VIII. Голод 1947 года и вооруженная борьба с повстанцами в западных областях СССР

Голод 1947 года и вооруженная борьба с повстанцами в западных областях СССР унесли жизни не менее миллиона человек [48].

О масштабах послевоенного противостояния свидетельствуют следующие цифры. Например, в 1944–1953 годах на Западной Украине от рук повстанцев на советской стороне погибли до 40 тыс. человек (в т. ч. примерно 6 тыс. — чекисты, сотрудники МВД и военнослужащие, более 15 тыс. — колхозники и селяне). Сталинские репрессии в регионе затронули 0,5 млн человек (в т. ч. убиты более 153 тыс., арестованы более 134 тыс., депортированы более 200 тыс.) — 7 % от числа западных украинцев на территории УССР [49].

IX. Цена достижений

По ряду категорий смертности оценки отсутствуют. Например, нам неизвестно, сколько погибло колхозников в СССР в результате голода, тяжелых условий труда и быта в сталинских колхозах в 1930–1931, 1934–1940, 1946, 1948–1953 годах. Противоречивы оценки избыточной смертности в местах спецпоселений среди раскулаченных и депортированных народов в 1946–1953 годах. Трудно оценить, сколько человек стали жертвами внесудебных расправ при подавлении антиколхозных восстаний в 1930–1932 годах и в других подобных ситуациях. Отсутствуют обобщенные оценки избыточной смертности на объектах и стройках сталинской индустриализации, не входивших в систему ГУЛАГа.

Однако общий порядок цифр вполне представим.

В сумме за первые 35 лет большевистской власти — с конца 1917 года и по весну 1953 года — в нашей стране погибли не менее 50 млнчеловек, преимущественно мужчин. Еще примерно 1,5 млн человек оказались в эмиграции («первая» и «вторая» волны), и они тоже оказались потеряны для общества. Абсолютно большая часть потерь — около 38 млн — это демографические потери сталинского периода. Ни в качественном, ни в количественном отношениях восполнить их невозможно. А потому «не в земельных просторах наш главный понесенный ущерб» [50] в ХХ веке. А в людях. В человеческом капитале. В его качестве.

Постыдное молчание об этих цифрах — со стороны власти, политиков, общества, Церкви — имеет разные причины. На первое место следует поставить историческое невежество. Под невнятным словом «репрессии», как правило, подразумеваются расстрелы НКВД 1937–1938 годов, без каких-либо представлений о том, насколько аномальными — по сравнению, например, с казнями в царской России — были эти массовые убийства сотен тысяч невинных людей. Но уже миллионы крестьян, погибших в первой половине 1930-х годов, с жертвами «репрессий» не ассоциируются. О них не помнят. Поверхностны представления наших современников о смысле красного террора, причинах и последствиях коллективизации, режиме ГУЛАГа, внешней политике Сталина в 1939–1940 годах, создавшей Гитлеру условия для нападения на СССР, и других преступлениях коммунистов. Нет элементарных знаний о том, что голодные моры 1921/22, 1933 и 1947 годов прямо связаны с политикой большевиков в отношении сельского хозяйства. Погибшие в колхозах из-за драконовских условий труда и быта не воспринимаются в качестве жертв сталинской политики: у нас нет даже приблизительных оценок умерших колхозников во время «счастливой и зажиточной колхозной жизни» 1930-х — начала 1950-х годов.

Кроме невежества, определенную роль играет психологическая самозащита от посттравматического синдрома. Ясное историческое знание предполагает личное самоопределение — и по отношению к убийцам, и по отношению к убитым. В нашей ситуации сделать это достаточно сложно, так как убийцы — исполнители и соучастники большевистской политики — не только соотечественники, но зачастую еще и свои предки и родственники. Наконец, неприемлемо поминовение жертв большевизма и моральное осуждение убийц для тех, кто видит в ленинско-сталинском СССР продолжение исторической России, и до сих пор рассматривает подвластное население в качестве возможного удобрения для государственного величия.

Вместе с тем по сравнению с физическим опустошением страны еще более разрушительные последствия имело опустошение духовно-нравственное, привнесенное в общество при Сталине принудительным лицемерием. Каждодневная и обязательная ложь, быстро входившие в привычку двоемыслие и цинизм, искусственный энтузиазм, демонстрация «общественно-полезной», но насквозь фальшивой активности разрушали дух и душу не менее чем бытовая нищета, страх и подневольный труд.

Партийный монополизм в сталинском СССР приобрел всеобъемлющий характер, сузив до минимума пространство частной жизни. Разницу между лагерем, колхозом и волей определяла лишь степень личной несвободы, которая могла быть большей или меньшей в каждом конкретном случае. «Большевики экспроприировали не только физическую силу человека, но и все его верования и убеждения: находясь на советской службе, все должны были притворяться убежденными коммунистами, — отмечал в эмиграции профессор Фёдор Степун. — Все это и делали, но за быстро и небрежно нацепленной коммунистической маской скрывались очень разные люди, а потому и разные способы приспособления»[51]. В основе новых этических норм, привносимых большевистской партией в общественную и частную жизнь, лежал принцип целесообразности. Убийственная — с хозяйственной точки зрения — коллективизация с массовым вымиранием раскулаченных крестьян, эксплуатация рабского труда в лагерях или беспрецедентная по количеству расстрелянных «ежовщина» рассматривались Сталиным не с точки зрения добра или зла, а с точки зрения практической целесообразности для укрепления абсолютного властвования Коммунистической партии над покоренным обществом.