Наша Катерина просто кипит... 6 страница

— Обернитесь, — разрешили Вербицкому.

Наши глаза встретились, и он понял, что проиграл. Но проиграл не сотню рублей в картишки, а продул всю свою жизнь. При этом ожесточился, осыпая меня грубыми оскорблениями.

— Где ж тебе ещё быть? — кричал Вербицкий. — Предатель, гадина, мразь... Я ведь не забыл, что тебя выкинули из Генштаба в дальний гарнизон за то, что ты не вернул долгов, жил на деньги своих любовниц... Только таких мерзавцев и держат большевики! Жаль, что тебя не придушили ещё раньше...

Я остался спокоен, а следователи сказали:

— Мы вас покинем. Вы тут сами разберитесь...

Со своего стула я перебрался за стол:

— Сначала о моей совести. Я не полез в партию большевиков и до пор навещаю церковь, о чем, кстати, мои сослуживцы знают. Но с именно совесть и разделила нас с тобой: я остался честным офицером Российского Генштаба, а ты служишь германскому, точнее — гитлеровскому абверу... Разве не так?

— Не старайся поставить комару клизму, — в раздражении отвечал Вербицкий. — Всё равно я ничего тебе не скажу.

— Не надо! Говорить стану я, а ты слушай. И пусть мои слова оживят твою память, а возможно, пробудят и твою угасшую совесть русского человека... Тебя вытащил из эмигрантского болота полковник Бискупский, когда-то бывший мужем очаровательной Насти Вяльцевой, а сам Бискупский давно замечен в окружении палача Гиммлера. Затем ты оказался в «Гроссмишеле», что в десяти верстах от Кенигсберга, где и повторил свою науку в школе шпионов «Абверштелле». После оказался на улице Магазинкату, дом восемь, в Хельсинки, откуда однажды финский полковник Меландер, лично подчиненный Карлу Карлычу...

— Хватит! Я не знаю никаких Карлов Карлычей.

— Его все знают — это барон Маннергейм, который тебя и меня обучал когда-то в манеже верховой езде. Вспомни, наконец, как мы вместе ломали кости на парфорсной охоте в «Поставах» под Вильной. Так вот, этот самый полковник Меландер через своё «окно» и пропихнул тебя к нам...

— А хоть поджаривай — я ничего не знаю!

— Зато мы уже знаем. Ты провален. Но в случае провала тебе приготовлено обратно «окно», и ты не строй из себя дурака.

— Хорошо, — усмехнулся Вербицкий, — назови мне это «окно», и тогда я согласен остаться в дураках.

— Твое запасное «окно» в тундрах Мурманской области, в бывшей Лапландии, где лопари, к сожалению, ещё плохо понимают значение границы, их оленные стада гонимы из Финляндии к нам и обратно. С таким стадом ты должен пройти до Рованиеми, откуда точно по расписанию ходят на юг маршрутные автобусы...

— Ты много знаешь! — ответил Вербицкий, и я ощутил его растерянность. — Допустим, я сел в автобус. Что дальше?

— Далее ты из Хельсинки рейсовым пароходом доберешься до Кенигсберга... Может, назвать улицу и номер дома?

— Зачем?

— Мы оба проверим нашу стареющую память.

— Валяй, сволочь! Мне теперь всё равно.

На клочке бумаги я написал: «Кенигсберг, улица Штейндамм, дом № 44, пансионат фрейлейн Данти Дана для холостых мужчин».

— Убедился? — спросил я Вербицкого, когда он прочел этот адрес. — Так вот, — продолжал я, подходя к главной цели этого допроса. — Когда ты прибудешь на место, не забудь сказать майору абвера Целлариусу, что я, старый агент российского Генштаба, а ныне ответственный работник Генштаба советского, согласен передавать абверу интересующие его сведения...

Вербицкий вдруг вскочил и хотел вцепиться мне в горло. Я отбросил от себя его руки, просил сесть обратно.

