Анри де Ренье. Неизъяснимое

Жильберту де Вуазену 

«Когда вы получите это письмо, дорогой друг, меня больше не будет в живых. Запечатав его и передав моему верному Франсуа, который сейчас отнесет его вам, я выну из ящика того самого стола, за которым пишу, свой револьвер и лягу на диван. Там меня и найдут мертвым. Я надеюсь, что брызнувшая кровь не слишком испортит восточный ковер, которым он покрыт. Если шелковистый пурпур его шерсти не будет очень поврежден, примите его на память обо мне; вам нравились эти цвета, зловещие и матовые, и благородный персидский ковер.

Хотя вы и наименее любопытный из всех друзей, вы все же, без сомненья, захотите узнать, почему я кончаю с собой. В самом деле, я еще молод, богат, здоров. Во мне нет никаких душевных или телесных недостатков, которые заставляют искать смерти; разве что некоторая склонность к меланхолии, некоторая незанятость. Но разве у меня недостаточно возможностей, чтобы рассеять эту склонность средствами, которые я мог бы разумно и с успехом применить? Разве чтение, путешествия, дружба — не те радости, которые помогают нам жить? Конечно, да, и тем не менее я сейчас умру.

Если бы у меня были романтические вкусы, и я хотел бы из посмертного кокетства заинтриговать верного и испытанного друга, ничего не было бы проще, как заставить предположить, что меня побудили к такому поступку таинственные причины страстного или трагического, по моему выбору, характера. Но я не любитель этих замогильных осложнений и предпочитаю, поэтому попросту изложить вам обстоятельства, которые подготовили принятое мною несколько времени тому назад решение, по-видимому, столь странное, которое я сейчас выполню.

Есть люди, дорогой мой, которые убивают себя из-за любви или скуки, малодушия или отвращения, вследствие тщеславия или из жажды справедливости. Так вот, я не следую ни одному из этих побуждений. Я ни перед кем не виновен и не собираюсь никого удивлять... Я не поддаюсь ни страху, ни отчаянью. Жизнь моя вполне терпима. Ничто меня не тяготит и не угнетает. Наоборот, я сейчас даже обладаю очаровательной возлюбленной, и тем не менее, закончив это письмо, я убью себя там, на диване, на прекрасном персидском ковре, темный пурпур которого пленяет мой взор.

Это странно, не правда ли? Тем более что я не пьян и не безумен. Я сказал бы даже: то, что я собираюсь сделать, кажется мне вполне разумным и естественным, хотя я не вижу в том никакой пользы. Несмотря на это, я чувствую, что не могу поступить иначе. Это кажется мне столь же неизбежным действием, как дышать, — действием простым и необходимым. Вся моя жизнь была лишь скрытым к тому приготовлением. Такова, очевидно, моя судьба...

Мы очень часто принимаем внешние совпадения, сопровождающие наши поступки, за их причины. Рассуждая таким способом, я мог бы выставить причиной моей смерти женщину, так как указания относительно того, что во мне происходит и в чем заключается мое, сказал бы я, предназначение, обнаружились в присутствии женщины; но, по правде сказать, она играет в этом не большую роль, чем камни мостовой или деревья пейзажа, и если я вызываю в этот момент ее образ, то отнюдь не затем, чтобы вмешать ее в то, что со мной случилось, но потому, что мне приятно вспомнить в последний раз ее прелесть и красоту...

Особа эта как раз и есть та очаровательная возлюбленная, о которой я только что упомянул. Ее зовут Жюльета. Она француженка. Ее сестра замужем за американцем. Я встретился с ними в прошлом году на Босфоре, где проводил лето. Я жил в Терапии, они тоже. Меня представил им один общий знакомый. Мы понравились друг другу — Брауны (назовем их хотя бы так), Жюльета и я. Мы жили в одном отеле и встречались каждый день.

Я впервые обнаружил нечто однажды после полудня в начале сентября. Было слишком жарко, чтобы ехать в Стамбул, и мы уговорились отправиться все вместе в коляске в местность, называемую Поль Хане, что значит Долина Роз. Это живописная долина, на некотором расстоянии от Терапии и Биюк-Дере. Там, в тени деревьев, находится маленькое турецкое кафе, где на террасе можно хорошо отдохнуть в прохладе, под шум фонтанов, попивая великолепный кофе и куря душистые папиросы.

Мы сидели вокруг маленького столика, Брауны, Жюльета и я, лениво прислушиваясь к шепоту воды и листьев и грызя фисташки и турецкие сласти, когда вдруг я ощутил что-то неизъяснимое. Говоря «неизъяснимое», я употребляю самое точное выражение. Нечто значительное и почти неуловимое произошло во мне. Возникло какое-то неопределенное и непосредственное чувство, смешанное с уверенностью, что с этого момента я перестал быть тем, чем был до сих пор. Желая скрыть свое волнение, я поднес чашку к губам, но с такой неловкостью, что Жюльета рассмеялась и спросила меня, что со мной.

Этот смех был волшебным знаком, рассеявшим мое смущение. Что за глупость! И как я не понял сразу, что то, что я почувствовал, была просто-напросто любовь? Разве это не было естественным объяснением того состояния, в каком я находился? Я был влюблен в эту самую очаровательную молодую женщину, которая сидела тут же и смех, который сливался с шепотом ручьев и листьев, в маленьком кафе Долины Роз, где ее светлое лицо казалось тоже цветком...

