ПЕРСПЕКТИВНЫЕ ПРОБЛЕМЫ И ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА МОТИВАЦИИ ЧЕЛОВЕКА 11 страница

                         149

лицами из ближайшего окружения, является важной основой фиксации безусловных мотивационных отно­ шений и, по всей видимости, онтогенетически ранним механизмом иррационального принятия тех социаль­ ных запретов и норм, которые в психоанализе обо­ собляются в отдельную инстанцию «сверх-Я». Всякое подражание, в том числе и мотивацион- ное, не представляет собой простого копирования случайно увиденных примеров, обнаруживая зависи­ мость от сложившихся эмоциональных отношений «Подражание у ребенка не есть подражание чему угодно, оно очень избирательно. Ребенок подражает людям, пользующимся у него наибольшим авторите­ том, тем, которые затрагивают его чувства, привле­ кают к себе, к которым он привязан» (Баллон, 1967.  С. 71). Данное утверждение справедливо как для устойчивых эмоциональных отношений, так и для складывающихся в конкретных ситуациях (см. Вап- dura, Huston, 1961). Исследования показали, напри­ мер, что 6-летние дети детально копировали поведе­ ние экспериментатора только в том случае, если он предварительно устанавливал с ними очень теплые отношения, тогда как без этого условия отдельные действия они повторяли в противоположном направ­ лении, как бы подражая наоборот (Раншбург, Поп- пер, 1983. С. 88).    Случаи, когда некоторое лицо становится устой­ чивым образцом для мотивационного подражания, преобладающим источником для заимствования цен­ ностей, вкусов, увлечений, взглядов, в литературе обсуждаются под названием идентификации или интроекции (Lazowick, 1955; Sanford, 1955). Естест­ венно, что первым объектом для идентификации обычно служат родители. Данной стадии проявления мотивационного подражания исключительное значе­ние придавал психоанализ, предложивший, правда, весьма специфическую трактовку движущих сил этого процесса, согласно которой ребенок идентифи­цируется не просто с родителем, а с потерянным объектом любви или с доминирующим половым кон­курентом и агрессором (см. Freud, 1977. Ch. 9).    Однако по мере приобретения ребенком самосто­ятельности и естественного смещения его интересов на более широкий, чем семья, мир объектом эмоци-

                        150

ональной привязанности становятся также другие люди и сверстники (Phillips, 1937. Р. 299). На дан­ной стадии развития мотивационного подражания более типичными, по всей видимости, являются слу­чаи, когда источником для эмоционального зараже­ния служит не отдельное лицо, а некоторая группи­ровка людей, обычно из ближайшего окружения, идентифицируясь с которой человек безоговорочно принимает распространенные в ней культурные цен­ности и нормы. Такая склонность человека подчи­няться мнению и вкусам окружающих людей выде­ляется в виде особой характерологической черты— конформности (Чудновский, 1971; Asch, 1956; Crutch-field, 1955).    Конформность. Весьма показателен факт консти-туциональной обусловленности этой черты, о чем свидетельствует существование соответствующего типа психопатических отклонений (в форме так на­зываемой акцентуации характера). Напомним основ­ные его особенности: «Представители конформного типа—это люди своей среды. Их главное качество, главное жизненное правило—жить «как все», ду­мать, поступать «как все», стараться, чтобы все у них было «как у всех»—от одежды и домашней об­становки до мировоззрения и суждений по животре­пещущим вопросам. Но под «всеми» всегда подразу­мевается привычное непосредственное окружение. От него они не хотят ни в чем отстать, но и не любят выделяться. ...В хорошем окружении — это неплохие люзд и исполнительные работники. Но, попав в дур­ную среду, они постепенно усваивают все ее обычаи и привычки, манеры и поведение, как бы это ни про­тиворечило всему предыдущему в их жизни и как бы пагубно ни было.    <....> Конформность сочетается с поразительной некритичностью. Все, что говорится в привычном для них окружении, все, что они узнают через привыч­ный для них канал информации,—это для них и есть истина. И если через этот же канал начинают по­ступать сведения, явно не соответствующие действи­тельности, они по-прежнему долго принимают их за чистую монету» (Личко, 1983. С. 178—179).    Конформный тип психопатической конституции не относится к числу широко признаваемых в литера-