— Успокойся! — сказал я ему — Ты же сам понимаешь, что ждёт тебя в будущем... Может, сейчас тебе предоставляется последний шанс исправить трагическую ошибку, которую ты совершил. Бискупский утащил в эмиграцию бриллианты Вяльцевой, а что утащил ты, кроме штанов на себе? Конечно, кое-кто за кордоном и живет, приплясывая. А тебя завербовали в тот момент, когда в кармане не было даже пфеннига на кружку пива...

Вербицкий разрыдался. Это был кризис. Я не мешал ему. Ещё продолжая рыдать, он просил меня:

— Ну, ладно. Я не скрою, что ты обставил меня хорошо. Но я продолжаю не верить тебе... Так хотя бы ради нашего прошлого, ради России, ответь прямо — на чём я попался?

— Возможно, ты никогда бы и не попался, ибо прошёл две отличные школы — русскую и германскую. Но ты слишком стал выделяться в своем гарнизоне неестественным фанатизмом, слишком горячо распинался в любви к Сталину, уж больно правильно и крикливо хвастал успехами на партийных собраниях... Ты просто потерял чувство меры, необходимое любому агенту.

— Скажи! Только честно... когда меня шлёпнут?

Я позвонил, чтобы в кабинет принесли чай и печенье. После чего вручил Вербицкому бесплатную путевку на две недели в санаторий имени Дзержинского — на берегу реки Луги:

— Красивые места! Для нас памятные тем, что мы ещё в пору академической младости проводили там триангуляцию на местности. Только чухонские комары донимали... Помнишь?

— Счастливые времена! — оживился Вербицкий, и лицо его даже порозовело. — В тамошних лесах тебе попалась странная колдовская усадьба, где ты танцевал с привидением.

— Да, эта история странная... Думаю, после отсидки в тюрьме и допросов тебе следует отдохнуть, — сказал я. — Через неделю я сам навещу тебя в санатории. Тогда и продолжим очень крупный разговор о моих услугах абверу...

Потом следователи спрашивали меня — почему Вербицкий так пылко обвинял меня в пьянстве, распутстве и прочих грехах.

— Неужели всё это можно приписать вам?

— Это правда, — не скрывал я. — Но об этом периоде жизни я расскажу как-нибудь в другой раз.

* * *

...новости из Германии. Четыре миллиона мальчиков будут носить ножи, а подростки из организации «гитлер-югенд» не расстаются с боевыми кинжалами. В классах немецких школ снимают распятья с приказом — повесить на их место портреты фюрера. Символ мученичества Христа можно понять, но почему лопоухий Фриц или Ганс должен постоянно созерцать перед собой хамскую рожу Гитлера? Вот ещё новость. Гитлер недавно перед дипломатами жаловался, что немцы задыхаются в тесноте:

— Скоро мы будем толпиться на территории Германии подобно пассажирам в переполненном автобусе. Теперь на одну квадратную мили в рейхе приходится уже триста сорок жителей.

— Если это так ужасно, — отвечали ему, — то почему же вы поощряете часто беременеющих женщин? Почему платите роженицам за его ребенка и, наконец, не жалеете пособий за рождение четвертого ребенка в семье?

Гитлер не нашелся с ответом, но эту беседу с дипломатами запретил публиковать в немецких газетах.

Сейчас у меня всё по-старому, ничего нового. Вербицкий через «окно» пропущен за рубеж и, как мне стало известно, уже был принят в Миккеле, на личной даче Маннергейма, затем появился в Кенигсберге... Наверняка он доложил Целлариусу о моем желании «сотрудничать» с германской разведкой, которую я весьма охотно насыщал бы разной чепухой о вооружении РККА до тех пор, пока абвер не облопался бы ею, как удав.

Но пока немцы в Москве не ищут контактов со мною. Вчера в театре я сидел невдалеке от ложи, которую занимали члены германского посольства. Я дважды перехватил внимательный взгляд военного атташе. В антракте он, кажется, даже порывался подойти ко мне, но почему-то не сделал этого...

Вывод один: следует ожидать возвращения Вербицкого!

Чужое письмо

Итак, я угодил в лапы русской контрразведки...

В большом кабинете меня ожидал немолодой армейский полковник (уже с брюшком), и он глядел на меня с презрением — как барышня на сороконожку. Перед ним выложили два револьвера, изъятые из моих карманов при аресте на Гожей улице Варшавы. Встав напротив окна, он проглядел их стволы на свет:

— Да-с... где ты, гнида, успел их так закоптить?

