Кузнецова Агния Александровна 7 страница

Как и когда это случилось? Чего не заметили, что проглядели она, Людмила Сергеевна, и воспитатели? Задатки, склонности? Чепуха, они не передаются, а прививаются. Каким образом пример для всех, активистка превратилась в эгоистичное, самодовольное и наглое создание? Может, дело именно в том, что слишком часто и много подчеркивали, что она такая и сякая, расхорошая? От неумеренных похвал головы кружатся, взвиваются кверху носы и у зрелых, взрослых людей... Всегда ставили ее в пример, в особое положение, вот и поверила в свою исключительность. А где уж исключительным снисходить до обязанностей! Они их признают только для других, сами имеют одни права. И чем больше прав, тем меньше обязанностей.

Физический вывих исправить легко. Душа – не лодыжка: нельзя дернуть и поставить на место... Нотации не помогают. Наказания озлобят. Поверить в свою исключительность куда как легко, а отказаться от нее – попробуй-ка!.. Единственное средство – создать человеку такие условия, чтобы он не стоял ни над кем, чтобы вокруг были такие же, равные. Равенство – наилучшее лекарство от зазнайства, а труд – от паразитизма... Жалко? Да, трудно ей придется. Не раз поплачет, посетует на жестокость... Ничего. Пока хрящи не превратились в кости, выправить можно. Потом останется только ломать. Это больнее, да и не всегда помогает. И нужен урок остальным. Маленькие смотрят на нее с обожанием – она ведь красивая, умная, старшая! – и подражают, как обезьянки.

На собрание пришли все ребята, но, в отличие от обычных сборов, не смеялись, громко не разговаривали. Алла, пренебрежительно прищурившись, оглядела собравшихся и отвернулась к окну.

– На повестке дня один вопрос, – объявил Митя, – о поведении Аллы Жуковой... Вы скажете, Людмила Сергеевна?

– Да. – Людмила Сергеевна встала, оглянулась на Аллу, но та упорно смотрела в окно и пренебрежительно щурилась, только щеки ее слегка заалели. – Мне так же, как и вам, ребята, – вздохнув, сказала Людмила Сергеевна, – тяжело и больно, что вопрос о поведении Аллы вынесен на обсуждение... Год назад она была председательницей нашего совета отряда, была примерной воспитанницей, призывала других к дисциплине и усердной, честной работе. А теперь мы должны говорить о ней. Алла перестала интересоваться жизнью детдома. Она считает, что уже стала взрослой и у нее нет времени. Допустим, хотя это не так. Но Алла не хочет ничего делать, отказывается работать. А этого допустить мы не можем! Детский дом – коллектив. Здесь нет лучших и худших, у всех одинаковые права и одинаковые обязанности. Каждый должен работать в меру сил и умения, работать и для других, потому что другие работают для него. Алла же решила, что имеет право ничего не делать для других, но все обязаны делать для нее и за нее. Вы помните, как запутался Толя Савченко. Толя ошибся, но он понял свою ошибку и исправился. Алла уже большая девочка, она не ошибается, а делает это сознательно. Я много раз говорила с ней, Ксения Петровна – тоже, и всё безрезультатно. Пусть теперь она всем объяснит свое поведение. Еще не поздно исправить. Может быть, она осознала, что поступает неправильно, и исправится. А может быть, вы просто согласитесь, что она имеет право ничего не делать и вы все будете за нее и на нее работать?

Людмила Сергеевна села. Ребята перевели хмурые взгляды с директора на Аллу.

– Говори! – сказал ей Митя.

– Как же! – огрызнулась Алла. – На меня будут наговаривать, а я должна оправдываться?

– Встань! – жестко сказал Митя.

– Не буду я вставать – я не подсудимая!..

– А Людмила Сергеевна подсудимая? – повысил Митя голос. – Она встает, а ты будешь барыней сидеть? Встань!

– Вставай, вставай! Нечего! – закричали ребята.

Многим из них приходилось стоять перед советом отряда, когда Алла сидела на председательском месте. А теперь она посмела отказаться от того, к чему понуждала других?!

– Ну и встану, подумаешь... – Алла вскочила. – Только все равно вы не имеете права меня судить. И директор на меня наговаривает, придирается, оскорбляет. Вы не имеете права меня оскорблять! Я знаю, я узнавала... Я не стану делать все, что ей захочется. Это маленьких она пускай уговаривает, а я не маленькая. По закону, я имею право жить в детском доме, и всё. Ничего вы мне не сделаете! Вы хотите, чтобы я занималась всякой ерундой и плохо училась? Мой долг – хорошо учиться, и я буду его выполнять. А заставлять меня никто не имеет права...