                        181

туре (см. Гурьева, Гиндикин, 1980; Леонгард, 1981),  однако это имеет простое объяснение. Поскольку по своей сути конформные люди—продукт своей среды, без взвешивания и переоценки принимающие обыч­ ные для нее культурные нормы и ценности, они (за исключением, конечно, крайних случаев) не привле­ кают к себе внимания, ничем особым не выделяясь среди окружающих²²; более того, в варианте «непло­ хих людей и исполнительных работников» они, мож­ но думать, составляют костяк того, что называется «нормой». В отличие от других типов психопатиче­ ских отклонений конформные люди производят впе­ чатление исключительно социальной, а не природной детерминированности их развития, причем если иметь в виду содержательную сторону их ценностей, а не механизмы, на основе которых эти ценности формируются, то такое впечатление является совер­ шенно верным. Свидетельствуя о природном происхождении ме­ ханизма мотивационного подражания, данные о кон­ формном типе акцентуации характера говорят также о больших различиях между людьми по выраженно­ сти у них этой особенности, которая зависит как от конституциональной предрасположенности, так и от условий воспитания, сглаживающих или заостря­ ющих акцентуированные черты. Конформный тип представляет собой крайний полюс распределения людей по этой особенности. Противоположному по­ люсу наиболее соответствует шизоидный тип психо­ патий, у которого, например, «реакция эмансипации может легко оборачиваться социальной нонконформ- ностью—негодованием по поводу существующих правил и порядка, насмешками над распространен­ ными идеалами, интересами, злопыхательством по поводу ..отсутствия свободы"» (Личко, 1983. С. 138).  В умеренной выраженности конформность представ­ляет собой естественное условие для мотивационного развития людей, обеспечивающее, в частности, взаи-

²² «Этот тип относительно редко попадает в поле зрения психиатра. Видимо, если жизнь не требует большой гибкости, личной инициативы, умения быстро ориентироваться в стреми­тельно меняющейся обстановке, адаптация бывает вполне удов­летворительной» (Личко, 1981. С. 88).

                        152

мосвязанность и синхронизацию этого процесса у отдельных лиц. Проявлению и закреплению конформных черт мо­жет способствовать общая невротизация человека, его боязнь быть самобытным, непохожим на других, принять ответственность за свободное самоопределе­ние. Данная защитная функция конформизма, избав­ляющая от тревоги одиночества благодаря предпоч­тению стандартных ценностей и выбору такой же, как у многих, судьбы, особенно подчеркивалась Э. Фроммом: «...Человек перестает быть самим со­бой, он полностью усваивает тот тип личности, ко­торый ему предлагают модели культуры, и пол­ностью становится таким, как другие, и каким они его ожидают увидеть. ...Человек, который уничтожил свое индивидуальное «Я» и стал автоматом, идентич­ным с миллионами других автоматов вокруг него, не испытывает больше чувства одиночества и тревож­ности. Однако цена, которую он платит, велика— это потеря самого себя» (1986. С. 173). Исследова­ния показали, что страх увеличивает ситуативную конформность: испытуемые, которые находились под угрозой удара током, обнаруживали в эксперименте большую готовность некритично разделять мнение группы по сравнению с людьми, удара током не ожи­давшими (Darley, 1966). Возможно, что хронический страх способствует увеличению конформности как свойства человека и даже целой популяции. Эмоциональные процессы, лежащие в основе мо-гивационного подражания, отчетливо рефлексиругот-:я в учении Б. Спинозы. Следующие его теоремы го-эорят о всеобщей эмоциональной связанности людей: ^Воображая, что подобный нам предмет, к которому ды не питали никакого аффекта, подвергается како-яу-либо аффекту, мы тем самым подвергаемся по­добному же аффекту» (1917. С. 477); «Мы будем гакже стремиться делать все то, на что люди, по аашему воображению, смотрят с удовольствием, [наоборот—будем избегать делать то, от чего, по ашему воображению, люди отворачиваются» С. 479). Конечно, людивзаимозаражаются не только действиями, но и отношениями: «Если мы вообража­ем, что кто-либо любит, желает или ненавидит что-либо такое, что мы сами любим, желаем или нена-

