Тема в когнитивной психологии 20 страница

Заметим, однако, в заключение этого очерка, что понятие акта или функции тол­куется разными представителями этого на-правления далеко не одинаково. Некото-рые полагают, что функции сами по себе непосредственно не сознаются нами, созна-ются же только содержания или явления, другие утверждают сознательность самих актов. Иные считают сознательными лишь эмоциональные акты, а умственные — пред­положениями научной гипотезы, другие признают и те и другие сознательными. Липпс оттеняет активный их характер в противоположность пассивному или рецеп-тивному характеру явления. Штумпф —

146

функциональный в противоположность содержанию явлений. Бине видит в этих актах вообще моторные приспособления и называет их les attitudes, позами, готов-ностями (к движению). Умственная готов­ность (attitude), говорит он, кажется впол­не подобной физической готовности, это — подготовка к акту, эскиз действия, остав­шийся внутри нас и сознаваемый через те субъективные ощущения, которые его со­провождают. Предположим, что мы гото­вы к нападению, нападение не состоит толь­ко в действительных движениях и ударах, в его состав входят также известные не­рвные действия, определяющие ряд актов нападения и производящие их; устраним теперь внешние мускульные эффекты, ос­танется готовность, останутся все нервные и психические предрасположения к напа­дению, в действительности не осуществив-

шемуся; такой готовый, наступающий жест и есть готовность (attitude). Она есть двига­тельный факт, следовательно, центробеж­ный. Можно сказать с некоторым преуве­личением, что вся психическая жизнь зависит от этой остановки реальных дви­жений, действительные действия тогда за­мещаются действиями в возможности, го-товностями.

Не входя здесь в критику всех этих учений, заметим только, что понятие пси­хического акта вообще должно быть так определено, чтобы оно не повело нас назад, к старому и бесплодному учению о психи­ческих способностях, и вообще не заключа­ло в себе ничего метафизического. Весьма возможно, однако, что в таком случае это понятие отождествится просто с понятием психического процесса, то есть закономер­ности в ряде психических содержаний.

147

Л.С.Выготский

[ПРИЧИНЫ КРИЗИСА В ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКЕ]¹

Основная суть вопроса остается той же везде и сводится к двум положениям.

1. Эмпиризм в психологии на деле ис-ходил столь же стихийно из идеалисти­ческих предпосылок, как естествознание — из материалистических, т. е. эмпиричес­кая психология была идеалистической в основе.

2. В эпоху кризиса эмпиризм по неко­торым причинам раздвоился на идеалис­тическую и материалистическую психоло­гии <...>. Различие слов поясняет и Мюнстерберг как единство смысла: мы мо­жем наряду с каузальной психологией го-ворить об интенциональной психологии, или о психологии духа наряду с психоло-гией сознания, или о психологии понима-ния наряду с объяснительной психологией. Принципиальное значение имеет лишь то обстоятельство, что мы признаем двояко-го рода психологию². Еще в другом месте Мюнстерберг противопоставляет психоло-гию содержания сознания и психологию духа, или психологию содержаний и психо-логию актов, или психологию ощущений и интенциональную психологию.

В сущности, мы пришли к давно уста-новившемуся в нашей науке мнению о глу-бокой двойственности ее, пронизывающей все ее развитие, и, таким образом, примк­нули к бесспорному историческому поло-

жению. В наши задачи не входит история науки, и мы можем оставить в стороне вопрос об исторических корнях двойствен­ности и ограничиться ссылкой на этот факт и выяснением ближайших причин, приведших к обострению и разъединению двойственности в кризисе. Это, в сущнос­ти, тот же факт тяготения психологии к двум полюсам, то же внутреннее наличие в ней “психотелеологии” и “психо­биологии”, которое Дессуар назвал пени­ем в два голоса современной психологии и которое, по его мнению, никогда не замолк-нет в ней.

Мы должны теперь кратко остановить-ся на ближайших причинах кризиса или на его движущих силах.

Что толкает к кризису, к разрыву и что переживает его пассивно, только как неиз-бежное зло? Разумеется, мы остановимся лишь на движущих силах, лежащих внут­ри нашей науки, оставляя все другие в сто-роне. Мы имеем право так сделать, потому что внешние — социальные и идейные — причины и явления представлены так или иначе, в конечном счете, силами внутри на-уки и действуют в виде этих последних. Поэтому наше намерение есть анализ бли­жайших причин, лежащих в науке, и отказ от более глубокого анализа.