Аллу любили и уважали, ей завидовали и подражали. Даже когда она перестала быть председательницей, ее слово по-прежнему было решающим, поступки – выше критики. Узнав, что на собрании будут обсуждать ее поведение, ребята растерялись: как ее можно осуждать, если осуждала всегда она и осуждала правильно? Но чем больше говорила Алла, чем больше смотрели они на раскрасневшееся, искаженное злостью красивое лицо, тем скорее первоначальную неловкость вытесняло раздражение. Что она воображает? Кто она такая, чем лучше других? Подумаешь – учится! А они что, не учатся?

Один за другим ребята вставали и стыдили Аллу, напоминали, как она призывала других, требовала их наказания, а теперь сама хочет стать барыней, жить на всем готовом. Алла презрительно кривила губы, бросала уничтожающие взгляды на ораторов.

Лешка сидел у самой стены, позади всех. Ему было жалко Аллу, его возмущало то, что говорили о ней. Он страдал так, как если бы говорили все это о нем самом. Но он молчал – это было справедливо.

– Что ж нам говорить? – сказал Яша, выступавший последним. – Алла была лучшей среди нас, мы ею гордились... А теперь она не хочет нас слушать, не уважает коллектив. Она просто презирает нас... И я не знаю, что мы теперь должны делать... – Он посмотрел на Людмилу Сергеевну. – Мы постановим, а она не будет подчиняться...

– Конечно, не буду! – крикнула Алла.

– Яша сказал правильно, – поднялась снова Людмила Сергеевна. – Алла перестала уважать коллектив, считаться с ним. Она думает, что стоит выше коллектива и ей все позволено... Это самая скверная и тяжелая болезнь. Лечить ее нужно решительными мерами. Поэтому я предлагаю обсудить вопрос об исключении ее из детского дома...

– Вы не имеете права! – крикнула Алла.

– Не беспокойся – имеем.

С минуту длилось растерянное молчание.

– А как же?.. – несмело спросил кто-то.

– Я была в гороно, в техникуме и договорилась. Учится она хорошо, ей дадут место в общежитии и стипендию. Мы должны думать не о том, как ее наказать, а о том, как ей помочь, исправить ее. Мы уже не можем на нее повлиять, пусть повлияет сама жизнь. Ей шестнадцать лет. Другие в этом возрасте работают, живут самостоятельно. Вот пусть и она поживет самостоятельно. Здесь она на всем готовом, там ей придется самой заботиться о себе, самой работать... А работа – самое лучшее лекарство от зазнайства. Здесь она находится в исключительном положении, а там будет в таком же, как и остальные студенты. Ей будет трудно, но не труднее, чем другим. Это не страшно. Страшно, когда человеку легче, чем всем остальным, и он поэтому начинает думать, что он лучше остальных...

Алла ушла на следующий день. Уложив в корзинку свое «приданое» – белье, платья и учебники, – Алла вышла из спальной.

Во дворе, не сговариваясь, собрались все. Это был не такой уход, к какому готовили ее и какого желали все. Но Алла уходила в самостоятельную жизнь, и ее жалели, о ней тревожились. Как-то ей там будет? Уживется ли? Сумеет ли?

Окруженная галчатами, Анастасия Федоровна украдкой вытирала слезы. Прячась за внушительной фигурой своей наставницы, маленькие девочки всхлипывали. Хмурились ребята, печально смотрели на Аллу старшие девочки. Из кухни, скорбно поджав губы, вышла Ефимовна.

Увидев собравшихся, Алла на секунду приостановилась, потом горделиво вскинула голову и, ни на кого не глядя, по­шла через двор. Губы ее кривились в пренебрежительной усмешке, но тонкие, выщипанные брови придавали лицу удив­ленно-глуповатое выражение. Она никого не поблагодарила, ни с кем не попрощалась. Так и не произнеся ни слова, она прошла мимо собравшихся, отворила калитку и скрылась за распустившимися кустами акаций.

Людмила Сергеевна поспешно ушла к себе. Хмурясь, разбрелись ребята. Лешка с тоской смотрел на кусты, за которыми исчезла Алла, унося свою корзинку. Неужто унесла она только то, что было в этой корзинке: несколько книжек и тряпки? Как можно было уйти вот так, ни на кого не оглянувшись, ни о чем не пожалев?..