                        153

видим, то тем постояннее мы будем это любить и т. д. Если же воображаем, что он отвращается от того, что мы любим, или наоборот, то будем испы­ тывать душевное колебание» (С. 481). Хотя эти по­ ложения, описывающие эмоциональный процесс при наличии плана 'воображения, более подходят для ха­ рактеристики динамики эмоций на уровне сознания, представляется, что в плане непосредственного отра­ жения такие процессы происходят и у ребенка. Со времен формулировки Б. Спинозой этих тео­ рем большого прогресса в постижении эмоциональ­ ных процессов, лежащих в основе мотивационного подражания, не произошло. Это приходится конста­ тировать с сожалением, так как речь идет о процес­ сах, играющих в жизни немаловажную 'роль. Если всеобщая эмоциональная связанность людей мало заметна в их .взаимоотношениях, то только потому, что эмоции ,в отношении тех, «к которым мы не пи­ таем никакого аффекта», просто затеняются более выраженными эмоциями в отношении значимых лиц. Но такая связанность существует и, интегрируясь, вносит явный вклад в развитие ряда общественных явлений. Наиболее броское социальное последствие механизма мотивационного подражания—это, конеч­но, явление моды, а также модоподобной, основанной на эмоциональном заражении, веры.

Высшие формы фиксации

Мотивационные «сдвиги». Обсуждавшийся мате­риал позволяет заключить, что фиксация мотиваци-онных отношений человека обеспечивается, в частно­сти', природными механизмами, которые, проявляясь в условиях собственно человеческой психики, приоб­ретают, разумеется, специфику, активно используют­ся воспитывающими его силами, но ими не создают­ся. Особенно наглядно социальное . применение природных механизмов выступает в случае мотива­ционного подражания; иногда такое применение при­нимает характер, можно сказать, эксплуатации, спо­собной направить человека на службу любой, даже сумасбродной идее посредством организации ее исте­ричного приветствия среди окружающих людей.

                        154

факты использования общественными силами при­родных механизмов служат хорошей иллюстрацией тому, что категоричное противопоставление биологи­ческого и социального, «низшего» и «высшего» в развитии человека не соответствует действительности и что существуют как переходные, так и смешанные формы проявления этих выделяемых при помощи абстракции «факторов». Однако в дидактических це­лях, для обозначения полюсов, между которыми удобно располагать различные промежуточные фор­мы, такое противопоставление может оказаться оправданным и полезным. Рассмотрим с учетом дан­ной оговорки вопрос о «высших», социально детерми­нированных формах мотивационной фиксации. Активность, с которой в советской психологии подчеркивается социальное происхождение мотива­ции человека (Асеев, 1976; Ковалев, 1988; Якобсон, 1969), не привела к заметным результатам в описа­нии 'конкретных механизмов и процессов, такую мо­тивацию формирующих. На общем скромном фоне внимание привлекает обозначенный А. Н. Леонтье-вым процесс «сдвига мотива на цель», обеспечиваю­щий развитие собственно человеческой мотивации: «Рождение новых, высших мотивов и формирование соответствующих им новых специфических человече­ских потребностей представляет собой весьма слож­ный процесс. Этот процесс и происходит в форме сдвига мотивов на цели и их осознания» (1972. С. 304).    Возникновение данного процесса в антропогенезе связано с общественным разделением труда, потре­бовавшим выполнения действий, результаты которых сами по себе человеку не нужны и которые, следо­вательно, должны побуждаться мотивацией, происхо­дящей от ценности совместно производимого и рас­пределяемого продукта. Необходимость приобретения Целями трудовых действий устойчивого мотивацион­ного значения от ситуативно не заданного и, как правило, значительно отсроченного конечного возна­граждения и определила возникновение механизма «сдвига мотива на цель», превращающего цели в «функционально автономные» мотивы. «Подобные 'сдвиги мотивов постоянно наблюдаются и на высших ступенях развития. Это те обычные случаи, когда