Скажем сразу: развитие прикладной психологии во всем ее объеме — главная движущая сила кризиса в его последней фазе.

Отношение академической психологии к прикладной до сих пор остается полу-презрительным, как к полуточной науке. Не все благополучно в этой области психо­логии — спору нет; но уже сейчас даже для наблюдателя по верхам, т.е. для мето­долога, нет никакого сомнения в том, что ведущая роль в развитии нашей науки сейчас принадлежит прикладной психоло­гии: в ней представлено все прогрессивное, здоровое, с зерном будущего, что есть в пси­хологии; она дает лучшие методологичес-кие работы. Представление о смысле про-исходящего и возможности реальной психологии можно составить себе только из изучения этой области.

Центр в истории науки передвинул­ся; то, что было на периферии, стало оп-

¹Выготский Л.С. Исторический смысл психологического кризиса// Собр. соч.: В 6 т. М.: Педагогика, 1982—1984. Т. 1. С.386—389.

²Мюнстерберг Г. Основы психотехники. М., 1922. 4.I. С. 10.

148

ределяющей точкой круга. Как и о фи­лософии, отвергнутой эмпиризмом, так и о прикладной психологии можно сказать: камень, который презрели строители, стал во главу угла.

Три момента объясняют сказанное. Первый — практика. Здесь (через психо­технику, психиатрию, детскую психологию, криминальную психологию) психология впервые столкнулась с высокооргани­зованной практикой — промышленной, воспитательной, политической, военной. Это прикосновение заставляет психологию перестроить свои принципы так, чтобы они выдержали высшее испытание практикой. Она заставляет усвоить и ввести в науку огромные, накопленные тысячелетиями за­пасы практически-психологического опы­та и навыков, потому что и церковь, и во­енное дело, и политика, и промышленность, поскольку они сознательно регулировали и организовывали психику, имеют в осно­ве научно неупорядоченный, но огромный психологический опыт. (Всякий психолог испытал на себе перестраивающее влия­ние прикладной науки.) Она для развития психологии сыграет ту же роль, что меди­цина для анатомии и физиологии и тех­ника для физических наук. Нельзя пре­увеличивать значение новой практической психологии для всей науки; психолог мог бы сложить ей гимн.

Психология, которая призвана практи­кой подтвердить истинность своего мыш­ления, которая стремится не столько объяс­нить психику, сколько понять ее и овладеть ею, ставит в принципиально иное отноше­ние практические дисциплины во всем строе науки, чем прежняя психология. Там практика была колонией теории, во всем зависимой от метрополии; теория от прак­тики не зависела нисколько; практика была выводом, приложением, вообще выхо­дом за пределы науки, операцией занауч-ной, посленаучной, начинавшейся там, где научная операция считалась законченной. Успех или неуспех практически нисколь­ко не отражался на судьбе теории. Теперь положение обратное; практика входит в глубочайшие основы научной операции и перестраивает ее с начала до конца; прак­тика выдвигает постановку задач и слу­жит верховным судом теории, критерием истины; она диктует, как конструировать понятия и как формулировать законы.

Это переводит нас прямо ко второму моменту — к методологии. Как это ни странно и ни парадоксально на первый взгляд, но именно практика, как конст­руктивный принцип науки, требует философии, т. е. методологии науки. Это­му нисколько не противоречит то легко­мысленное, “беззаботное", по слову Мюн-стерберга, отношение психотехники к своим принципам; на деле и практика, и методология психотехники часто порази­тельно беспомощны, слабосильны, поверх­ностны, иногда смехотворны. Диагнозы психотехники ничего не говорят и напо­минают размышления мольеровских ле­карей о медицине; ее методология изоб­ретается всякий раз ad hoc, и ей недостает критического вкуса; ее часто называют дачной психологией, т. е. облегченной, вре­менной, полусерьезной. Все это так. Но это нисколько не меняет того принципи­ального положения дела, что именно она, эта психология, создает железную методо­логию. Как говорит Мюнстерберг, не толь­ко в общей части, но и при рассмотрении специальных вопросов мы принуждены будем всякий раз возвращаться к исследованию принципов психотехники (1922. С. 6).