35

Лешка завидовал целеустремленности друзей. Каждый занимался чем-нибудь одним, а его тянуло и на водную станцию, и в физический кабинет, где Митя добывал молнии из электростатической машины, и хотелось, как Наташе, изучать животный мир моря, который носил такие звучные названия – планктон, нектон и бентос... Он не прочь был побывать и на раскопках Пантикапеи, куда собирался Толя Крутилин, едущий на лето к тетке в Керчь, но больше всего ему хотелось пойти на завод, каждую ночь в полнеба вздымавший зарево над городом.

Однажды у Гущина Лешка застал Сергея Ломанова. Пути Витьки и Сергея разошлись, но они были соседями, остались приятелями и иногда забегали друг к другу. Лешке нравился добродушно-насмешливый тон, каким разговаривал Сергей, нравилась его простая форма ремесленника, уверенность знающего себе цену человека. Они оставили погруженного в бимсы и шпангоуты Витьку и пошли к Сергею. Он показал Лешке свои учебники, тетради, рассказал, как занимаются в ремесленном, проходят практику. Лешка слушал с интересом, но без увлечения. Заметив это, Сергей замолчал, прищурившись, посмотрел на него:

– Эх, ты! Думаешь, просто, да? А ты понимаешь, что такое сталевар? Ничего ты не понимаешь! Да сталевар – это же... на нем все держится!

– Как это – всё?

– А вот так... Вот если сразу, допустим, сделается так, что нет ни железа, ни стали. Совсем нет, понимаешь? Вот перо, так? Его не будет – и нечем будет писать. И бумаги не будет – ее ведь сделали машины. Нет ни плуга, ни трактора – нечем пахать землю... Электричества нет, даже нет керосина, потому что его делают из нефти, а ее добывают ма­шины. И никаких фабрик и заводов. Ни угля, ни железной дороги, пароходов, самолетов... Даже домов нет – попробуй-ка построить дом без железа и стали! За что ни возьмись... Да если у человека отнять железо и сталь, что у него останет­ся в руках? Камень да палка. Он же снова станет дикарем, как в каменном веке!.. Сталевар – это, брат, главный человек на земле! А ты говоришь...

Лешка ничего не говорил. Его поразило предложение представить мир без железа и стали. Они были всюду. Вилка и нож, которыми он ел, были из стали; Ефимовна варила обед в покрытых эмалью железных кастрюлях на чугунной плите; над улицей скрещивались, нависали провода; форточка, которую он открывал, держалась на железных петлях и крючке; семитонный грейфер портового крана и весь кран были из стали; «Николай Гастелло» и все, все пароходы были из железа; железной цепью звенел Налёт, железом был подкован Метеор; ожившей сталью гремели на улицах автомашины, и даже каблуки Лешкиных башмаков были подбиты железными гвоздями... Раньше он никогда об этом не думал, и теперь у него даже перехватило дыхание от этого открытия. Казалось, на гигантский стержень укреплено, нанизано все окружающее, и стоит выдернуть этот стержень, как все потеряет прочность, форму, сомнется, рассыплется в прах. Это было похоже на чудо, и стальное чудо это делали люди там, где никогда не гасли факелы «Орджоникидзестали». Его делал – учился делать – и этот русоволосый паренек с широким улыбчивым лицом...

Лешка набросился на Сергея с расспросами, заново пересмотрел все его книжки, благоговейно трогал корявые, колючие края «плюшки» – расплющенного для лаборатории кусочка стали – и допытывался, трудно ли поступить в ремес­ленное и примут ли его, Лешку. Поступить, оказалось, можно, но пока не примут – надо кончить хотя бы шесть классов, как кончил их Сергей.

– Теперь знаешь какой рабочий класс? Не на глазок работают, – сказал Сергей. – Образование надо!

Лешка приуныл. Ему хотелось бы сразу, немедленно пойти в ремесленное. Ну ничего – до окончания шестого оставалось немного. Он ушел, унеся учебник подручного сталевара – пока просто так, почитать – и уверенность, что станет таким же, как и Сергей Ломанов.

Все ребята, каждый из них, были увлечены своим де­лом.