                        155

человек под влиянием определенного мотива прини­ мается за выполнение каких-либо действий, а затем выполняет их ради них самих, в силу того, что мотив как бы сместился на их цель» (С. 302).     Напомним, что в концепции А. Н. Леонтьева мо­ тиву придается значение конечной цели деятельно­ сти, в приближении к которой человеку необходимо достичь ряда промежуточных целей, составляющих порой весьма сложную, иерархически организован­ ную систему. Промежуточные цели приобретают мо- тивационное значение вследствие специальных про­ цессов смыслообразования; такое значение, получае­ мое ими от мотивов, называется смыслом. Нетрудно видеть, что в контексте этих концептуальных пред­ ставлений «сдвиг мотива на цель» не является осо­ бым процессом, это то же самое смыслообразование, только фиксирующееся, порождающее устойчивые, «функционально автономные» смыслы. К сожалению, положение о происходящих в ие­ рархической организации целей мотивационных «сдвигах», означающих, по существу, переход от си­ туативного к онтогенетическому развитию мотивации, не получило в обсуждаемой концепции (см. также Братусь, 1988. Гл. 4.1) более подробной разработки и конкретизации, что затрудняет, как отмечалось выше (см. с. 30), его приложение к фактам реальной жизни. Не уточнены отличительные признаки таких «сдвигов», позволяющие опознавать их среди подоб­ ных явлений. Покажем это на используемом А. Н. Леонтьевым примере. Первоклассник, изначально усаживаемый за при­ готовление уроков условием «не сделаешь уроки—  не пойдешь играть», через неделю-другую начинает садиться за занятия по собственной инициативе, об­ наруживая заинтересованность в получении хороших отметок. Формально, по внешним признакам этот пример как бы соответствует феномену «сдвига мо­ тива на цель»: приготовление уроков как цель, на­ вязанная взрослым в качестве условия для реализа­ ции игрового мотива, через некоторое время приоб­ ретает независимое от него мотивационное значение. Но в действительности такой «сдвиг» здесь не происходит, а пример иллюстрирует обычное разви­тие учебной мотивации, в котором игровой мотив вы-

                        156

полняет явно случайную роль: взрослый мог с таким же успехом усадить ребенка за уроки, используя любое другое вознаграждение или наказание. Кажет­ся, что именно так этот пример, изначально приво­димый для иллюстрации «сдвига», в итоге интерпре­тирует и сам автор: «Ребенок начинает с того, что добросовестно готовит уроки, имея в виду скорее пойти играть. В результате же это приводит к гораз­до большему: не только к тому, что он получает воз­можность пойти играть, но и к хорошей отметке. Происходит новое «опредмечивание» его потребно­стей» (1972. С. 513).    Очевидно, что в выполнении любой деятельности, независимо от того, каким именно потребностям она отвечает, человек может столкнуться с условиями, затрагивающими другие его потребности: одно мо­жет задевать нравственные или эстетические чувства, другое—потребность в безопасности, достижениях, самоутверждении и т. п. Такие столкновения способ­ны оставить самые значимые следы в мотивационном развитии человека, причем безотносительно к моти­вам изначальной деятельности. Она, как и упоми­навшееся выше подражание-повторение, лишь созда­ет возможность для такого развития, но целиком его не определяет, как не определяет, например, музыка или спорт выбора спутника жизни даже если встреча с ним состоялась благодаря этим занятиям. Случаи такого побочного развития в деятельности мотивации, предполагающего актуализацию и под­ключение «внешних» для нее потребностей, принци­пиально отличаются от случаев внутридеятельност-ных мотивационных «сдвигов», означающих передачу мотивом своего значения промежуточной цели и при­обретение ею относительной функциональной авто­номности. Такую автономность могут приобрести, например, определенные показатели мастерства в той же музыке или спорте, достижение которых требует многолетних систематических усилий. Представляется, что выражением «сдвиг мотива на цель» целесообразно обозначить только последние случаи, более соответствующие буквальному его зна­чению. Конечно, в реальной жизни одно другого не исключает, поэтому стремление к некоторому уров­ню мастерства может определяться и «сдвигом» соб-

