеризовать как баснословный, далекий от позитивного знания (включать ли в эту характеристику весь массив религиозной литературы – дело вкуса читателя).

Таков был репертуар домонгольской русской книги.

Цензура

Насколько естественным, органичным был вышеозначенный выбор русского читателя в Древней Руси? Насколько он соответствовал внутренней духовной потребности?

Источник русской книжности не забил сам собой на отечественной почве, не процвел сам по себе, как некое растение, независимо прозябающее в родимом вертограде.

Книга шла на Древнюю Русь из христианских центров не самотеком, а через княжеские дворы и монастыри, служившие, в силу этого, не только центрами книгоделания, но и своеобразными фильтрами, отцеживающими литературу, предназначенную к размножению в публике, –от литературы, к тому не предназначенной.

С самого начала русской книжности ее направляющей и ограничивающей силой была светская и духовная власть. Когда мы удивляемся, насколько жесткому идейно-тематическому отбору подвергался книжный импорт и какое соотношение церковной и светской книги установилось в конце концов, мы не должны сбрасывать со счета фактор цензуры (назовем вещи своими именами), возникший у самой колыбели русской книги.

Переписка книг считалась богоугодным делом. Иногда сей подвиг совершался так, как это рассказано Пахомием Логофетом о житии св. Кирилла Белозерского, в бытность того в Симонове монастыре: «Помысли архимандрит некую книгу писати и сего ради блаженному Кирилу повелевает от поварни изыти в келию и тамо книгу писати, якоже услыша Кирил, отиде в келию… и тамо… подвизашеся в писаниих…». Такой подход налагал на переписчика (как и переводчика) серьезные ограничения. Какие же именно?

В Печерском монастыре, а вслед за ним и во всех русских монастырях, был принят т.н. Студийский Устав, в котором специальный раздел определял порядок работы скриптория. Переписчик, нарушивший правила, подвергался определенному наказанию, своему за каждое особое нарушение. Известен как перечень нарушений («аще не храня добре, держить тетрадь», «аще особе от писанных книг припишет», «иже вяще писанных от книг чтет», «иже с гневом сломает трость», «иже не пребывает в повелении старейшины калиграфа», «иже возьмет чужую тетрадь»), так и перечень наказаний («сухо да ясти», «да поклонитеся … раз» и даже – «да отлучится»)[57].

Но нарушения могли быть куда страшнее дисциплинарных. И о них попечители древнерусского общества также были отлично осведомлены. Ибо еще «Изборник» Святослава 1073 г. содержал три основополагающих произведения православно-христианской цензуры: «От апостольских уставов», «Слово Иоанна (Дамаскина. – А.С.) о верочитных книгах» и «Богословец от словес» (перевод индекса болгарского царя Xв. Симеона). В них содержалось запрещение нежелательных книг – от апокрифических («…странских книг всех уклоняйся») до отреченных. В«Богословце от словес» читатель предупреждался о неких людях, иже прельщаются «неистовыми» книгами, и приводился список не менее 23 «сокровенных» (т.е. «потаенных», «подложных») таковых книг[58].

Всего в «Изборнике» перечислено не много не мало – девяносто (90!) запрещенных или нежелательных книг, которые теоретически могли оказаться на Руси в середине XIв. В том числе отреченные книги: Адам, Енох, Ламех, Патриархи, Молитва Иосифова, Завет Мусии (Моисеев), Исход Мусии, Псалмы Соломона, Ильино откровение, Иосино видение, Софроново откровение, Захарьино явление, Иакова повесть, Петрово откровение, Учения апостольские Варнавы, Послания и Деяния Пауля, Наумово откровение, Учение Климентово, Игнатово учение, Полукарпово учение, Евангелие от Варнавы, Евангелие от Матвея.

В этих же трех статьях можно найти и данный в противовес список рекомендованных для благоверного читателя книг, кои «добры суть и лепотны». Например: аще кто захочет «повести почитати», да обратится к «Цесарским книгам» (Книги Царств Ветхого завета); «аще ли хитростными и творительными» книгами заинтересуется, «то имеет пророки Иова и Предтечник, в них же всякие твари и ухищрения большую пользу уму обрещети»; «аште ли и песни хоштеши, то имаше псалмосы» и т.д.

Перед нами не что иное, как грозное предупреждение переводчикам и переписчикам, дабы предупредить малейшее возможное покушение на прививку русскому читателю вредоносной и просто «лишней» литературы. Ответы на все вопросы следовало искать лишь в Священном Писании и святоотческой литературе, одобренной свыше.

Любопытно, что А. Пыпин, сличивший в специальном исследовании «Для объяснения статьи о ложных книгах» греческий и русский текст «Изборника», пришел к убеждению, что та часть статьи, где перечислены «истинные» книги, пришла через Болгарию из Византии, а та, где ложные, была создана на Руси и предназначена для русских деятелей книги[59]. Перед нами, что характерно, творение доморощенных цензоров-неофитов, стремящихся, как оно и положено неофитам, стать «святее папы Римского»: недаром эта статья «Изборника» перешла затем во все последующие русские списки отреченных книг, притом в не раз дополненном виде.