Тараса Горовца еще зимой, когда по ботанике проходили раздел сельскохозяйственных культур, поразил рассказ о том, что картофель на юге вырождается. Растение умеренного климата, его выращивали на юге так же, как и в других местах: сажали весной и собирали осенью. Рос картофель хорошо, но клубнеобразование приходилось на самую жаркую пору. Оно замедлялось или прекращалось совсем, и осенью собирали картофель мелкий, как орехи. Урожай был малень­кий, а какое мучение чистить мелкий картофель, Тарас хорошо знал... Академик Лысенко предложил на юге сажать картофель не весной, а летом: картофель мог расти и в жару, а клубнеобразование приходилось на солнечную, но не знойную пору ранней осени, и клубни должны получаться крупные и многочисленные.

Тарас немедленно побежал с этим открытием к Устину Захаровичу. Тот выслушал и сказал:

– Не можно!

– Почему, дядько Устым?

– Вытребеньки!– махнул рукой Устин Захарович.

«Вытребеньками» Устин Захарович называл все, что было, по его мнению, выдумкой, не стоящей внимания серьезного человека.

Тарас заколебался. До сих пор авторитет дядьки Устыма был непререкаем, но Викентий Павлович, а главное, академик – они ведь тоже что-то понимали. У Тараса впервые появились сомнения: так ли уж хорошо и правильно все, что говорит и делает дядько Устым? Тарас пытался отогнать эти сомнения, но, однажды зародившись, они уже не исчезли. Не могли же ошибаться все агрономы и академик Лысенко! Они доказывали по-ученому, а дядько Устым только отмахивался.

Весной, когда прогрелась земля и подошла обычная пора сажать картофель, Устин Захарович наметил день выезда на подсобный участок. Тарас воспротивился и сказал, что сажать надо летом.

– Вытребеньки! – снова отмахнулся Устин Захарович.

– Не вытребепьки, а наука, дядько Устым.

– Картопля растет и без науки.

– Да ведь так же, по науке, лучше! – сказал Лешка, который был тут же.

– А де ты бачив, що лучше? У кнызи? Картопля в поле растет, а не в книжках...

В спор вступили Митя Ершов, потом директор. Людмила Сергеевна стала на сторону Тараса и сказала, что надо испробовать – часть посадить летом. Этого требует агротехника, и ребятам будет легче – занятия к тому времени окончатся.

Тарас победил, но победе не обрадовался. Он был дово­лен, что картошку будут сажать «по науке», но ел себя поедом за то, что подорвал авторитет дядьки Устыма. Валерий вздумал было разукрасить эту победу:

– Так и надо! Шо он понимает? Отсталый человек, некультурный...

Тарас озлился:

– А ты культурный? Да у тебя в голове того нет, шо у дядьки Устыма в пятке!..

Тарас страдал оттого, что сам вынужден был пойти против дядьки Устыма, и уж никак не мог допустить, чтобы другие наговаривали на него, да еще такие «брехуны», как Валерий...

Устин Захарович подчинился решению директора и только сказал:

– Тарас – хлопчик разумный, работящий... А я ж вам казав: який с меня вчитель? Робыты я умею, а вчиты – ни...

Через несколько дней после этого разговора в детдом пришел щеголеватый молодой лейтенант милиции и спросил, здесь ли работает Устин Захарович Приходько. Устин Заха­рович, увидев его, выпустил из внезапно ослабевших рук седёлку, лицо его задрожало. Встревоженные ребята окружили лейтенанта и Устина Захаровича.

– Устин Захарович Приходько? – официально спросил лейтенант. – Распишитесь в получении... Отношение из Тернопольского облрозыска. Александр Андреевич Приходько, восьми лет, и Василий Андреевич Приходько, девяти лет, проживают в детском доме в Тернопольской области. Адрес указывается...

– Внуки... – глухо, осипшим голосом проговорил Устин Захарович.

– Ну да! – улыбнулся лейтенант и сдвинул фуражку на затылок. Белобрысые волосы упали на лоб, вся официальность с него разом соскочила. – Видишь, дед, а ты сомневался! Я ж тебе говорил – разыщем. Если милиция возьмется – будь покоен!

– Внуки! – повторил Устин Захарович. – А Галька?.. Невестка ж где?..

– Насчет Галины Приходько ничего не известно, – помрачнел лейтенант. – Может, и найдется, только навряд... Дети есть, а ее нет... Ну, держи, дед, расписывайся...

Кое-как Устин Захарович накорябал свою подпись, потом схватил обеими руками руку лейтенанта:

– Ой, спасыби вам!... Ой, яке ж спасыби!.. Хороша вы людына!..

– Да ну! Да что! – польщено улыбался лейтенант и пытался освободить свою руку.

Но Устин Захарович не отпускал:

– Ой, яке ж велыке спасыби!.. Внуки мои...