                        157

ственно профессиональной мотивации, и затрагиваю­ щей «побочные» потребности перспективой получе­ ния почетного квалификационного звания.  Эмоциональные «смещения». Идея мотивационных «сдвигов», происходящих в иерархии достигаемых человеком целей, получила дальнейшее развитие в книге В. С. Магуна (1983; см. также 1985), став основой для оригинального описания организации человеческих потребностей²³. Явление «сдвига моти­ ва на цель», имеющее в концепции А. Н. Леонтьева статус скорее частного феномена, в данной работе под названием «смещения эмоциональных пережива­ ний в сторону ценностей более высоких порядке?»     (1983. С. 35) возводится в универсальный принцип,    определяющий не только онто-, но и филогенетиче­ ское развитие мотивационной сферы. В результате многоступенчатых и постоянных мотивационных «сме­ щений» с конечной на все более отдаленные в иерар­ хии условия, средства, промежуточные цели форми­ руется система инструментально соподчиненных по­ зитивных ценностей или благ, опосредствованность которых может быть «в принципе сколь угодно вы­ соких порядков» (С. 34).       Поскольку 'понятия блага и потребности сопряже­ ны, согласно В. С. Магуну, так, что наличие/отсут­ ствие блага означает отсутствие/наличие потребно­ сти, соответствующую иерархическую организацию в результате эмоциональных «смещений» приобретает и система человеческих потребностей: «Отсутствие блага первого порядка—хлеба... будет потребностью первого порядка, отсутствие благ второго порядка —    муки, приспособлений для выпечки хлеба и труда пекаря—потребностью второго порядка, отсутствие \ благ, производящих блага второго порядка—мель­ ницы, пшеницы, труда, нужного для производства МУКИ,—потребностью третьего порядка и т. д.» (С. 9).       Положение о постоянно происходящих масштаб­ ных эмоциональных «смещениях» находится в согла­ сии с фактом всеобщей мотивационной значимости явлений, с которым мы сталкивались, обсуждая фе-

²³ Более развернутая рецензия книги дана в работе: Brf-люнас, 1985.