Поэтому я и утверждаю: несмотря на то что она себя не раз компрометировала, что ее практическое значение очень близ­ко к нулю, а теория часто смехотворна, ее методологическое значение огромно. Прин­цип практики и философии — еще раз — тот камень, который презрели строители и который стал во главу угла. В этом весь смысл кризиса.

Л.Бинсвангер говорит, что не от логи­ки, гносеологии или метафизики ожида­ем мы решения самого общего вопроса — вопроса вопросов всей психологии, пробле­мы, включающей в себя проблемы психоло­гии, — о субъективирующей и объективи­рующей психологии, — но от методологии, т. е. учения о научном методе. Мы сказа­ли бы: от методологии психотехники, т. е. от философии практики. Сколь ни очевидно ничтожна практическая и теоретическая цена измерительной шкалы Бине или дру­гих психотехнических испытаний, сколь ни плох сам по себе тест, как идея, как методологический принцип, как задача, как перспектива это огромно. Сложнейшие про­тиворечия психологической методологии

149

переносятся на почву практики и только здесь могут получить свое разрешение. Здесь спор перестает быть бесплодным, он получает конец. Метод — значит путь, мы понимаем его как средство познания; но путь во всех точках определен целью, куда он ведет. Поэтому практика перестраива­ет всю методологию науки.

Третий момент реформирующей роли психотехники может быть понят из двух первых. Это то, что психотехника есть односторонняя психология, она тол­кает к разрыву и оформляет реальную психологию. За границы идеалистической психологии переходит и психиатрия: чтобы лечить и излечить, нельзя опирать­ся на интроспекцию; едва ли вообще мож­но до большего абсурда довести эту идею, чем приложив ее к психиатрии. Психо­техника, как отметил И.Н.Шпильрейн, тоже осознала, что не может отделить психологических функций от физиологи­ческих, и ищет целостного понятия. Я писал об учителях (от которых психоло­ги требуют вдохновения), что едва ли хоть один из них доверил бы управление ко­раблем вдохновению капитана и руковод­ство фабрикой — воодушевлению ин­женера: каждый выбрал бы ученого моряка и опытного техника. И вот эти высшие требования, которые вообще толь­ко и могут быть предъявлены к науке, высшая серьезность практики будут живительны для психологии. Промыш­ленность и войско, воспитание и лечение оживят и реформируют науку. Для от­бора вагоновожатых не годится эйдети­ческая психология Гуссерля, которой нет дела до истины ее утверждений, для это-

го не годится и созерцание сущностей, даже ценности ее не интересуют. Все это нимало не страхует ее от катастрофы. Не Шекспир в понятиях, как для Дильтея, есть цель такой психологии, но психотех­ника — в одном слове, т.е. научная тео­рия, которая привела бы к подчинению и овладению психикой, к искусственному управлению поведением.

И вот Мюнстерберг, этот воинствую­щий идеалист, закладывает основы пси­хотехники, т.е. материалистической в высшем смысле психологии. Штерн, не меньший энтузиаст идеализма, разрабаты­вает методологию дифференциальной психологии и с убийственной силой об­наруживает несостоятельность идеалисти­ческой психологии.

Как же могло случиться, что крайние идеалисты работают на материализм? Это показывает, как глубоко и объективно необходимо заложены в развитии психо­логии обе борющиеся тенденции; как мало они совпадают с тем, что психолог сам го­ворит о себе, т.е. с субъективными фило­софскими убеждениями; как невыразимо сложна картина кризиса; в каких сме­шанных формах встречаются обе тенден­ции; какими изломанными, неожиданны­ми, парадоксальными зигзагами проходит линия фронта в психологии, часто внут­ри одной и той же системы, часто внут­ри одного термина — наконец, как борь­ба двух психологии не совпадает с борьбой многих воззрений и психологичес­ких школ, но стоит за ними и определя­ет их; как обманчивы внешние формы кризиса и как надо в них вычитывать стоящий за их спиной истинный смысл.