Я возмутился:

— Прошу обращаться ко мне с уважением. Я не только столбовой дворянин, но имею чин десятого класса.

— Так и что? Молиться нам на тебя? Лучше скажи сразу, за сколько продался сам и продал матушку-Россию?

Я решил, что мой арест связан только с событиями в Белграде, но полковник о делах в конаке даже не заикался.

— Клянусь, я не знаю за собой никакой вины.

— Все так начинают свои молитвы... Но мы ущучили тебя ещё на вокзале Вены, где ты дважды любезничал с этим вислоухим обормотом... Вынь письмо! Положи его на стол.

Я выложил письмо без марки и свой паспорт.

— Парижанин? — усмехнулся полковник, глянув в него.

Тут появился тот самый вежливый господин, что принимал участие в моем аресте. Но теперь, переодетый в мундир штабс-ротмистра, он источал нежный малиновый звон шпорами. Не обращая на меня внимания, он по-домашнему присел на подоконник. В его руках оказалась вязальная спица, расплющенная на конце. Ротмистр просунул её в угол конверта, намотал письмо на спицу, аккуратной трубочкой извлекая его наружу. Бегло просмотрев текст послания, он сказал полковнику:

— Ну, я пойду... подзаймусь химией.

— Что там? Щавель или пирамидон?

— Да нет. Скорее, опять мазня для сведения бородавок.

Он удалился, названивая шпорами. Полковник спросил:

— Когда тебя успели завербовать? — (Я пожал плечами.) — Ну, молчи. Надо же собраться с мыслями... А где ты так много палил из револьвера, кстати, австрийского производства?

Я сказал, что из Парижа завернул в Белград, чтобы развлечься, а в «Кичево» был лакей, хороший парень, состоящий в «Боб-клубе», вот мы с ним и поехали к Шести Тополям на Саве, где спортивный тир, там и палили себе на здоровье.

Моя информация вызвала злорадный смех:

— Неужели мы поверим, что, приехав в Белград, ты с первым же лакеем кинулся со всех ног в тир, чтобы стрелять из двух револьверов по мишеням? Наконец, чтобы развлечься, из Белграда ездят в Париж, а ты из Парижа поехал в Белград... Скажи проще: Париж — для отвода глаз, а на вокзале в Вене тебя ожидала встреча с майором Цобелем.

— Я не видел никакого майора!

— Зато тебя с ним видели... Ладно. Посиди.

Не хотелось верить, что вместе с чужим письмом я положил за пазуху ядовитую гадину, которая меня же столь сильно ужалит. Я был отведён в подвальную комнату без окон, поразившую меня отсутствием клопов, столь необходимых для тюремной обстановки. Через день меня снова отконвоировали по лестнице в кабинет, где — помимо полковника с ротмистром — присутствовал и неизвестный мне человек в штатском.

На этот раз полковник разговаривал вежливо:

— Мы допускаем, что нечаянно, но всё же вы сыграли весьма некрасивую роль. Этот венец с большими ушами — майор Ганс Цобель из «Хаупт-Кундшафт-Стелле»... Догадываюсь, что ранее вы никогда даже не слышали о такой богадельне?

— Нет.

— Так называется австрийская разведка. И не вы первый попались на эту удочку. К сожалению, наши головотяпы, бывающие в Вене, оказывают услуги Цобелю, с самым невинным видом переправляя письма для тайной агентуры, враждебной России. Надеюсь, вы не очень сердитесь за наше грубое обращение?

Господин в штатском представился:

— Подполковник Лепехин из Киевского управления... Именно ради вас я приехал сегодня утром в Варшаву, ибо ваше дело не так-то просто, как это кажется. — Он показал мне письмо, уже проявленное в лаборатории: между зелёноватых строчек самого невинного содержания о погоде в Вене и ценах на продукты явно проступали рыжие буквы тайного шифра. — Писано симпатическими чернилами марки «F», которые в аптеках выдаются за средство для выведения бородавок. Мы расшифровали, что в тексте изложен запрос о передислокации наших артиллерийских парков из Гомеля в Полтаву... Теперь вы поняли, молодой человек, сколько хлопот вы доставили нам и себе этим письмом?