                        158

номенологию человеческой мотивации. Рассматривае­мый со стороны своего происхождения этот факт ставит вопрос о процессах, придающих мотивацион-goe значение отражаемым явлениям. Признание обычности и универсальности мотивационных «сдви­гов-смещений» частично освещает этот вопрос. Одна­ко такое признание требует уточнения. Так как пищевые вещества, необходимые челове­ку, содержатся и в хлебе, и в муке, и в пшенице, легко согласиться, что эти предметы, а также соль, дрожжи, вода приобретают для него мотивационное значение. Но происходят ли дальнейшие эмоциональ­ные «смещения» от ожидаемого хлеба на спички, которыми нужно разжечь печку, на лавку, в которой их можно купить, на соседа, который обещал завезти дрова, и т. п.? Таким образом, при признании много­ступенчатых мотивационных «смещений» по цепочке условий и предметов, опосредствующих удовлетворе­ние потребности, принципиальным становится вопрос о границах этого процесса. Означает ли возможность опосредствования «сколь угодно высоких порядков» существование потребностей, например, затачивать ка­рандаши, застегивать пальто, поднимать для этого руку и т. п.? Существование таких границ в работе В. С. Ма­гуна явно предполагается и объясняется интенсивно используемым принципом автоматического возникно­вения. эмоций: «Эмоциональные переживания чело­века, которые отражают его потребности и блзга, могут возникать автоматически или же в результате специальных познавательных усилий субъекта» '(1983. С. 26—27); «В процессе повторных восприятии одной и той же последовательности событий ценно­сти более низкого порядка начинают пропускаться сознанием, как бы проговариваться скороговоркой, и в конце концов в сознании остаются только цен­ности более высокого порядка, которые теперь не­посредственно порождают эмоциональное пережива­ние. Это чрезвычайно расширяет круг потребностей и благ, ценность которых отражается субъектом ав­томатически, без специальных познавательных уси­лий» (С. 34).    Представляется, что для констатации факта про­исшедшего мотивационного «смещения» критерий

                         159

  «автоматики эмоциональных оценок» терминологи­ чески не самый удачный, вместо него более верно подчеркивать непосредственное возникновение эмо­ ций. Дело в том, что автоматически, именно без специальных усилий субъекта могут возникать как эмоции в отношении непосредственно мотивационно значимых явлений, так и развивающиеся из них си­ туативные эмоции >в отношении связанных с этими явлениями обстоятельств. Благодарность оказавшему помощь лицу, злость, с которой человек отшвырива­ ет поранивший его предмет, возникают столь же ав­ томатически, как и породившие эти переживания не­ посредственные эмоции—радость по поводу разре­ шившегося затруднения, боль. Такие автоматические эмоциональные переключения еще не означают мо- тивационного «сдвига». Серьезно поранивший себя человек может долго помнить опасность предмета, осторожно с ним обращаться, прятать от детей, но может, считая причиной неприятного события исклю­ чительно собственную небрежность, остаться в преж­ нем к нему отношении. Наиболее существенный мо­ мент эмоциональных «смещений» — в обсуждаемом феномене мотивационной фиксации, в том, произо­ шла она или нет, так как именно фиксация обеспе­ чивает непосредственное эмоциональное восприятие предмета в будущем. Подводя итоги, отметим, что рассмотренные пред­ ставления о специфических для человека механизмах онтогенетического развития мотивации скорее кон­ статируют, чем объясняют, такое развитие. Будучи переведенными на применяемые нами термины, как мотивационные «сдвиги», так и эмоциональные «сме­ щения» означают не что иное, как фиксирующиеся эмоциональные переключения, происходящие в усло­ виях собственно человеческого «образа мира». В концепции А. Н. Леонтьева такие переключения, по существу, только обозначены, причем внимание в ней уделяется только переключению на промежуточ­ ные цели. В работе В. С. Магуна, как отмечалось, признаются значительно более многочисленные и многоступенчатые эмоциональные переключения и фиксации не только на активно достигаемые цели, но и на средства и условия деятельности. Данное отличие объясняется тем, что механизм