150

Часть 2. Современные проблемы и направления психологии

1. Проблема бессознательного в психоанализе и грузинской школе психологии установки

З.Фрейд

ПСИХОПАТОЛОГИЯ ОБЫДЕННОЙ ЖИЗНИ¹

Забывание

имен и словосочетаний

Анализируя наблюдаемые на себе са­мом случаи забывания имен, я почти ре­гулярно нахожу, что недостающее имя имеет то или иное отношение к какой-либо теме, близко касающейся меня лич­но и способной вызвать во мне сильные, нередко мучительные аффекты. В согла­сии с весьма целесообразной практикой Цюрихской школы (Блейлер, Юнг, Рик-лин) я могу это выразить в такой форме: ускользнувшее из моей памяти имя зат­ронуло во мне "личный комплекс”. Отно­шение этого имени к моей личности бы­вает неожиданным, часто устанавливается путем поверхностной ассоциации (дву­смысленное слово, созвучие); его можно вообще обозначить как стороннее отноше­ние. Несколько простых примеров лучше всего выяснят его природу.

а) Пациент просит меня рекомендовать ему какой-либо курорт на Ривьере. Я знаю одно такое место в ближайшем соседстве с Генуей, помню фамилию немецкого врача,

^гФрейд 3. Психология бессознательного. М.: 249—251, 257—259, 264, 287—288.

практикующего там, но самой местности назвать не могу, хотя, казалось бы, знаю ее прекрасно. Приходится попросить паци­ента обождать; спешу к моим домашним и спрашиваю наших дам: “Как называет­ся эта местность близ Генуи там, где лечеб­ница д-ра N, в которой так долго лечилась такая-то дама?” — “Разумеется, как раз ты и должен был забыть это название. Она называется — Нерви”. И в самом деле, с нервами мне приходится иметь достаточ­но дела.

б) Другой пациент говорит о близле­
жащей дачной местности и утверждает, что
кроме двух известных ресторанов там есть
еще и третий, с которым у него связано
известное воспоминание; название он мне
скажет сейчас. Я отрицаю существование
третьего ресторана и ссылаюсь на то, что
семь летних сезонов подряд жил в этой
местности и, стало быть, знаю ее лучше, чем
мой собеседник. Раздраженный противо­
действием, он, однако, уже вспомнил назва­
ние: ресторан называется Hochwarner. Мне
приходится уступить и признаться к тому
же, что все эти семь лет я жил в непосред­
ственном соседстве с этим самым ресто­
раном, существование которого я отрицал.
Почему я позабыл в данном случае и на­
звание, и сам факт? Я думаю, потому, что
это название слишком отчетливо напоми­
нает мне фамилию одного венского колле­
ги и затрагивает во мне опять-таки “про­
фессиональный комплекс”.

в) Однажды на вокзале в Рейхенгалле
я собираюсь взять билет и не могу вспом­
нить, как называется прекрасно известная
мне ближайшая большая станция, через
которую я так часто проезжал. Приходится
самым серьезным образом искать ее в

Просвещение, 1989. С. 216—218, 236, 247,

151

расписании поездов. Станция называется Rosenheim. Тотчас же я соображаю, в силу какой ассоциации название это у меня ускользнуло. Часом раньше я посетил свою сестру, жившую близ Рейхенгалля; имя сестры Роза, стало быть, это тоже был “Rosenheim” ("жилище Розы"). Название было у меня похищено “семейным комп­лексом”.

г) Прямо-таки грабительское действие
семейного комплекса я могу проследить
еще на целом ряде примеров.

Однажды ко мне на прием пришел молодой человек, младший брат одной моей пациентки; я видел его бесчислен­ное множество раз и привык, говоря о нем, называть его по имени. Когда я затем захотел рассказать о его посещении, ока­залось, что я забыл его имя — вполне обыкновенное, это я знал — и не мог ни­как восстановить его в своей памяти. Тогда я пошел на улицу читать вывески, и как только его имя встретилось мне, я с первого же разу узнал его. Анализ по­казал мне, что я провел параллель между этим посетителем и моим собственным братом, параллель, которая вела к вытес­ненному вопросу: сделал ли бы мой брат в подобном случае то же или же посту­пил бы как раз наоборот? Внешняя связь между мыслями о чужой и моей семье установилась благодаря той случайности, что и здесь и там имя матери было одно и то же — Амалия. Я понял затем и замещающие имена, которые навязались мне, не выясняя дела: Даниэль и Франц. Эти имена — так же как и имя Амалия — встречаются в шиллеровских “Разбой­никах”, с которыми связывается шутка венского фланера Даниэля Шпитцера.

