Тема в когнитивной психологии 21 страница

ющим образом: внушенное намерение дремлет в данном человеке, пока не подхо­дит время его выполнения. Тогда оно про­сыпается и заставляет действовать.

В двоякого рода случаях жизни даже и дилетант отдает себе отчет в том, что забывание намерений никак не может быть рассматриваемо как элементарный феномен, не поддающийся дальнейшему разложению, и что оно дает право умо­заключить о наличности непризнанных мотивов. Я имею в виду любовные отно­шения и военную дисциплину. Любовник, опоздавший на свидание, тщетно будет искать оправдания перед своей дамой в том, что он, к сожалению, совершенно за­был об этом. Она ему непременно отве­тит: “Год тому назад ты бы не забыл. Ты меня больше не любишь”. Если бы он даже прибег к приведенному выше пси­хологическому объяснению и пожелал бы оправдаться множеством дел, он достиг бы лишь того, что его дама, став столь же проницательной, как врач при психоана­лизе, возразила бы: “Как странно, что подобного рода деловые препятствия не случались раньше”. Конечно, и она тоже не подвергает сомнению возможность того, что он действительно забыл; она полага­ет только, и не без основания, что из не­намеренного забвения можно сделать тот же вывод об известном нежелании, как и из сознательного уклонения.

Подобно этому, и на военной службе раз­личие между упущением по забывчивос­ти и упущением намеренным принципи­ально игнорируется — и не без основания. Солдату нельзя забывать ничего из того, что требует от него служба. И если он все-таки забывает, несмотря на то, что требо­вание ему известно, то потому, что моти­вам, побуждающим его к выполнению данного требования службы, противопос­тавляются другие, противоположные. Воль­ноопределяющийся, который при рапорте захотел бы оправдаться тем, что забыл по­чистить пуговицы, может быть уверен в наказании. Но это наказание ничтожно в сравнении с тем, какому он подвергся бы, если бы признался себе самому и своему начальнику в мотиве своего упущения: “Эта проклятая служба мне вообще про­тивна". Ради этого уменьшения наказания,

155

по соображениям как бы экономического свойства, он пользуется забвением как от­говоркой, или же оно осуществляется у него в качестве компромисса.

Служение женщине, как и военная служба, требует, чтобы ничто относящееся к ним не было забываемо, и дает, таким образом, повод полагать, что забвение до­пустимо при неважных вещах; при вещах важных оно служит знаком того, что к ним относятся легко, стало быть, не при­знают их важности. И действительно, на­личность психической оценки здесь не может быть отрицаема. Ни один человек не забудет выполнить действия, представ­ляющиеся ему самому важными, не навле­кая на себя подозрения в душевном рас­стройстве. Наше исследование может поэтому распространяться лишь на забы­вание более или менее второстепенных намерений; совершенно безразличным не может считаться никакое намерение, ибо тогда оно наверное не возникло бы вовсе.

Так же как и при рассмотренных выше нарушениях функций, я и здесь собрал и попытался объяснить случаи забывания на­мерений, которые я наблюдал на себе са­мом; я нашел при этом, как общее правило, что они сводятся к вторжению неизвест­ных и непризнанных мотивов, или, если можно так выразиться, к встречной воле. В целом ряде подобных случаев я нахо­дился в положении, сходном с военной службой, испытывал принуждение, против которого еще не перестал сопротивляться, и демонстрировал против него своей за­бывчивостью. К этому надо добавить, что я особенно легко забываю, когда нужно поздравить кого-нибудь с днем рождения, юбилеем, свадьбой, повышением. Я посто­янно собираюсь это сделать и каждый раз все больше убеждаюсь в том, что мне это не удается. Теперь я уже решился отка­заться от этого и воздать должное моти­вам, которые этому противятся. Однажды, когда я был еще в переходной стадии, я заранее сказал одному другу, просившему меня отправить также и от его имени к известному сроку поздравительную теле­грамму, что я забуду об обеих телеграм­мах; и не удивительно, что пророчество это оправдалось. В силу мучительных пережи­ваний, которые мне пришлось испытать в связи с этим, я не способен выражать свое участие, когда это приходится по необхо-

