Введение к литературно-художественному разделу

В современном сознании самоубийство продолжает оставаться загадкой, не имеющей решения, одним из ликов непостижимости. Ни медицина, ни философия, ни религия не знают, почему люди кончают с собой. Не знают и сами самоубийцы — к такому выводу пришли те, кто изучал их предсмертные записки. Как и откуда появляется эта черная дыра в человеческих смыслах, зияющая прореха в ткани культуры, пощечина всем оставшимся жить, как неспособным понять и помочь и... отвергнутым? Ужас и напряженный интерес к теме происходят как раз отсюда — от демонстрации того, что мир и смысл окружающей жизни кем-то не признается достойным, а значит, появляются сомнения в вечности, незыблемости, единственности этого мира и его смысла.

Но есть одна сфера культуры Нового времени, которой известно о самоубийстве абсолютно все. Отсюда черпаются ответы на любые вопросы о причинах и поводах, о путях созревания замысла, о трансформации сознания, о том, как и чем именно подавляется инстинкт самосохранения, о роли разума и логики в поиске повода и аргументации причин. Эта сфера — художественная литература. Художественный текст, и только он, открывает общественному сознанию самоубийство без тайны.

Чтобы понятие укоренилось в культурном сознании Нового времени, оно обязательно должно воплотиться в художественных кодах и образах. Весьма показательно, что реальные самоубийцы никогда не привлекали к себе такого длительного и напряженного внимания, как самоубийцы — плоды художественных творений. По всей вероятности, культурные представления о самоубийстве являются сочетанием научных и художественных идей, причем художественные обеспечивают более весомую составляющую этих представлений именно в силу «раскрытия тайны».

Значимость этого раздела в освещении темы обусловлена и литературоцентричностью русской культуры, и тем фактом, что именно художественная литература и этическая публицистика дореволюционной России успели коснуться темы суицида. В XX веке, когда на Западе осуществлялись и публиковались тысячами исследования по суицидологии, в нашей стране эта проблема продолжала принадлежать лишь художественному сознанию. До сих пор, если при слове «суицид» образованный иностранец скажет «Дюркгейм и Франкл», например, то образованный по-русски человек скажет «Вертер и Анна Каренина».

Выбор текстов отражает разнообразие обращений литературы к теме суицида. В небольшом разделе мы должны были представить те виды художественной интерпретации темы самоубийства, которые могут вызвать интерес у современного читателя. Так, здесь нет текстов, где используются столь популярные лет сто назад приемы, когда самоубийство выступало последним аргументом в борьбе с бедностью, социальным унижением или точкой в истории безответной любви. Каждый из рассказов или текстовых фрагментов раздела представляется как один из инвариантов пути сквозь «потемки души» к крушению человека, отдельного человека-самоубийцы, в конфликте с этическими и эстетическими концепциями, политическими и культурными системами.

Открывает ряд художественных текстов знаменитый фрагмент из египетского папируса времен XII династии, о котором уже шла речь во введении к историко-философскому разделу. Этот текст явно культового назначения вошел в культурный обиход под названием «Беседа разочарованного со своей душой» в немецких и английских переводах в конце XIX века, когда самоубийство превратилось и в серьезную социальную проблему урбанизированных стран, и в модную эстетизированную тему художественных произведений. Этот текст европейская культура интерпретировала как апологию добровольного принятия смерти, образ превосходства осмысленного отказа от земной жизни и ее пороков.

Кому мне открыться сегодня?

Братья бесчестны,

Друзья охладели.

Мне смерть представляется ныне

Исцеленьем больного,

Исходом из плена страданья.

Таким образом, аргументы героев эпохи «fin du siecle» получали как бы освящение древностью. Интересно, что авторы первого русского перевода «Беседы разочарованного со своей душой» для массового читателя И. Кацнельсон и Ф. Мендельсон сочли необходимым в предисловии к сборнику «Фараон Хуфу и чародеи» (М., 1958) уточнить, что «эта несложная философия очень характерна для представителей обреченного класса, инстинктивно чувствующих неотвратимость своей гибели». Необходимость «отстраниться» являлась характерной особенностью любой публикации с «самоубийственным» мотивом в советское время.