д) В другой раз я не мог припомнить
имени моего пациента, с которым я зна­
ком еще с юных лет. Анализ пришлось
вести длинным обходным путем, прежде
чем удалось получить искомое имя. Па­
циент сказал раз, что боится потерять зре­
ние; это вызвало во мне воспоминание об
одном молодом человеке, который ослеп
вследствие огнестрельного ранения; с
этим соединилось, в свою очередь, пред­
ставление о другом молодом человеке,
который стрелял в себя,— фамилия его
та же, что и первого пациента, хотя они

не были в родстве. Но нашел я искомое имя тогда, когда установил, что мои опа­сения были перенесены с этих двух юно­шей на человека, принадлежащего к мое­му семейству.

Непрерывный ток “самоотношения” (“Eigenbeziehung”) идет, таким образом, через мое мышление, ток, о котором я обычно ничего не знаю, но который дает о себе знать подобного рода забыванием имен. Я словно принужден сравнивать все, что слышу о других людях, с собой са­мим, словно при всяком известии о дру­гих приходят в действие мои личные комплексы. Это ни в коем случае не может быть моей индивидуальной особен­ностью; в этом заключается скорее об­щее указание на то, каким образом мы вообще понимаем других. Я имею осно­вание полагать, что у других людей про­исходит совершенно то же, что и у меня.

Лучший пример в этой области сооб­щил мне некий господин Ледерер из своих личных переживаний. Во время своего свадебного путешествия он встретился в Венеции с одним малознакомым господи­ном и хотел его представить своей жене. Фамилию его он забыл, и на первый раз пришлось ограничиться неразборчивым бормотанием. Встретившись с этим госпо­дином вторично (в Венеции это неизбеж­но), он отвел его в сторону и рассказал, что забыл его фамилию, и просил вывести его из неловкого положения и назвать себя. Ответ собеседника свидетельствовал о пре­красном знании людей: “Охотно верю, что вы не запомнили моей фамилии. Я зовусь так же, как вы: Ледерер!”. Нельзя отде­латься от довольно неприятного ощущения, когда встречаешь чужого человека, нося­щего твою фамилию. Я недавно почувство­вал это с достаточной отчетливостью, ког­да на прием ко мне явился некий S. Freud. (Впрочем, один из моих критиков уверяет, что он в подобных случаях испытывает как раз обратное.)

е) Действие “самоотношения” обнару­живается также в следующем примере, сообщенном Юнгом¹:

“Y. безнадежно влюбился в одну даму, вскоре затем вышедшую замуж за X. Не­смотря на то, что Y. издавна знает X. и даже находится с ним в деловых сноше-

!См. Dementia praecox. S. 52.

152

ниях, он все же постоянно забывает его фамилию, так что не раз случалось, что когда надо было написать X. письмо, ему приходилось справляться о его фамилии у других”.

Впрочем, в этом случае забывание моти­вируется прозрачнее, нежели в предыду­щих примерах “самоотношения”. Забыва­ние представляется здесь прямым ре­зультатом нерасположения господина Y. к своему счастливому сопернику; он не хочет о нем знать: “и думать о нем не хочу". <...>

Обмолвки

<...> м) Целый ряд примеров я заим­ствую у моего коллеги д-ра В. Штекеля из статьи в “Berliner Tageblatt” от 4 января 1904 года под заглавием “Unbewusste Geständnisse” (“Бессознатель­ные признания”).

“Неприятную шутку, которую сыгра­ли со мной мои бессознательные мысли, раскрывает следующий пример. Должен предупредить, что в качестве врача я никогда не руковожусь соображениями заработка и — что разумеется само со­бой — имею всегда в виду лишь интере­сы больного. Я пользую больную, кото­рая пережила тяжелую болезнь и ныне выздоравливает. Мы провели ряд тяже­лых дней и ночей. Я рад, что ей лучше, рисую ей прелести предстоящего пребы­вания в Аббации и прибавляю: "Если вы, на что я надеюсь, не скоро встанете с по­стели”. Причина этой обмолвки, очевидно, эгоистический бессознательный мотив — желание дольше лечить эту богатую боль­ную, желание, которое совершенно чуждо моему сознанию и которое я отверг бы с негодованием”.