«сдвига мотива на цель» обеспечивает по предполо­жению возникновение безусловных, «функционально автономных» мотивационных отношений, т. е. пред­назначен для описания особых событий в развитии мотивации человека, тогда как эмоциональные «сме­щения» охватывают также и значительно более обыч­ные и повсеместные случаи формирования условных, производных отношений. Действительно, ситуативное переключение эмоций происходит постоянно как под влиянием воспитательных воздействий, так и в ре­зультате выявления самим человеком новых условий и обстоятельств, имеющих отношение к его потреб­ностям. Каждый раз, когда такое переключение оставляет след, имеет место эмоциональное «смеще­ние». Отметим, что ключевой момент этого процес­са—само образование эмоционального следа, или мотивационная фиксация, условия, при которой она совершается либо не совершается,—в рассмотрен­ных работах нс освещается. Фиксация намерений. Любопытные выводы, пока­зывающие условность противопоставления устойчивых и ситуативных мотивационных отношений, могут быть сделаны из развивавшихся в школе К. Левина представлений о квазипотребностях и тесно с ними связанных феноменах принятия намерений (Lewin, 1951). Квазипотребности в данной концепции пони­мались как производные от «истинных» потребностей динамичные напряжения отдельных областей в си­стеме личности, стремящиеся к разряжению путем побуждения к достижению определенных целей. По­скольку достижением цели или, если цель недости­жима, путем диффузии или совершением замещаю­щих действий напряженная система разряжается, квазипотребности имеют преходящий, ситуативный характер. По существу квазипотребности представ­ляют собой актуализировавшиеся в отношении неко­торой частной цели истинные потребности: «Левин предпочитал говорить о действиях и поступках, по­буждаемых квазипотребностями, так как именно они и являются механизмами нашей повседневной дея­тельности и потому, что они иерархически связаны с истинными (по терминологии Левина, между обоими видами потребностей существует коммуникация)» (Зепгарник,1981.С.19—20).

160

В К Внлюнас

161

Учение о квазипотр.ебностях и намерениях созда­ валось на начальном этапе разработки концепции К. Левина и не заняло важного места в последую­ щем ее развитии, чем, по-видимому, объясняется не­ которая неопределенность этих понятий и расхожде­ ния в их трактовке разными авторами. Так, Л. И. Бо- жович, рассматривая намерение в виде «качественно новых по своему строению психологических образо­ ваний, выполняющих функцию побудителей поведе­ ния, ...специфичных только для человека» (1972.  С. 34), утверждает, что К. Левин «назвал намерения квазипотребностями» (С. 35), т. е. фактически оба понятия не различает. X. Хекхаузен же их различает, утверждая, что квазипотребности «часто возникают из намерения», но «могут, однако, образовываться и без акта намерения» (1986. Т. 1. С. 185). В качестве примера последнему случаю приводится подчинение испытуемого указаниям экспериментатора, которые принимаются без предварительного намерения. Од­ нако Б. В. Зейгарник отмечает, что «само намере­ ние -«быть испытуемым» является механизмом, по­ рождающим квазипотребность» (1981. С. 20).     Согласно К. Левину, «динамически намерение оп­ ределяется как формирование квазипотребности»  (Lewin, 1951. Р. 152). Очевидно, что эти слова не позволяют отождествлять оба понятия. Они, несом­ ненно, тесно связаны, относятся к одному и тому же феномену, однако описывают разные его аспекты. Различия в понимании квазипотребностей и на­ мерений могут определяться, в частности, тем, как широко трактуются эти явления, какое место им от­ водится в планах, составляемых человеком на буду­ щее. Фактическое использование этих понятий в ис­ следованиях, проводившихся в школе К. Левина, создает впечатление, что принятие намерения пред­ ставляет собой распространенное явление в жизни человека, имеющее место, например, при каждом согласии выполнить чью-то отсроченную во времени просьбу. Однако К. Левин утверждает: «К своему удивлению мы обнаруживаем, что акты принятия на­ мерений не являются очень частыми» (Р. 144). Это объясняется тем, что те решения, выполнение кото­рых в будущем способно произойти без особых уси­лий субъекта, на основе законов полевого поведения,