В кабинет принесли ужин с вином и свежей клубникой. Меня пригласили к столу. Лепехин сказал, что, пока я был под арестом, департамент полиции «просветил» меня со всех сторон:

— О вас ещё со скамьи «Правоведения» сложилось мнение как о будущем светиле российского правосудия. Но у меня к вам вопрос — имя Фитци Крамер ничего не говорит вашему сердцу?

— Поверьте, впервые слышу.

Мне объяснили, что пани Желтковская, владелица фотографии на Гожей улице, служит лишь «почтовым ящиком». А письмо предназначено для госпожи Крамер, дешёвой кафешантанной певички из Будапешта, которая часто ангажируется в Киеве на летние сезоны. Но это письмо тоже не для неё: она передаст его венским шпионам, давно орудующим в Киевском военном округе. В этом случае я мог бы помочь контрразведке их выявить...

Склонность к приключениям, наверное, заложена в моем характере. «Хаупт-Кундшафт-Стелле» — и я! Кто кого?

— Но чем же, господа, я могу быть полезен?

— Вот об этом сейчас и подумаем, — начал Лепехин. — Письму из Вены мы вернем прежний божеский вид, с ним поедете в Киев, где должны повидаться с певичкой. При свидании с Фитци назовитесь курьером от Цобеля. Эта курва, конечно, сделает большие глаза, ибо ждёт письмо из «почтового ящика». Но вы скажите, что на Гожей заметили «хвост», а письмо следует передать срочно, этим и объясняется ваше появление в Киеве.

Нашу милую беседу прервал ротмистр:

— У венского курьера Фитци сразу запросит денег.

— В этом случае, — продолжал Лепехин, — вы предложите ей свидание где-либо в публичном месте, обещая вручить письмо и деньги. Наверняка её где-то поблизости будут страховать венские агенты, а мы, в свою очередь, тоже не станем витать в облаках и окажемся возле вас...

Когда мы расходились от ужина, подполковник Лепехин проводил меня и наедине даже обнял — почти дружески:

— Об этом пока не знают даже в департаменте полиции, но контрразведке уже известно, что вы делали в Белграде...

Моя реакция выразилась в дурацком смехе.

Прибыв в Киев, я профланировал в сад-буфф, где увидел Фитци Крамер, которая, задирая перед публикой шлейф своего платья, обдала меня каскадом игривых намеков. Она пела:

Кот пушистый, серебристый!

С красным бантом,

Ходит франтом.

На крышах он мяучит,

В подвалах кошек мучит...

После концерта мы встретились за кулисами: вблизи Фитци показалась мне обворожительной в своей греховности. Это была невысокая и стройная, но довольно миловидная девица, фигуркой напоминавшая песочные часы — из-за изящной талии и широких бёдер. Из-под чудовищно начерненных ресниц на меня таращились ярко сияющие глаза. Длинный нос напоминал клюв. Кожа у непотребной женщины была то ли очень белая, то ли густо напудренная. Во рту дымилась тонкая дамская папироса.

Я вкратце объяснил ситуацию с Гожей улицей, где меня ожидала опасность, но Фитци, не испугавшись, просила вручить ей письмо.

— И... деньги! — вдруг потребовала она.

— В какой сумме гонорар вам обещан?

Жирно напомаженные губы певички раздвинулись, выпустили струйку дыма. Язык проворно слизнул прилипшую табачную крошку.

— Триста... нет, пожалуй что больше.

Я ответил, что такие деньги боюсь иметь при себе:

— Передам при встрече. Где и когда угодно?

— Я постоянно завтракаю в «Ротонде» на Бибиковском бульваре. Напротив же «Ротонды» магазин меховых вещей Габриловича, через стекло витрины вы сразу увидите меня...

Об этом условии я спешно известил офицеров контрразведки. Лепехин ответил, что действовать следует демонстративно, дабы поймать шлюху с поличным, а заодно надо вызвать к себе внимание возможных агентов венской разведки. С такими словами он вручил мне крупную ассигнацию в 500 рублей:

— Скажите Фитци, что ей полагается лишь двести.