н) Другой пример (д-р В. Штекель). “Моя жена нанимает на послеобеденное время француженку и, столковавшись с ней об условиях, хочет сохранить у себя ее ре­комендации. Француженка просит оста­вить их у нее и мотивирует это так: “Je cherche encore pour les après-midi, pardon, les avants-midi”¹. Очевидно, у нее есть на­мерение посмотреть еще, не найдет ли она место на лучших условиях,— намерение, которое она действительно выполнила".

о) (Д-р Штекель). “Я читаю одной даме вслух книгу Левит, и муж ее, по просьбе которого я это делаю, стоит за дверью и слушает. По окончании моей проповеди, которая произвела заметное впечатление, я говорю: “До свидания, месье”. Посвященный человек мог бы уз­нать отсюда, что мои слова были обра­щены к мужу и что говорил я ради него".

п) Д-р Штекель рассказывает о себе самом: одно время он имел двух пациен­тов из Триеста, и, здороваясь с ними, он постоянно путал их фамилии. “Здрав­ствуйте, г-н Пелони”, — говорил он, обра­щаясь к Асколи, и наоборот. На первых порах он не был склонен приписывать этой ошибке более глубокую мотивиров­ку и объяснял ее рядом общих черт, имевшихся у обоих пациентов. Он легко убедился, однако, что перепутывание имен объяснялось здесь своего рода хвастов­ством, желанием показать каждому из этих двух итальянцев, что не один лишь он приехал к нему из Триеста за меди­цинской помощью. <...>

Описки

<...> г) Цитирую по д-ру В. Штекелю следующий случай, достоверность которо­го также могу удостоверить:

“Прямо невероятный случай описки и очитки произошел в редакции одного распространенного еженедельника. Редак­ция эта была публично названа “про­дажной", надо было дать отпор и защитить­ся. Статья была написана очень горячо, с большим пафосом. Главный редактор про­чел статью, автор прочел ее, конечно, не­сколько раз — в рукописи и в гранках; все были очень довольны. Вдруг появляет­ся корректор и обращает внимание на ма­ленькую ошибку, никем не замеченную. Соответствующее место ясно гласило: "Наши читатели засвидетельствуют, что мы всегда самым корыстным образом отста­ивали <...> общественное благо” <...>. Само собой понятно, что должно было быть написано: “самым бескорыстным обра­зом”. <...> Но истинная мысль со стихий­ной силой прорвалась и сквозь патетичес­кую фразу. <...>

153

Забывание впечатлений и намерений

<...> Я буду сообщать о бросающихся в глаза случаях забывания, которые я на­блюдал по большей части на себе самом. Я отличаю забывание впечатлений и пере­живаний, т. е. забывание того, что знаешь, от забывания намерений, т. е. неисполне­ния чего-то. Результат всего этого ряда исследований один и тот же: во всех слу­чаях в основе забывания лежит мотив неохоты (Unlustmotiv).

А. Забывание впечатлений н знаний

а) Летом моя жена подала мне безо­
бидный по существу повод к сильному не­
удовольствию. Мы сидели визави за табль­
дотом с одним господином из Вены,
которого я знал и который, по всей вероят­
ности, помнил и меня. У меня были, одна­
ко, основания не возобновлять знакомства.
Жена моя, однако, расслышавшая лишь
громкое имя своего визави, весьма скоро
дала понять, что прислушивается к его
разговору с соседями, так как время от
времени обращалась ко мне с вопросами, в
которых подхватывалась нить их разгово­
ра. Мне не терпелось; наконец, это меня
рассердило. Несколько недель спустя я
пожаловался одной родственнице на пове­
дение жены; но при этом не мог вспомнить
ни одного слова из того, что говорил этот
господин. Так как вообще я довольно зло­
памятен, не могу забыть ни одной детали
рассердившего меня эпизода, то очевидно,
что моя амнезия в данном случае мотиви­
ровалась известным желанием считаться,
щадить жену. Недавно еще произошел со
мной подобный же случай: я хотел в раз­
говоре с близким знакомым посмеяться
над тем, что моя жена сказала всего не­
сколько часов тому назад; оказалось, одна­
ко, что я бесследно забыл слова жены.
Пришлось попросить ее же напомнить мне
их. Легко понять, что эту забывчивость
надо рассматривать как аналогичную тому
расстройству способности суждения, кото­
рому мы подвержены, когда дело идет о
близких нам людях.