                         162

 К. Левин к намерениям не относит: «Намерение... возникает только при условии некоторого предвиде­ ния... причем когда, предвидимая ситуация не содер­ жит такие валентности, которые могли бы сами вы­ звать желаемое действие в виде собственно полевого поведения. Намерение возникает также в условиях, когда предвидимая ситуация 'способна привести к полевому поведению, противоположному к желаемо­ му» (Р. 149). Таким образом, решения, касающиеся всевозможных непроизвольных, импульсивных, по­ буждаемых непосредственно потребностями или си­ туацией действий, к намерениям отношения не имеют. Однако надо сказать, что различить такие решения и собственно намерения в реальных фактах жизни не всегда легко, поскольку отчетливой границы меж­ ду ними, как мы увидим дальше, не существует. Что касается собственно намерений, то среди них важно различать по крайней мере два вида, которые по принятой терминологии могут быть обозначены как произвольные и волевые: такие, которые возни­ кают спонтанно, естественно, без внутреннего сопро­ тивления (например, сообщить что-то при встрече человеку, купить нечто при случае и т. п.), и такие, которые возникают как следствие борьбы различных побуждений, вытекают из понимания необходимости ^ некоторого поведения (посвятить целый день непри­ влекательному делу). В концепции К. Левина данно­ му различению соответствует выделяемый параметр интенсивности акта намерения: «/< акту принятия намерения вынуждены прибегать лишь тогда, когда нет естественной потребности для данного действия или даже налицо естественная потребность противо­ положного характера. Если акт намерения не выте­ кает из настоящей потребности, то он обещает мало Успеха. Но именно в этом случае, когда нет настоя­ щей потребности, ее обычно пытаются заменить «ин­ тенсивным актом намерения». Несколько заострив, Можно сказать, что либо нет нужды образовывать Особое'намерение, либо же оно обещает-мало успе­ ха» (1979. С. 142—143). Отсутствие необходимости в «особом намерении» не означает, по всей видимо­ сти, отсутствия намерения вообще, а относится к ^учаю спонтанного его возникновения, обычного

                         163

«функционирования намерения в рамках... естествен­ ных потребностей» (там же). Следует особенно подчеркнуть, что от реально действующих ситуативных побуждений намерения' отличаются прежде всего направленностью на отсут­ ствующие, перспективные цели: «Каждое намерение связано с будущим, это означает, что речь идет о собственно намерении только тогда, когда что-то на­ мечается сделать позднее. ...Между актом принятия намерения и выполнением намерения существует вре­ менный интервал, в течение которого напряженная система существует, но временно не проявляет себя» (Биренбаум, 1979. С. 136). Учитывая это, намерение можно охарактеризовать как сохраняющееся на про­ тяжении определенного времени ситуативное мотива- циоиное побуждение. Именно данной своей особен­ ностью—сохранением во времени мотивационноге значения перспективной цели—намерение примыка­ ет к обсуждаемой проблеме мотив ационной фиксации как особый случай ограниченной во времени, прехо­ дящей фиксации.'    В школе К. Левина был разработан ряд методи­ ческих приемов для экспериментального изучения динамики намерений, получивших широкую извест­ ность и применявшихся в многочисленных исследо­ ваниях и за пределами этой школы (см. Зейгарни'  1981; Славина, 1972; Хекхаузен, 1986. Гл. 5). Ниш рения в экспериментах создавались при помоги; обычной инструкции испытуемому сделать нечто,'н не сразу, а через некоторое время. Более специф?; ческий прием экспериментального формирования на­ мерения состоял в неожиданном прерывании нача­ тых испытуемым действий; было обнаружено, что созданная инструкцией квазипотребность достичь не­ которой цели, несмотря на последующую ее «отме­ ну» экспериментатором, некоторое время сохраняет­ ся и проявляется в виде стремления завершить дей­ ствия при появлении возможности (исследования М. Овсянкиной; см. Lewin, 1951; Nowlis, 1941). Пря­ мым показателем сохранения намерений служило их выполнение испытуемым или забывание (Биренбаум,  1979; Левин, 1979). Косвенным—запоминание испы­туемым особенностей прерванного действия (Зейгар-ник, 1979). Большое внимание уделялось выявлению