Все остальные произведения, вошедшие в раздел, относятся к литературе Нового и Новейшего времени.

Выбор фрагмента из романа Германа Мелвилла (1819-1891) «Моби Дик» (глава «Кузнец») обусловлен тем, что весь роман является как бы развернутой метафорой добровольного ухода в «иномирие» Океана, Природы, отказа от «земной жизни» ради вызова, брошенного человеком Творению и его чудищам. По сегодняшний день современная литература в жанре «фэнтези» постоянно прибегает к перифразам из романа Мелвилла именно тогда, когда речь идет, например, о конце Земли и цивилизации как следствии коллективного самоубийства человечества. Можно сослаться на рассказы современного фантаста Харлана Эллисона. В главе «Кузнец» выведен персонаж, формально «оставшийся в живых» после саморазрушения и уничтожения микросоциума (семьи). Кузнец, почитающий себя мертвым, существует на грани миров как мифологический персонаж, обслуживающий переход между мирами. С помощью этого персонажа Мелвилл ещз раз указывает на то, что его герои уходят действовать в мир, противоположный человеческому, и этот уход не подразумевает возвращения.

Если американский писатель XIX века основным конфликтом считал противостояние человека основам мироздания, Природе, то европейцы в тесноте Старого Света эстетизировали душевное устройство, и самоубийство оказывалось результатом конфликта внутри одной человеческой души.

Таких авторов, как Шарль Бодлер (1821-1867), Ги де Мопассан (1850-1893), Анри де Ренье (1864-1936), в наше время называют «культовыми», подразумевая, что их тексты питают своими образами самопознание и самопонимание общества, а часто и оформляют внешние поведенческие модели. Не одно поколение европейских читателей именно через французскую психологическую новеллу приобщалось и к тайне самоубийства как непостижимого разрыва жизненной ткани через ее эстетическое преодоление.

В новелле Мопассана «Самоубийца» встречаем знакомый, казалось бы, пушкинский мотив: «И с отвращением читая жизнь мою...» Но герой Мопассана не поэт, не творческая личность, привыкшая к самопознанию, нет, поток своей жизни в обратном порядке — от зрелости к детству — перечитывает вполне заурядный человек и в ужасе открывает, что жизненный путь — это путь к ухудшению, провалу, путь порчи чистой детской души и... останавливает эту порчу, прерывая путь. Мопассановская идея, что приговор над собой осуществляет не преступная, но мельчающая и пустеющая душа, находит свое продолжение в модернистской драме и новелле, предметом интереса которых становится как раз душевная бездна.

В новелле Шарля Бодлера «Веревка» фабульное самоубийство привлекает наше внимание к межкультурным провалам, их непреодолимости. Подросток кончает с собой, ибо не в силах вернуться из субкультуры эстетизма в лоно простонародной культуры, к которой принадлежит по рождению. В финале это несущее гибель межкультурье подчеркивается как раз отношением к акту самоубийства: противопоставляется почти мистическое преклонение перед непостижимостью случившегося у эстета-рассказчика грубому суеверию мещанской семьи.

Миниатюра Анри де Ренье «Неизъяснимое» — концентрированный образ одноименного состояния, при котором самоубийство рассматривается как следствие особого откровения. Собственную жизнь отменяет благополучный, спокойный, удовлетворенный эстет, не-изъяснимость — единственное объяснение. Ирония и изысканность стиля Ренье подчеркивают психологический абсурд самоубийства от эстетства.

Большинство включенных в раздел текстов демонстрирует при различной тематике и художественных средствах общую семантическую функцию «самоубийственного мотива». Эту функцию можно обозначить как рубец или шрам культурного слома, то есть, если в жизненной ткани самоубийство зияет черной дырой непостижимости, то в художественной, напротив, выразительно маркирует барьер, границы ментальных переходов, будь это переход исторический, слом времен, сословные потери, изменение имущественного статуса или веры.