димости делать в утрированной форме, ибо употребить выражение, действительно от­вечающее той небольшой степени участия, которое я испытываю, непозволительно. С тех пор как я убедился в том, что не раз принимал мнимые симпатии других лю­дей за истинные, меня возмущают эти ус­ловные выражения сочувствия, хотя, с дру­гой стороны, я понимаю их социальную полезность. Соболезнование по случаю смерти изъято у меня из этого действенно­го состояния; раз решившись выразить его, я уже не забываю сделать это. <...>

Действия, совершаемые “по ошибке”

<...> а) В прежние годы, когда я посе­щал больных на дому еще чаще, чем те­перь, нередко случалось, что, придя к две­ри, в которую мне следовало постучать или позвонить, я доставал из кармана ключ от моей собственной квартиры, с тем чтобы опять спрятать его, едва ли не со стыдом. Сопоставляя, у каких больных это бывало со мной, я должен был признать, что это ошибочное действие,— вынуть ключ вме­сто того, чтобы позвонить,— означало из­вестную похвалу тому дому, где это случи­лось. Оно было равносильно мысли “здесь я чувствую себя как дома", ибо происходи­ло лишь там, где я полюбил больного. (У двери моей собственной квартиры я, ко­нечно, никогда не звоню.)

Ошибочное действие было, таким об­разом, символическим выражением мыс­ли, в сущности не предназначавшейся к тому, чтобы быть серьезно, сознательно принятой, так как на деле психиатр пре­красно знает, что больной привязывается к нему лишь на то время, пока ожидает от него чего-нибудь, и что он сам если и по­зволяет себе испытывать чрезмерно жи­вой интерес к пациенту, то лишь в целях оказания психической помощи.

б) В одном доме, в котором я шесть лет кряду дважды в день в определенное время стою у дверей второго этажа, ожидая, пока мне отворят, мне случилось за все это дол­гое время два раза (с небольшим переры­вом) взойти этажом выше, “забраться че­ресчур высоко". В первый раз я испытывал в это время честолюбивый “сон наяву", гре­зил о том, что “возношусь все выше и выше". Я не услышал даже, как отворилась

156

соответствующая дверь, когда уже начал всходить на первые ступеньки третьего этажа. В другой раз я прошел слишком далеко, также “погруженный в мысли”; когда я спохватился, вернулся назад и по­пытался схватить владевшую мною фанта­зию, то нашел, что я сердился по поводу (во­ображаемой) критики моих сочинений, в которой мне делался упрек, что я постоян­но “захожу слишком далеко", упрек, кото­рый у меня мог связаться с не особенно по­чтительным выражением: “вознесся слишком высоко”. <...>

Комбинированные ошибочные действия

<...> а) Один мой друг рассказывает мне следующий случай: “Несколько лет тому назад я согласился быть избранным в члены бюро одного литературного обще­ства, предполагая, что общество поможет мне добиться постановки моей драмы, и регулярно, хотя и без особого интереса, при­нимал участие в заседаниях, происходящих каждую пятницу. Несколько месяцев тому назад я получил обещание, что моя пьеса будет поставлена в театре в Ф., и с тех пор я стал регулярно забывать о заседаниях этого общества. Когда я прочел вашу кни­гу об этих вещах, я сам устыдился своей забывчивости, стал упрекать себя — не­красиво, мол, манкировать теперь, когда я перестал нуждаться в этих людях,— и ре­шил в следующую пятницу непременно не позабыть. Все время я вспоминал об этом намерении, пока, наконец, не оказался пе­ред дверью зала заседаний, но, к моему удив­лению, двери были закрыты, заседание уже состоялось. Я ошибся днем: была уже суб­бота!”

б) Следующий пример представляет собой комбинацию симптоматического действия и закладывания предметов; он дошел до меня далекими окольными путя­ми, но источник вполне достоверен.

Одна дама едет со своим шурином, зна­менитым художником, в Рим. Живущие в Риме немцы горячо чествуют художни­ка и между прочим подносят ему в пода­рок античную золотую медаль. Дама не­довольна тем, что ее шурин недостаточно ценит эту красивую вещь. Смененная своей сестрой и вернувшись домой, она, раскладывая свои вещи, замечает, что не­известно каким образом захватила с со­бой медаль. Она тотчас же пишет об этом шурину и уведомляет его, что на следую­щий день отошлет увезенную ею вещь в Рим. Однако на следующий день медаль так искусно была заложена куда-то, что нет возможности найти ее и отослать; и тогда дама начинает смутно догадывать­ся, что означала ее рассеянность: жела­ние оставить вещь у себя.