— Но кто же мне в кафе разменяет сразу полтысячи? Ведь на такие деньги можно дом построить.

— В том-то и дело, что разменять не смогут. Кельнер, наш агент, скажет: «Здесь вам не банк!» — и посоветует перейти улицу, чтобы вы сами разменяли ассигнацию на мелкие купюры в меховом магазине Габриловича. Вы так и сделаете, после чего считайте себя свободным. Остальное — наша профессия...

Утром следующего дня я встретился с Фитци в «Ротонде», где певичка завтракала топлёным молоком с гренками. Посетителей было мало: в отдалении сидел грузный человек с тросточкой, по виду скучающий маклер или игрок на бегах, у окна с видом безденежного франта просматривал газеты знакомый мне штабс-ротмистр. Я передал женщине письмо и сказал:

— Могу вручить вам только двести рублей.

Поманив лакея, я показал ему полутысячную купюру.

— Здесь вам не банк! — ответил он, как положено.

Вслед за этим я выразил желание пересечь Бибковский бульвар, дабы разменять деньги в кассе магазина Габриловича. Но рука Фитци вдруг ловко вырвала у меня ассигнацию:

— Знаю эти фокусы! Я ведь тоже стою немалых денег...

И письмо от Цобеля и все мои деньги мигом исчезли в рискованном декольте певички... Я невольно глянул в сторону ротмистра, но он глазами показал мне своё полное недоумение. Лакей тоже понял, что наша пьеса играется с отсебятиной, и не нашел ничего лучшего, как подсчитать стоимость заказанного мною завтрака:

— С вас тридцать восемь копеек. Можете не проверять...

Фитци уже направилась к выходу из «Ротонды». Ротмистр выжидал. А я как последний дурак сидел с раскрытым ртом. Но в этот момент грузный господин с тросточкой, безучастно ковырявший спичкой в зубах, встал и направился ко мне:

— Разрешите, я у вас прикурю. — И, прикуривая, он шепнул по-немецки: — В кафе переодетые русские. Разве не видите, что ваша красотка уже попалась?

Повернувшись, я заметил, что неподалёку от выхода здоровенный шпик, скрутив певичку, затыкает свободной рукой её рот, дабы шпионка не смогла завопить. Глаза шлюхи были в ужасе выпучены, она судорожно билась и вырывалась — тщетно! Впрочем, это уже было неважно. Фитци нас больше не интересовала, главное — австрийский агент! Этот тип со склеротичным лицом наверняка принял меня за своего коллегу из Вены.

Лакей ещё постукивал карандашиком по столу:

— Я жду! С вас тридцать восемь копеек...

— Сейчас, — ответил я и схватил агента за глотку.

Но, увы, воротничок на шее венского шпиона, внешне выглядевший гуттаперчевым, оказался стальной пластинкой. Трость взлетела кверху, и она, увы, тоже была не камышовой, а железной. Последовал удар по куполу храма — и я покатился на пол, громыхая падающими стульями. Ротмистр перестал изображать читателя газет: он метнулся через всё кафе и сбил агента с ног. Лакей навалился на него сверху, а я, лежа на полу, перехватил руку шпиона с револьвером. Трах! — пуля со звоном высадила зеркальную витрину. Ротмистр уже брякнул наручниками:

— Берем и этого... в чёрную карету. Готов!

— Бабу тоже? — спросил шпик, подтаскивая к нам всё ещё дёргающуюся в его руках певичку, которая с выпученными глазами что-то несвязно мычала сквозь затыкавшую ей рот руку. Шляпка женщины, сбитая с её головы, валялась на выходе из кафе, причёска была растрёпана, размазанная косметика, перемешавшись с льющимся со лба потом, превратила недавно симпатичное лицо шпионки в нечто невообразимо уродливое...

— Бабу тоже, — сказал ротмистр. — Пусть начальство сортирует эту падаль...