Пожалуй, яснее всего это видно на примере творчества японских писателей. Самоубийственная невозможность жить не является предметом интереса старинной японской литературы; в те времена, когда самоубийство было вписано в японскую культуру и регламентировано ею. Но когда начинается культурный распад и мир японского сознания атакован европейским видением, европейскими категориями мироописания, это явление становится предметом творческого интереса в новояпонской литературе.

Собрание текстов, посвященных суициду, сегодня невозможно представить без японских авторов или тем. Японская культура помещала суицид на почетное место, и это приковало к себе внимание европейцев. В данном разделе мы помещаем новеллы двух знаменитых японских писателей-самоубийц Рюноскэ Акутагавы (1892-1927) и Юкио Мисимы (1925-1970). «Жизнь идиота» Акутагавы — это поток сознания, отражающий ад его существования. В этом произведении находим и культурный слом — невозможность жить в традиционном японском укладе и невозможность раствориться в европейской культуре. Орудием пыток герою представляются, например, полки с книгами европейских авторов. Бесконечная цепь гибельных страхов, абсурда, не узнаваний инкрустирована в тексте краткими упоминаниями традиционных японских самоубийств, совершаемых второстепенными персонажами. В «Жизни идиота» находим отражение мучительного страха безумия и страданий творческой невыразимости. В 1927 году 35-летний Акутагава, с ранних лет одержимый идеей добровольного ухода из жизни, принял смертельную дозу веронала.

Юкио Мисима — может быть, самый известный в мире японский писатель. В Советском Союзе его, однако, не переводили и не печатали, во-первых, как апологета японского милитаризма, а, во-вторых, как ритуального самоубийцу. Мисима — свидетель разрушения японской культуры, ее вестернизации — поставил в центр своей эстетики символические фигуры японской традиции, гибнущие в современном мире. Дабы избежать гибели, герои Мисимы уходят из жизни добровольно и «красиво» традиционным ритуальным путем. Именно таков ставший хрестоматийным рассказ «Патриотизм», сюжетом которого является парное самоубийство молодоженов. В последние годы жизни писатель попытался перенести свой художественный мир в практику жизни и в 1970 году поднял на захват военной базы группу боевиков студенческой патриотической организации. После подавления мятежного выступления Юкио Мисима и один из его спутников совершили харакири. Фотография отрубленной головы знаменитого японского эстета обошла мир. Пожалуй, одной из своих вне художественных целей он добился, его смерть стала самым громким из писательских самоубийств всех времен и народов.

Свод текстов зарубежных авторов завершает произведение великого слепца, классика постмодерна Хорхе Луиса Борхеса (1899-1986). Борхес не только повторяет название первой апологии самоубийства Нового времени, трактата Джона Донна «Биатанатос», но комментирует, интерпретирует его. Пронзительная ирония Борхеса трактует эзотерическую задачу трактата Донна как доказательство самоубийства Христа. Идя дальше, Борхес предполагает возможным само существование человека и его истории как плодов самоубийства божества.

Ряд текстов раздела представляет русскую литературу. Как уже отмечалось выше, в России проблема самоубийств возникла в пореформенную эпоху, так как сопутствовала процессу ломки традиционных культурных установлений, то есть потере корней огромными людскими массами, миграции, урбанизации и пр., привлекла, прежде всего внимание писателей (Ф. Достоевский, Л. Толстой), но в начале XX века произошло то, что назвали эпидемией самоубийств, причем самоубийств в среде молодежи и интеллигенции. Общество не могло не обратить внимания на то, что добровольно уходят из жизни люди очень начитанные, и гневно вопрошающие взгляды обратились к литературе как к источнику самоубийственных идей. Писателям пришлось выдержать обвинения в создании провоцирующих на самоубийство произведений, а в 1912 году ответить на специальный опрос журнала «Новое слово»: «Как вы относитесь к проблеме самоубийства?» Резко отрицательно отнеслись к суициду как способу решения какой-либо проблемы почти все писатели, в том числе и те, в произведениях которых часто встречались «соблазны самоубийством», — Л. Андреев, А. Куприн, М. Арцыбашев. Так в России литература в очередной раз получила признание в своем превосходстве над жизнью.