Не стану утверждать, чтобы подобные случаи комбинированных ошибочных дей­ствий могли нам дать что-либо новое, что не было бы нам известно уже из приме­ров отдельных ошибочных действий, но смена форм, ведущих, однако, все к тому же результату, создает еще более выпук­лое впечатление о наличии воли, направ­ленной к достижению определенной цели, и гораздо более резко противоречит взгля­ду, будто ошибочное действие является чем-то случайным и не нуждается в ис­толковании. Обращает на себя внимание также и то, что в этих примерах созна­тельному намерению никак не удается помешать успеху ошибочного действия. Моему другу так и не удается посетить заседание общества, дама оказывается не в состоянии расстаться с медалью. Если один путь оказывается прегражденным, тогда то неизвестное, что противится на­шим намерениям, находит себе другой выход. Для того, чтобы преодолеть не­известный мотив, требуется еще нечто другое, кроме сознательного встречного на­мерения: нужна психическая работа, до­водящая до сознания неизвестное.

157

З.Фрейд

НЕКОТОРЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ОТНОСИТЕЛЬНО ПОНЯТИЯ

БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО В ПСИХОАНАЛИЗЕ¹

Мне хотелось бы кратко и насколько возможно ясно изложить, в каком смысле следует употреблять выражение “бессоз­нательное” в психоанализе, и только в пси­хоанализе.

Представление — или всякий другой психический элемент в определенный мо­мент может быть в наличности в моем сознании, а в последующий может оттуда исчезнуть, через некоторый промежуток времени оно может совершенно неизменен­ным снова всплыть, как мы говорим, в на­шей памяти, без каких-либо предшеству­ющих новых чувственных восприятий. Учитывая это явление, мы вынуждены при­нять, что представление сохранялось в на­шей душе и в этот промежуток времени, хотя было скрыто от сознания. Но в ка­ком оно было виде, сохраняясь в душев­ной жизни и оставаясь скрытым от созна­ния, относительно этого мы не можем делать никаких предположений.

В этом пункте мы можем встретить философское возражение, что скрытое пред­ставление не может рассматриваться как объект психологии, но только как физи­ческое предрасположение к повторному протеканию тех же психических явлений, в данном случае того же представления. Но мы на это ответим, что такая теория переступает область собственно психоло-

гии, что она просто обходит проблему, ус­танавливая идентичность понятий “созна­тельного" и “психического", и что она, оче­видно, не вправе оспаривать у психологии право объяснять собственными средства­ми одно из ее обыденнейших явлений — память.

Итак, мы назовем представление, име­ющееся в нашем сознании и нами вос­принимаемое, — “сознательным”, и толь­ко таковое заслуживает смысла этого выражения — “сознательное”; наоборот, скрытые представления, если мы имеем основание признать, что они присутству­ют в душевной жизни, как это наблюда­ется в памяти, мы должны обозначить тер­мином “бессознательные”.

Следовательно, бессознательное пред­ставление есть такое представление, кото­рого мы не замечаем, но присутствие кото­рого мы должны тем не менее признать на основании посторонних признаков и дока­зательств.

Это следовало бы считать совершенно неинтересной описательной или классифи­цирующей работой, если бы она не оста­навливала нашего внимания ни на чем другом, кроме явлений памяти или ассо­циаций, относящихся к бессознательным промежуточным членам. Но хорошо изве­стный эксперимент после “гипнотическо­го внушения” показывает нам, насколько важно различать сознательное от бессоз­нательного, и поднимает значение этого различия. При этом эксперименте, как производил его Bernheim, субъект приво­дится в гипнотическое состояние и затем пробуждается из него. В то время, когда он, в гипнотическом состоянии, находился под влиянием врача, ему было приказано произвести известное действие в назначен­ное время, например, спустя полчаса. Пос­ле пробуждения субъект снова находится, по всей видимости, в полном сознании и обычном душевном состоянии, воспоми­нание о гипнотическом состоянии отсут­ствует, и, несмотря на это, в заранее наме­ченный момент в душе его выдвигается импульс сделать то или другое, и действие выполняется сознательно, хотя и без пони­мания, почему это делается. Едва ли воз­можно иначе объяснить это явление, как предположением, что в душе этого челове-

158

ка приказание оставалось в скрытой фор­ме или бессознательным, пока не наступил данный момент, когда оно перешло в со­знание. Но оно всплыло в сознании не во всем целом, а только как представление о действии, которое требуется выполнить. Все другие ассоциированные с этим пред­ставлением идеи — приказание, влияние врача, воспоминание о гипнотическом со­стоянии — остались еще и теперь бессоз­нательными.