б) Я взялся достать для приехавшей в
Вену иногородней дамы маленькую же­
лезную шкатулку для хранения докумен-

тов и денег. В тот момент, когда я пред­лагал свои услуги, предо мной с необы­чайной зрительной яркостью стояла кар­тина одной витрины в центре города, в которой я видел такого рода шкатулки. Правда, я не мог вспомнить название ули­цы, но был уверен, что стоит мне прой­тись по городу, и я найду лавку, потому что моя память говорила мне, что я про­ходил мимо нее бесчисленное множество раз. Однако, к моей досаде, мне не уда­лось найти витрину со шкатулками, не­смотря на то, что я исходил эту часть города во всех направлениях. Не остает­ся ничего другого, думал я, как разыскать в справочной книге адреса фабрикантов шкатулок, чтобы затем, обойдя город еще раз, найти искомый магазин. Этого, одна­ко, не потребовалось; среди адресов, имев­шихся в справочнике, я тотчас же опоз­нал забытый адрес магазина. Оказалось, что я действительно бесчисленное множе­ство раз проходил мимо его витрины, и это было каждый раз, когда я шел в гос­ти к семейству М., долгие годы жившему в том же доме. С тех пор как это близ­кое знакомство сменилось полным отчуж­дением, я обычно, не отдавая себе отчета в мотивах, избегал и этой местности, и этого дома. В тот раз, когда я обходил город, ища шкатулки, я исходил в окрес­тностях все улицы, и только этой одной тщательно избегал, словно на ней лежал запрет. Мотив неохоты, послуживший в данном случае виной моей неориентиро­ванности, здесь вполне осязателен. Но механизм забывания здесь не так прост, как в прошлом примере. Мое нерасполо­жение относится, очевидно, не к фабрикан­ту шкатулок, а к кому-то другому, о ко­тором я не хочу ничего знать; от этого другого оно переносится на данное пору­чение и здесь порождает забвение. <...> Впрочем, в данном случае имелась нали­цо и более прочная, внутренняя связь, ибо в числе причин, вызвавших разлад с жив­шим в этом доме семейством, большую роль играли деньги. <...>

Б. Забывание намерений

Ни одна другая группа феноменов не пригодна в такой мере для доказательства нашего положения о том, что слабость вни­мания сама по себе еще не может объяс­нить ошибочное действие, как забывание

154

намерений. Намерение — это импульс к действию, уже встретивший одобрение, но выполнение которого отодвинуто до изве­стного момента. Конечно, в течение создав­шегося таким образом промежутка вре­мени может произойти такого рода изменение в мотивах, что намерение не будет выполнено, но в таком случае оно не забывается, а пересматривается и отменя­ется. То забывание намерений, которому мы подвергаемся изо дня в день во всевоз­можных ситуациях, мы не имеем обыкно­вения объяснять тем, что в соотношении мотивов выявилось нечто новое; мы либо оставляем его просто без объяснения, либо стараемся объяснить его психологически, допуская, что ко времени выполнения уже не оказалось необходимого для действия внимания, которое, однако, было необходи­мым условием возникновения самого на­мерения и которое, стало быть, в то время имелось в достаточной для совершения этого действия степени. Наблюдение над нашим нормальным отношением к наме­рениям заставляет нас отвергнуть это объяснение как произвольное. Если я ут­ром принимаю решение, которое должно быть выполнено вечером, то возможно, что в течение дня мне несколько раз напоми­нали о нем; но возможно также, что в тече­ние дня оно вообще не доходило больше до моего сознания. Когда приближается мо­мент выполнения, оно само вдруг приходит мне в голову и заставляет меня сделать нужные приготовления для того, чтобы исполнить задуманное. Если я, отправля­ясь гулять, беру с собой письмо, которое нужно отправить, то мне, как нормально­му и не нервному человеку, нет никакой надобности держать его всю дорогу в руке и высматривать все время почтовый ящик, куда бы его можно было опустить; я кла­ду письмо в карман, иду своей дорогой и рассчитываю на то, что один из ближай­ших почтовых ящиков привлечет мое вни­мание и побудит меня опустить руку в карман и вынуть письмо. Нормальный образ действия человека, принявшего из­вестное решение, вполне совпадает с тем, как держат себя люди, которым было сде­лано в гипнозе так называемое “постгип­нотическое внушение на долгий срок”¹. Обычно этот феномен изображается следу-