Мы почти не включили в раздел те произведения русской прозы, которые были напрямую связаны с разочарованием молодежи в протесте и борьбе, с нигилистическим отчаянием перед «опустевшими небесами», с эпохой безвременья. Не включили, прежде всего потому, что эти произведения, как правило, иллюстративны и представляют ситуацию суицида молодых атеистов, революционеров, неудачников с прямотой и простотой протокола о вскрытии или статистического отчета.

В неожиданно юмористическом и пародийном духе трактуют тему самоубийства маленький рассказ Антона Чехова (1860-1904) «Два газетчика». Любое напряжение требует разрядки, и одна из самых серьезных, пугающих тем тоже подлежала разоблачению, особенно когда стала модной, популярной, разменной. Чеховский рассказ полон иронии и игры с культурными кодами. Один персонаж с удовольствием живет, умело, манипулируя разнообразными сообщениями о плодах цивилизации, а другой «с таким же удовольствием» и от той же цивилизации вешается. Опять «культурная» граница: один — внутри и живет, другой — вне и... «уходит». Других причин и нет, как бы замечает Чехов.

Корней Чуковский в статье «Самоубийцы» 1912 года указывал на «половой вопрос» как на один из гибельных жизненных этапов наряду с революцией и «эстетикой». В творчестве Ивана Бунина (1870-1953) «половой вопрос» трансформируется в тонкое, для русской литературы новое обращение к эротике как к испытанию души. Эрос и Танатос оказываются неразлучны в бунинской прозе, и это касается не только помещенного в разделе «Дождя», но и «Митиной любви», «Гали Ганской». В этих новеллах одиночество, которое сопряжено с приобщением к эротическому погружению, оборачивается суицидом, в других бунинских рассказах — убийством («Легкое дыхание»).

Нередко художественные тексты как бы отражают ответы писателей на вопросы анкеты об отношении к суициду. Самоубийство часто связывали с душевной незрелостью, ленью, скукой (ср. с «опустошенностью» у Мопассана). Так, рассказ Александра Куприна (1880-1960) «Брегет» со своей несколько искусственной фабулой показывает вынужденное самоубийство в ситуации угрозы потери чести. Это чистая литературщина, игра с традицией, намеренно лишенная социальной актуальности.

Рассказ-стилизация Александра Грина (1880-1932) о том, как слепой промахнулся, стреляя в себя, и этот неудачный выстрел устранил причину самоубийства («Судьба, взятая за рога»). Нужно оценить, насколько серьезно и высокопарно сильный романтический герой готовится к смерти («смерть улыбалась ему»). Спасает героя именно стремление остаться в романтических рамках — эффектно и душераздирающе пасть на глазах любимой женщины.

Недостижимая идеальная возлюбленная, пришедшая из прошлого, уводит в добровольное небытие русского художника в Париже (новелла Георгия Иванова (1894-1958) «Невеста из тумана»). Эмиграция и ностальгия создавали и в литературе, и в жизни ситуацию суицидального риска. В новелле писателя-эмигранта «невеста из тумана» воспринимается как метафора утраченной русской культуры, утраченного источника вдохновения и смысла жизни.

Можно сказать, что последняя пьеса обэриута Александра Введенского (1904-1941) «Где. Когда» продолжает традицию иронического осмысления темы. Можно бы, да останавливают даты. В 1941 году написана эта пьеса — квинтэссенция прощаний всех самоубийц литературы, пересказанная парадоксальным художественным языком, в котором предсказуемость и грамматическая правильность порождают логический абсурд: «И так попрощавшись со всеми он аккуратно сложил оружие и вынув из кармана висок выстрелил себе в голову». Зная, что Введенский и все остальные члены литературной группы ОБЭРИУ были репрессированы, нельзя не увидеть в этих строках, что самоубийством при сталинском режиме были творческая дерзость и нонконформизм. В том же 1941 году в сентябре Введенский был арестован, в декабре его не стало.