Но мы можем еще большему научить­ся из этого эксперимента. Это нас приведет от чисто описательного к динамическому пониманию явления. Идея внушенного в гипнозе действия в назначенный момент стала не только объектом сознания, она стала деятельной, и это является наиболее важной стороной явления: она перешла в действие, как только сознание заметило ее присутствие. Так как истинным побужде­нием к действию было приказание врача, то едва ли можно допустить что-нибудь иное, кроме предположения, что идея при­казания стала также деятельной.

Тем не менее эта последняя восприня­та была не в сознании, не так, как ее произ­водное — идея действия, она осталась бес­сознательной и была в то же самое время действующей и бессознательной.

Постгипнотическое внушение есть про­дукт лаборатории, искусственно созданное явление. Но если мы примем теорию ис­терических явлений так, как она была ус­тановлена сначала P. Janet и разработана затем Вгеиег'ом, к нашим услугам будет огромное количество естественных фактов, которые еще яснее и отчетливее покажут нам психологический характер постгип­нотического внушения.

Душевная жизнь истерических боль­ных полна действующими, но бессознатель­ными идеями; от них происходят все симп­томы. Это действительно характерная черта истерического мышления — над ним вла­ствуют бессознательные представления. Если у истерической женщины рвота, то это, может быть, произошло от мысли, что она беременна. И об этой мысли она может ничего не знать, но ее легко открыть в ее душевной жизни при помощи технических процедур психоанализа и сделать эту мысль для нее сознательной. Если вы види­те у нее жесты и подергивания, подражаю­щие “припадку", она ни в каком случае не

сознает своих непроизвольных действий и наблюдает их, быть может, с чувством безу­частного зрителя. Тем не менее анализ может доказать, что она исполняет свою роль в драматическом изображении одной сцены из ее жизни, воспоминание о кото­рой становится бессознательно деятельным во время приступа. То же господство дея­тельных, бессознательных идей анализом вскрывается как самое существенное в пси­хологии всех других форм невроза.

Из анализа невротических явлений мы узнаем, таким образом, что скрытая или бессознательная мысль не должна быть не­пременно слабой и что присутствие такой мысли в душевной жизни представляет косвенное доказательство ее принудитель­ного характера, такое же ценное доказа­тельство, как и доставляемое сознанием.

Мы чувствуем себя вправе, для согла­сования нашей классификации с этим расширением наших познаний, установить основное различие между различными видами скрытых и бессознательных мыс­лей. Мы привыкли думать, что всякая скрытая мысль такова вследствие своей слабости и что она становится сознатель­ной, как только приобретает силу. Но мы теперь убедились, что существуют скры­тые мысли, которые не проникают в созна­ние, как бы сильны они ни были. Поэтому мы предлагаем скрытые мысли первой группы называть предсознателъными, тог­да как выражение бессознательные (в уз­ком смысле) сохранить для второй груп­пы, которую мы наблюдаем при неврозах. Выражение бессознательное, которое мы до сих пор употребляли только в описа­тельном смысле, получает теперь более широкое значение. Оно обозначает не толь­ко скрытые мысли вообще, но преимуще­ственно носящие определенный динамичес­кий характер, а именно те, которые держатся вдали от сознания, несмотря на их интенсивность и активность.

Прежде чем продолжать мое изложе­ние, я хочу коснуться еще двух возраже­ний, которые тут могут возникнуть. Пер­вое может быть формулировано так: вместо того, чтобы устанавливать гипоте­зу о бессознательных мыслях, о которых мы ничего не знаем, не лучше ли было бы принять, что сознание делимо, что отдель­ные мысли или иные душевные явления могут образовать особую область сознатель-

159

ного, выделившуюся из главной области сознательной психической деятельности и ставшую чуждой для последней. Хорошо известные патологические случаи, как слу­чай д-ра Azam’a, как будто очень подходят для доказательства, что делимость созна­ния не является созданием фантазии.