Такое объяснение меня успокоило. В состоянии влюбленного не было ничего, что могло бы мне быть неприятным, так как не было никаких оснований предполагать, что Жюльета ответит неблагосклонно на мое чувство. Она была замужем, но я знал от ее зятя Брауна, что она плохо жила с мужем. Брауны взяли ее с собой путешествовать именно для того, чтобы избавить ее от мужа, который к тому же не слишком дорожил ею. Мне оставалось только открыть ей свои чувства. В удобных случаях не было недостатка.

Один из них тотчас же подвернулся. На следующий день Браун, выходя из каика на набережной Терапии, повредил себе ногу. Ничего опасного не было, но требовался покой в течение некоторого времени. Пока г-жа Браун сидела около мужа, я предложил ее сестре сопровождать ее на прогулках. Предложение это после небольшого колебания было принято. Было решено, что на следующий день мы вдвоем отправимся в Скутари посетить дервишей и осмотреть Большое кладбище.

Это удивительное место — кладбище в Скутари. Вам, конечно, приходилось читать его описания, и вы представляете себе бесчисленные могилы, сгрудившиеся в тени вековых кипарисов. Там я объяснился с Жюльетой. Мы вышли из коляски и сели в стороне на опрокинутом памятнике. Я взял руку Жюльеты, и она не отняла ее. Сквозь деревья виден был Босфор, сверкающий и голубой. Вороны летали, черные в ясном небе... Вероятно, я говорил убедительно, так как Жюльета дала мне понять, что мои слова ее не оскорбляют, что в ее печальной жизни верная преданность была бы утешением, и если бы я удовольствовался только дружбой, то она была бы этим счастлива. Что касается любви, то она отказалась от нее навсегда. Но, говоря это, она разрешала мне некоторые проявления нежности и, как мне показалось, не осталась к ним равнодушна; это дало мне надежду, что решение ее не бесповоротно.

Эта прогулка с Жюльетой должна была бы вызвать во мне блаженное состояние, которое порождается в нас предвкушением наслаждения. Конечно, меня пленяла мысль, что Жюльета когда-нибудь, вероятно, станет моей возлюбленной.

Я не раз вспоминал наш разговор в Скутари. Передо мной снова вставали высокие кипарисы, памятники с чалмами, улыбающееся лицо молодой женщины, ее рука в моей, но все это представлялось мне так, словно я сам был лицом посторонним. Это не было той сокрытой целью моей жизни, таинственное и неизбежное откровение которой, я чувствовал, близилось.

В таком странном душевном состоянии прошли для меня последние недели пребывания Браунов в Терапии. У меня не было больше случая остаться наедине с Жюльетой. Браун быстро поправлялся, и г-жа Браун или ее муж вечно бывали с нами третьим лицом. Близилось время отъезда. Перед возвращением во Францию Брауны захотели побывать на Большом базаре в Стамбуле, чтобы купить там что-нибудь на память о путешествии, и попросили меня свести их туда.

И аот однажды после полудня мы отправились Зродить по галереям базара, переходя от ювелиров к продавцам ароматов, от продавцов тканей к продавцам редкостей. Когда мы находились в той части базара, что зовется Безастаном, там, где выставлены всевозможные безделушки, случилось так, что Жюльета и Брауны зашли что-то купить, а я остался один среди пестрой местной толпы. Я хотел повернуть и присоединиться к своим спутникам, как вдруг мое внимание было привлечено человеком, влезавшим на нечто вроде прилавка и делавшим мне знаки через головы прохожих.

Это был здоровенный бородатый мужчина, продававший оружие. Пистолеты, палаши, ятаганы, сабли всевозможных родов грудой лежали перед ним. Увидев, что я подхожу, он слез. Я смотрел на него. Он поднялся внезапно, держа в руке длинные кривые ножны, откуда красивым боевым взмахом извлек клинок. Клинок скользнул из своей кожаной оболочки, светлый, мощный, острый, с предательской и вкрадчивой легкостью. И, вынимая его, человек смотрел на меня с долгой усмешкой, обнажавшей белые зубы среди темных волос; стоя в лучах солнца, он казался изображением самого Рока.

Я долго бы еще простоял, не спуская с него глаз, если бы Жюльета не пришла сказать мне, что Брауны направились в ковровый магазин старого Дауда. Там мы встретились снова. И там я купил этот пурпурный ковер, на котором буду лежать распростертый через несколько минут.

Обнимая гибкую талию раздетой Жюльеты, я много думал о своем решении, которое намерен сейчас осуществить. Так возникла во мне настоятельная и необъяснимая в нем потребность. Вам известны теперь обстоятельства, которые ему предшествовали и его сопровождали. Вот для чего вызвал я пред вами образы Жюльеты, маленького турецкого кафе в Долине Роз, кипарисов, памятников Скутари и продавцов сабель в Безастане.

Для меня же это — последнее удовольствие, потому что, когда умираешь, ничего не может быть приятнее, как вспомнить о нежном лице, прекрасной стране и красивом жесте...»