Прощай тетрадь.

Неприятно и нелегко умирать.

Прощай мир. Прощай рай.

Ты очень далек человеческий край.

Место смерти — прочерк, причина — прочерк.

А. А. Мисюк

Поэзия Древнего Египта. [Спор разочарованного со своей душой]

Первая жалоба 

Видишь, имя мое ненавистно

И зловонно, как птичий помет

В летний полдень, когда пылает небо.

Видишь, имя мое ненавистно

И зловонно, как рыбьи отбросы

После ловли под небом раскаленным.

Видишь, имя мое ненавистно

И зловонно, как утиное гнездовье

В тростниках на болоте гнилотворном.

Видишь, имя мое ненавистно

И зловонно, как болотная тина,

Как рыбачьи отрепья и невод.

Видишь, имя мое ненавистно

И зловонно, как дыханье крокодилье,

Как житье с крокодилами в соседстве.

Видишь, имя мое ненавистно

И зловонно, как напраслина, которой

Очернили жену перед мужем.

Видишь, имя мое ненавистно

И зловонно, как навет непристойный

На отрока, чистого сердцем.

Видишь, имя мое ненавистно

И зловонно, словно город-изменник,

Что задумал от царства отложиться.

Вторая жалоба 

Кому мне открыться сегодня?

Братья бесчестны,

Друзья охладели.

Кому мне открыться сегодня?

Алчны сердца,

На чужое зарится каждый.

Кому мне открыться сегодня?

Раздолье насильнику,

Вывелись добрые люди.

Кому мне открыться сегодня?

Худу мирволят повсюду,

Благу везде поруганье.

Кому мне открыться сегодня?

Над жертвой глумится наглец,

А людям потеха — только!

Кому мне открыться сегодня?

У ближнего рады

Последний кусок заграбастать!

Кому мне открыться сегодня?

Злодею — доверие,

Брата — врагом почитают.

Кому мне открыться сегодня?

Не помнит былого никто.

Добра за добро не дождешься.

Кому мне открыться сегодня?

Друзья очерствели,

Ищи у чужих состраданья!

Кому мне открыться сегодня?

Потуплены взоры,

От братьев отвернуты лица.

Кому мне открыться сегодня?

В сердцах воцарилась корысть.

Что толку — искать в них опоры?

Кому мне открыться сегодня?

Нет справедливых,

Земля отдана криводушным.

Кому мне открыться сегодня?

Нет закадычных друзей,

С незнакомцами душу отводят.

Кому мне открыться сегодня?

Нету счастливых,

Нет и того, с кем дружбу водили.

Кому мне открыться сегодня?

Бремя беды на плечах,

И нет задушевного друга.

Кому мне открыться сегодня?

Зло наводнило землю,

Нет ему ни конца, ни края.

Третья жалоба 

Мне смерть представляется ныне

Исцеленьем больного,

Исходом из плена страданья.

Мне смерть представляется ныне

Благовонною миррой,

Сиденьем в тени паруса, полного ветром.

Мне смерть представляется ныне

Лотоса благоуханьем,

Безмятежностью на берегу опьяненья.

Мне смерть представляется ныне

Торной дорогой,

Возвращеньем домой из похода.

Мне смерть представляется ныне

Небес проясненьем,

Постижением истины скрытой.

Мне смерть представляется ныне

Домом родным

После долгих лет заточенья.

Четвертая жалоба 

Воистину, кто перейдет в загробное царство –

Будет живым божеством,

Творящим возмездье за зло.

Воистину, кто перейдет в загробное царство –

Будет в ладье солнечной плыть,

Изливая оттуда благодать, угодную храму.

Воистину, кто перейдет в загробное царство

Будет в числе мудрецов, без помехи

Говорящих с божественным Ра.