Я позволю себе возразить относитель­но этой теории, что она строит свое осно­вание просто на неправильном употребле­нии слова “сознательное". Мы не имеем никакого права настолько распространять смысл этого слова, что им обозначается такое сознание, о котором обладатель его ничего не знает. Если философы затруд­няются поверить в существование бессоз­нательной мысли, то существование бессоз­нательного сознания кажется мне еще менее приемлемым. Случаи, в которых опи­сывается, как у д-ра Azam’a, деление со­знания, могли бы скорее рассматриваться как блуждания сознания, причем послед­нее, что бы оно собою ни представляло, — колеблется между двумя различными пси­хическими комплексами, которые попере­менно становятся то сознательными, то бессознательными.

Другое возражение, которое можно было бы предположить, состоит в том, что мы применяем к нормальной психологии выводы, вытекающие главным образом из изучения патологических состояний. Это возражение мы можем устранить фактом, который нам известен благодаря психо­анализу. Известные функциональные на­рушения, очень часто встречающиеся у здо­ровых, как, например, оговорки, ошибки памяти и речи, забывание имен и т. п., лег­ко могут быть объяснены влиянием силь­ных бессознательных мыслей, совершенно так же, как и невротические симптомы. Мы приведем еще второй, более убедительный аргумент при дальнейшем изложении.

Сопоставляя предсознательные и бес­сознательные мысли, мы будем вынуждены покинуть область классификации и сос­тавить мнение о функциональных и динамических отношениях в деятельности психики. Мы нашли действующее предсоз-нателъное, которое без труда переходит в сознание, и действующее бессознательное, которое остается бессознательным и ка­жется отрезанным от сознания.

Мы не знаем, идентичны ли были внача­ле эти два рода психической деятельности,

или они противоположны по своей сущно­сти, но мы можем спросить, почему они сде­лались различными в потоке психических явлений. На этот вопрос психология немед­ленно дает нам ясный ответ. Продукт дей­ствующего бессознательного никаким об­разом не может проникнуть в сознание, но для достижения этого необходима затрата некоторого усилия. Если мы попробуем это на себе, в нас появляется ясное чувство обороны, которое необходимо преодолеть, а если мы вызовем его у пациента, то полу­чим недвусмысленные признаки того, что мы называем сопротивлением. Из этого мы узнаем, что бессознательные мысли исклю­чены из сознания при помощи живых сил, сопротивляющихся их вхождению, тогда как другие мысли, предсознательные, не встречают на этом пути никаких препят­ствий. Психоанализ не оставляет сомнений в том, что отдаление бессознательных мыс­лей вызывается исключительно только тенденциями, которые в них воплотились. Ближайшая и наиболее вероятная теория, которую мы можем установить при такой стадии наших знаний, заключается в сле­дующем. Бессознательное есть закономер­ная и неизбежная фаза процессов, которые проявляет наша психическая деятельность; каждый психический акт начинается как бессознательный и может или остаться та­ковым, или, развиваясь далее, дойти до со­знания, смотря по тому, натолкнется он в это время на сопротивление или нет. Раз­личие между предсознательной и бессозна­тельной деятельностью не очевидно, но воз­никает только тогда, когда на сцену выступает чувство "обороны". Только с это­го момента различие между предсознатель-ными мыслями, появляющимися в созна­нии и имеющими возможность всегда туда вернуться, и бессознательными мыслями, которым это воспрещено, получает как те­оретическое, так и практическое значение. Грубую, но довольно подходящую аналогию этих предполагаемых отношений созна­тельной деятельности к бессознательной представляет область обыкновенной фото­графии. Первая стадия фотографии — негатив; каждое фотографическое изобра­жение должно проделать "негативный про­цесс”, и некоторые из этих негативов, хо­рошо проявившиеся, будут употреблены для "позитивного процесса", который закан­чивается изготовлением портрета.