С этими словами ротмистр запустил руку прямо в глубокое декольте Фитци. Глаза певички, и без того выпученные, расширились ещё больше; поражённая подобной циничной бесцеремонностью красотка даже перестала выть. Признаться, я и сам замер. Но всё объяснилось довольно просто, когда ротмистр, изрядно пошурудив рукой меж сочных прелестей бабёнки, извлёк на свет божий полутысячную купюру, каких-то пару минут назад присвоенную этой лахудрой...

В управлении Лепехин встретил нас упреками:

— Дернул же черт её выхватить деньги! Откуда знать, что она такая нахалка... Все получилось грязно, как в участке. Одно утешение — быстро. Британские джентльмены считают разведку делом спорта, а в спорте без синяков не бывает... Где эта тварь?

— Здесь, в "клетке", дожидается своей участи...

— Тащите шлюху сюда!

Привели певичку. Фитци уже освоилась, осмелела, распрямила плечи, выставила вперед подбородок.

— Требую уважительного отношения! — высокомерно заявила она. — Я не проститутка, я австрийская разведчица!

Но Лепехин не обратил на её слова никакого внимания.

— Обыскать эту лахудру! — велел он жандармам.

Фитци зашипела на агентов, которые бесцеремонно ощупывали её сверху донизу:

— Уберите лапы, хамы! Обыскивать женщину должна женщина!

Не обращая на неё внимания, Лепехин обратился ко мне:

— Не трясись, новенький. Лучше помоги мамзель обшарить. Ты молодой, тебе это будет интересно. Ротмистр, командуйте тут! А я пока пойду, займусь по-настоящему серьёзными делами.

Ротмистр расправил плечи.

— Нашли что-нибудь? — спросил он у жандарма, копавшегося в ридикюле певички.

— Никак нет, ваше благородие. В сумочке одни бабьи глупости. Сейчас тело догляжу.

— Не до тела сейчас, — сказал ротмистр. — Дай-ка я сам!

Пуча глаза в имитации бешенства, ротмистр замахнулся на шпионку рукояткой револьвера:

— Где коды к твоё му письму? Отвечай, мразь!

Та не сжалась, не отпрянула.

— Не смейте мне тыкать! Вы офицер. Вы не ударите даму!

С характером бабёнка.

Видя, что певичка слегка расслабилась, тут-то ротмистр ей и врезал — прямо по упрямому подбородку, ручкой «кольта», наотмашь. Женщина взвыла и забилась, выплевывая зубы.

— Ошибка номер один, — сказал ротмистр с ледяным спокойствием, будто только что не истерил. навёл дуло прямо в переносицу шпионке. — Где новые коды? Ну, дура, смотри не сделай ошибки номер два, а не то твой череп разлетится на куски. Не скажешь — бить не буду. Просто убью.

— Я ничего не знаю, я простой "почтовый ящик", — прошепелявила певичка, скосив глаза в чёрную дырку ствола.

Ротмистр взвёл курок.

— Говори, сука, или сдохнешь!

Фитци зарыдала.

— Я тут совсем ни при чём! Отпустите меня!

От выстрела сорок пятого калибра у шпионки снесло весь верх черепа. Стоявший сбоку жандарм только вытер лицо, забрызганное мозгом и кровью, да носом шмыгнул. Зато я заорал и грохнулся в обморок.

Очнулся я там же, на кушетке. Подполковник Лепехин сидел за столом и что-то писал. Заметив, что я пошевелился, он спросил:

— Что, жутко? — И, не дождавшись ответа, усмехнулся. — Привыкай. Ты первый день воюешь, а я третий год. Или мы их, или они нас, понял? Цирлихи-манирлихи закончились. Не до сантиментов нам теперь... Смысл ведь в чём? Видя судьбу своей подельницы, и тот австрийский агент запел куда охотнее. До сих пор рассказывает всё, что знает, аж захлёбывается от нетерпения, так умирать не хочет. Увы, тут предельно прагматичный подход: от этой твоей певички другого толку не было, вот мы её и использовали, чтобы разговорить по-настоящему крупную фигуру...

— Но как так можно? — бормотал я. — Ведь это женщина, и прекрасная женщина! Ведь её рожали, воспитывали, растили, кто-то её, наверное, любит, кто-то ждёт. Как это — взять и уничтожить целую вселенную?