Таким образом, процесс формирования русской книжности от самого ее истока находился под бдительным надзором духовной и светской власти. Впрочем, и много позже митрополит Кирилл Киевский (XIIIв.) взывал в одном из своих поучений: «Ложных же книг не почитайте!»: его голосом взывала вся верхушка властной сословной пирамиды. Они хотели уберечь читателя от всяческой не рекомендованной свыше литературы – и, судя по всему, уберегли успешно на многие века.

Как замечает исследователь, книгам светского содержания была уготована еще более тяжелая судьба[60]. К сожалению, он не расшифровывает это замечание. Но мне не кажется, что малый репертуар светской книги раннего периода всецело обусловлен действиями церковной цензуры: просто спроса не было. Русский девственный ум в то время еще даже не знал, чего желать от мирового океана информации.

В дальнейшем, как верно указывает Сапунов, дело стало еще хуже: «вXVI–XVIIвв., в связи с усилением позиций иосифлян, которых Б.А. Рыбаков назвал “воинствующими церковниками”[61], намечается рост религиозной цензуры. Устав Сергиевской лавры, ставшей образцом монашеских общежитий, не допускал в монастырь ни одной книги без благословения и контроля игумена. Тем самым перекрывался последний канал проникновения в монастыри и церкви светской литературы»[62].

На мой взгляд, в столь позднее время монастыри уже отнюдь не были «последним каналом» книгообмена, влияющим на бытование книги на Руси, и дело тут не столько в них, сколько в том, что душа и ум русского человека все еще оставались девственными, и их первостепенная потребность состояла не в положительных знаниях, а в сказках и мечтах, в т.ч. религиозного свойства.

Количество

Дальнейшее изложение темы опирается на исследования историка, главного научного сотрудника Отдела русской культуры Государственного Эрмитажа, почетного доктора Оксфордского университета Б.В. Сапунова. В монографии «Книга в России в XI-XIIIвв.» он написал: «Длительные и весьма трудоемкие разыскания позволили прийти к выводу, что в XI-XIIIвв. в обращении находилось около 140 тыс. книг нескольких сот названий»[63].

Сапунов разработал целую систему, по которой обосновал, во-первых, примерное количество церквей и монастырей, действовавших в домонгольской Руси, во-вторых – примерное количество богослужебных и четьих книг, входивших в комплект обязательной для каждой церкви литературы, а в-третьих – вывел из указанных цифр предполагаемое число всего книжного массива той эпохи. Проявив при этом огромную эрудицию, недюжинное остроумие и тонкость исследовательской интуиции.

Вот как выглядят его главные рассуждения:

1) «Итак, подведем общие итоги. Количество городских приходских храмов Древней Руси (до 1240 г.) определено в 1300-1500, сельских приходских – 8-9 тыс., домовых молелен в усадьбах феодалов – 1000. Кроме того, примерно в 300 монастырях имелось не менее 300, а возможно, и большее число церквей. Таким образом, в Древней Руси функционировало примерно 10 тыс. церквей разных категорий[64]»;

2) «Ни в одном случае минимум книг… не был ниже 7-8 единиц на одну церковь. В это число входили следующие богослужебные книги: 1) Евангелие напрестольное, 2) Евангелие толковое, 3) Апостол, 4) Триодь цветная, 5) Триодь постная, 6) Псалтирь, 7) Минея общая, 8) Полууставье…

Храм не может существовать без книг – по ним совершается церковная служба. Для того, чтобы совершать богослужение, необходимо иметь в наличии по крайней мере восемь богослужебных книг. Вообще же их число достигает 26-ти. Исследователи считают, что в Древней Руси до XIII в. было построено около 10 тысяч храмов. Таким образом, только богослужебных книг на Руси X-XIIIвв., вероятно, было около 90 тысяч. Но в библиотеках монастырей и больших храмов (соборов) имелись и книги, предназначенные не для церковного богослужения, а для домашнего (келейного) чтения – „четьи“. Это были, как правило, жития o святых или духовно-нравственные произведения христианских подвижников (например, знаменитая „Лествица“ Святого Иоанна Синайского – любимая книга многих поколений православных христиан на Руси, оказавшая большое влияние на творчество Н.В. Гоголя). Кроме того была литература „светского“ содержания – летописи, хронографы, палеи, княжеские родословцы, юридические сочинения и т.п. С учетом этого можно считать, что книжные богатства Древней Руси составляли 130-140 тысяч томов…

С точки зрения автора, это оптимальная, а далеко не максимальная величина книжного фонда Руси X– середины XIIIв.»[65].

Если к этой оптимальной цифре применить пропорцию, вычисленную выше, то получется, что в те времена существовало около 4 тыс. различных томов светской тематики, что весьма немало. Конечно, это цифра гипотетическая. И она, увы, нимало не проливает света на вопрос о содержании этих томов.

Следует заметить, что речь идет об одновременном и, если можно так выразиться, единомоментном состоянии русского книжного фонда накануне татаро-монгольского вторжения. Если же учесть, что многие русские церкви и до татар горели, и не раз, то общее число переписанных за четверть тысячелетия книг следует считать как минимум в два раза более обширным.

Сапунов с печалью констатировал трагическую судьбу ранних русских книг; он считал и повторял неоднократно, что от былых книжных сокровищ домонгольской Руси до нас дошли лишь доли одного процента[66].