160

Но различение между предсознатель-ной и бессознательной деятельностью и признание разделяющей их перегородки не является ни последним, ни наиболее зна­чительным результатом психоаналитичес­кого исследования душевной жизни. Су­ществует психический продукт, который встречается у самых нормальных субъек­тов и тем не менее является в высшей сте­пени поразительной аналогией с наиболее дикими проявлениями безумия, и для фи­лософов он оставался не более понятным, чем само безумие. Я разумею сновидения. Психоанализ углубляется в анализ снови­дений; толкование сновидений — это наи­более совершенная из работ, выполненных до настоящего времени молодой наукой. Типический случай образования построе­ния сновидения может быть описан следу­ющим образом: вереница мыслей была пробуждена дневной духовной деятельно­стью и удержала кое-что из своей действен­ности, благодаря чему она избежала обще­го понижения интереса, который приводит к сну и составляет духовную подготовку для сна. В течение ночи этой веренице мыс­лей удается найти связь с какими-либо бес­сознательными желаниями, которые все­гда имеются в душевной жизни сновидца с самого детства, но бывают обыкновенно вы­теснены и исключены из его сознатель­ного существа. Поддержанные энергией, ис­ходящей из бессознательного, эти мысли, остатки дневной деятельности, могут стать снова деятельными и всплыть в сознании в образе сновидения. Таким образом, про­исходят троякого рода вещи.

1. Мысли проделали превращение, пе­реодевание и искажение, которые указы­вают на участие бессознательных союз­ников.

2. Мыслям удалось овладеть сознани­ем в такое время, когда оно не должно было бы им быть доступно.

3. Кусочек бессознательного всплыл в сознании, что для него иначе было бы не­возможно.

Мы овладели искусством отыскивать “дневные остатки” и скрытые мысли сновидений; сравнивая их с явным содержанием сновидения, мы можем су­дить о превращениях, которые они проде­лали, и о тех способах, какими соверша­лись эти превращения.

Скрытые мысли сновидения ничем не отличаются от продуктов нашей обычной сознательной душевной деятельности. Они заслуживают названия предсознательных и действительно могут стать сознательны­ми в известный момент бодрственного со­стояния. Но благодаря соединению с бес­сознательными стремлениями, которое они совершили ночью, они были ассимилирова­ны последними, приведены до известной степени в состояние бессознательных мыс­лей и подчинены законам, управляющим бессознательной деятельностью. Мы имеем тут случай наблюдать то, чего не могли бы предполагать на основании рассуждений или из какого-либо другого источника эм­пирических знаний,— что законы бессоз­нательной душевной деятельности во мно­гом отличаются от законов сознательной деятельности. Подробным изучением мы достигаем знания особенностей бессозна­тельного и можем надеяться, что более глубокое исследование явлений, образую­щих сновидения, даст нам еще больше.

Это исследование закончено едва напо­ловину, и изложение полученных результа­тов пока невозможно без того, чтобы не зат­ронуть в высшей степени запутанную проблему снотолкования. Но я не хотел бы закончить настоящую статью, не указав, что изменением и успехом в нашем понима­нии бессознательного мы обязаны психо­аналитическому изучению сновидений.

Бессознательное казалось нам вначале только загадочной особенностью определен­ного психического процесса; теперь оно зна­чит для нас больше, оно служит указани­ем на то, что этот процесс входит в сущность известной психической категории, которая известна нам по другим важным харак­терным чертам, и что оно принадлежит к системе психической деятельности, заслу­живающей нашего полного внимания.

Систему, которую мы узнаем по тому признаку, что отдельные явления, ее состав­ляющие, не доходят до сознания, мы обоз­начаем термином “бессознательного", за не­достатком лучшего и более точного выра­жения. Я предлагаю для обозначения этой системы буквы Ubw, как сокращение сло­ва “Unbewusst”, бессознательное. Это третий и наиболее важный смысл, который приоб­рело в психоанализе выражение “бессозна­тельное".

161

К. Г. Юнг

[СТРУКТУРА ПСИХИЧЕСКОГО БЫТИЯ ЧЕЛОВЕКА]¹

Бессознательные процессы не фиксиру­ются прямым наблюдением, но их продук­ты, переходящие через порог сознания, мо­гут быть разделены на два класса. Первый содержит познаваемый материал сугубо личностного происхождения; эти програм­мы являются индивидуальными приобре­тениями или результатами инстинктив­ных процессов, формирующих личность как целое. Далее следуют забытые или подавленные содержания и творческие процессы. Относительно их ничего особен­ного сказать нельзя. У некоторых людей подобные процессы могут протекать осоз­нанно. Есть люди, сознающие нечто, не осоз­наваемое другими. Этот класс содержаний я называю подсознательным разумом или личностным бессознательным, потому что, насколько можно судить, оно всецело со­стоит из личностных элементов; элемен­тов, составляющих человеческую личность как целое.