— А запросто. Спустил курок, и одной вражеской вселенной стало меньше. Баба, может, и не знала, на что шла, однако война — не забава. Будем жалеть каждую похабную шлюху с толстым задом и сиськами навыпуск, так это не контрразведка будет, а филиал публичного дома. В первую очередь она — враг. Враг коварный и ловкий. И только от нас зависит, кто отправится на кладбище в виде мяса — такая вот размалёванная тварь, или наши солдаты на фронте...

Помнится, его слова потрясли меня. И — определили всю мою дальнейшую жизнь!

Без объявления войны

Сегодня я встретил на Мясницкой гражданина В., который, старчески опираясь на палочку, нёс обывательскую кошелку, а из неё свешивался хвост трески, купленной в магазине. Я узнал этого человека: после всех завихрений в жизни он остался в СССР и теперь жил с того, что обучал молодых дипломатов игре в бридж и в покер. Случайная встреча с ним на московской улице надоумила меня записать здесь забавную историю, которая, по всей видимости, может иметь отношение и к моей судьбе...

* * *

В числе многих гостей, приехавших в Москву на коронацию Николая II, была и румынская королева Мария — полурусская, полуангличанка. Женщина ослепительной красоты, она в Бухаресте разыгрывала роль византийской принцессы, возрождая своим поведением нравы времен упадка Римской империи. В Москве, как и положено в таких случаях, к ней приставили пажа. Это и был В., когда он впервые взялся нести пышный трен платья королевы, она живо обернулась, сказав ему по-русски:

— Боже, какой Аполлон! А вы не боитесь моих когтей?

Перед отъездом в Бухарест она устроила пажу вечер прощания, затянувшийся до утра. Но самое пикантное в том, что женщина была под надзором русской полиции, ибо сношения Петербурга с румынской династией были крайне натянуты, и В. тоже угодил под наблюдение. Разведка отметила его ловкость, умение сходиться с людьми, знание светских обычаев и склонность к мотовству. Выйдя из пажей в лейб-гвардию, В. красиво волочил по улицам саблю и в шесть глотков — на пари! — опустошал бутылку шампанского. Он занимался не столько службою, сколько романами со столичными львицами и тигрицами. Вскорости задолжал в полку, разорил отца, а когда запутался окончательно, был приведён «на покаяние».

— Согласитесь, — сказали ему, — вы уже некредитоспособны, чтобы покрыть долги и проигрыши. Мы готовы великодушно предоставить вам случай исправить скверное положение.

— Что я должен делать? — приуныл В.

— Поедете в Вену, где будете прожигать жизнь, как это вы делали в Петербурге. Все расходы берем на себя. Деньги вы должны тратить не жалея, и чем шире возникнет круг ваших венских знакомств, тем щедрее вас будут субсидировать.

— Я начинаю кое-что понимать, — призадумался В.

— Нас не волнует, что вы понимаете и чего понять не можете. Нам важно, чтобы алчная до удовольствий Вена оценила вас как щедрого повесу, который не знает, куда ему девать деньги.

— Задача увлекательная! — согласился В.

— Не отрицаем. Она тем более увлекательна, ибо в Вене можно узнать все, если действовать через женщин...

В. закружило в шумной венской жизни. Он служил как бы фонарем, на свет которого тучей слеталась ночная липкая публика, падкая до денег и удовольствий, порочная, продажная. Русская разведка, издали наблюдая за окружением В., старательно процеживала через свои фильтры певцов и кокоток, ювелиров и опереточных див, королев танго и королей чардаша, интендантов и дирижеров, высокопоставленных дам и разжиревших спекулянтов венгерским шпиком. Однажды, вернувшись под утро в отель, В. застал в своем номере человека, узнав в нём одного из тех, кто его завербовал.

— Среди ваших приятелей, — сказал тот, — недавно появился некий майор Альфред Рэдль... Что можете сообщить о нем?

Непутёвый В. оказался достаточно наблюдателен.

— Рэдль, — доложил он, — явно страдает непомерным честолюбием. Никогда не быв богатым, завистлив к чужому благополучию. Подвержен содомскому пороку, который окупается дорого, отчего Рэдль вынужден кредитовать себя в долг.