Есть и другой класс содержаний пси­хики с очевидностью неизвестного проис­хождения; все события из этого класса не имеют своего источника в отдельном индивидууме. Данные содержания имеют характерную особенность — они мифоло­гичны по сути. Специфика здесь выража­ется в том, что содержания эти принадле­жат как бы типу, не воплощающему свойства отдельного разума или психичес­кого бытия человека, но, скорее, типу, не-

сущему в себе свойства всего человечества, как некоего общего целого. Когда я впер­вые столкнулся с подобными явлениями, то был несколько удивлен и, убедившись, что наследственными факторами их не объяснишь, решил, что разгадка кроется в расовых признаках. Чтобы решить воп­рос, я отправился в Соединенные Штаты и исследовал сны чистокровных негров, после чего, к великой радости, убедился, что искомые признаки ничего общего с так называемым кровным или расовым наследованием не имеют, как не имеют и личностного индивидуального происхож­дения. Они принадлежат человечеству в целом и, таким образом, являются кол­лективными по природе.

Эти коллективные паттерны, или типы, или образцы, я назвал архетипами, ис­пользуя выражение Бл. Августина. Ар­хетип означает типос (печать — imprint — отпечаток), определенное образование архаического характера, включающее рав­но как по форме, так и по содержанию мифологические мотивы. В чистом виде мифологические мотивы появляются в сказках, мифах, легендах и фольклоре. Некоторые из них хорошо известны: фигура Героя, Освободителя, Дракона (все­гда связанного с Героем, который должен победить его), Китом или Чудовищем, ко­торые проглатывают героя. Мифологичес­кие мотивы выражают психологический механизм интроверсии сознательного ра­зума в глубинные пласты бессознательной психики. Из этих пластов актуализиру­ется содержание безличностного, мифоло­гического характера, другими словами, архетипы, и поэтому я называю их без­личностными или коллективным бессоз­нательным. Я глубоко понимаю, что даю здесь лишь слабый эскиз понятия о кол­лективном бессознательном, требующим отдельного рассмотрения, но хочу при­вести пример, иллюстрирующий символи­ческую основу явления и технику вычле­нения специфики коллективного бессоз­нательного от личностного. Когда я поехал в Америку исследовать бессозна­тельные явления у негров, я считал, что все коллективные паттерны наследуются расовыми признаками либо являются “ап­риорными категориями воображения”,

162

как их совершенно независимо от меня назвали французы Губерт и Маусе. Один негр рассказал мне сон, в котором появи­лась фигура человека, распятого на коле­се. Нет смысла описывать весь сон, так как он не имеет отношения к разбирае­мой проблеме. Разумеется, он содержал личностный смысл, равно как и намеки на безличностные идеи, но нас здесь инте­ресует только мотив. Негр был с юга, нео­бразованный, с низким интеллектом. Наи­более вероятным было предположить, что исходя из христианской основы, приви­той неграм, он должен был увидеть чело­века, распятого на кресте. Крест — сим­вол личностного постижения. Но малове­роятно предположить, что во сне он мог увидеть человека, распятого на колесе. По­добный образ весьма необычен. Конечно, я не могу доказать, что по “счастливой” случайности, он не увидел нечто подобное на картине или не услышал от кого-либо, но если ничего такого у него не было, то мы имеем дело с архетипическим обра­зом, потому что распятие на колесе — ми­фологический мотив. Это древнее солнеч­ное колесо, и распятие означает жертву богу-солнцу, чтобы умилостивить его, так как и человеческие жертвы и жертвы жи­вотных издавна приносились в целях по­вышения плодородия земли, т. е. солнце-колесо — очень архаичная идея, древней­шая из существовавших когда-либо у религиозных людей. Ее следы можно об­наружить в мезолите и палеолите, в чем убеждают родезийские скульптуры. Как показывает современная наука, изобрете­ние колеса относится к бронзовому веку; в палеолите колеса как такового еще не существовало (оно не было изобретено). Родезийское колесо-солнце по возрасту сродни самым ранним наскальным изоб­ражениям животных, и поэтому являет­ся первым изображением, вероятно, архе-типического образа-солнца. Но этот об-