Два дня, пока Устин Захарович оформлял увольнение и получал деньги, показались ему годом. Мысли его непрестанно перескакивали то к внукам, то снова к Гальке. Теперь, когда не осталось надежды на то, что Галька найдется, он уже не помнил своего прежнего к ней отношения, не помнил, как сердился и ругал ее. Ему казалось, что он всегда ценил ее, уважал и даже любил. Теперь он уже думал, какая она была хорошая пара Андрею, какая работящая, веселая, как песни пела – «аж душа дрожала!» – и какая хорошая мать своим и Андреевым детям, его внукам!.. Он старался представить себе, какие они стали, но представить не мог и вспоминал всегда одно и то же: как Галька голосит, а они, маляга, с ужасом смотрят на мать и захлебываются от крика... Сколько с тех пор намучились, набедовались!.. Ну, теперь уже всё, теперь, когда он заберет их и привезет домой... О том, что будет, когда он привезет внуков, думать Устин Захарович не мог. Все сливалось во что-то яркое, звучное и радостное, что можно было назвать лишь одним словом – счастье.

Провожать Устина Захаровича на вокзал пошел весь детский дом. Когда уже совсем собрались уходить, Ефимовна выбежала из кухни и сердито сунула Устину Захаровичу увесистый узелок.

– На вот, – ворчливо сказала она. – Сам дорогой поешь и внукам гостинца привезешь... Я ведь вас, мужиков, знаю: никогда ни про что не подумаете!.. – и ушла на кухню, вытирая глаза.

Устин Захарович стоял на платформе, окруженный галдящими ребятами. Щеки его густо синели и пылали свежими порезами после недавнего бритья. Все старались сказать ему напоследок что-нибудь хорошее, ласковое, только Тарас молча стоял рядом и прижимался к его большой жилистой руке.

– Так смотрите, Устин Захарович, – сказала Людмила Сергеевна, – как договорились: забирайте своих внуков и возвращайтесь. Внуки будут в доме жить, и вы при них. А то что ж так... Они ведь маленькие, им женский присмотр нужен.

– Добре, добре!.. Спасыби!

Устин Захарович вошел в вагон и сейчас же высунулся в открытое окно. Ему махали платками, руками, кричали о здоровье, счастливом пути. Он тоже махал рукой и что-то говорил. Было странно, непривычно видеть улыбку на его всегда угрюмом, неподвижном лице. И не понять было, чего больше в его улыбке – радости от предстоящей встречи со своими «малятами», внуками, или грусти от разлуки с этими «малятами», к которым так прочно приросла его душа.

Поезд тронулся. Замелькали окна, двери, флажки проводников, скоро только хвостовой вагон смотрел красным сигнальным зраком на ребят, а они всё еще стояли и махали вслед своему суровому другу.

Не было горечи в разлуке с Устином Захаровичем: он ехал к своим внукам, навстречу радости. Но ребятам взгрустнулось. Может, это было предчувствие новых разлук? Они подступали все ближе. Кончались экзамены, скоро семиклассни­ки навсегда оставят детский дом.

36

Миновали со всеми их страхами и волнениями такие бесконечные и так быстро пролетевшие экзамены. В последний день в класс пришли Галина Федоровна и Нина Александровна. Они поздравили ребят с переходом в седьмой, пожелали им хорошо отдохнуть, набраться сил для новых успехов. Борис Проценко от имени всех поблагодарил учителей и под общий смех пожелал им тоже хорошо отдохнуть от них, от ребят, потому что хотя они старались баловаться поменьше, но все-таки, кажется, баловали порядочно... Валерий Белоус шепнул, что сейчас он тоже «оторвет речугу». Сидящие рядом ребята придержали его за куртку, за штаны, и речь не состоялась. Потом целой толпой с гамом и смехом провожали домой Викентия Павловича. Ребята подхватили друг друга под руки и плотной шеренгой заняли всю улицу. Викентий Павлович шагал посередине. Прохожие удивленно оглядывались на шумную толпу школьников и седеющего человека с вислыми усами, который смеялся и кричал ничуть не меньше ребят.

Возле дома Викентия Павловича шумная ватага распалась, начала расходиться. Кира, Наташа, Витька и Лешка пошли вместе. Они поговорили о том, что каждый будет делать, куда пойдет. Наташа оставалась в школе, Кира шла в ремесленное, Витька, так как о военно-морском училище рано было говорить, собирался в электротехникум. У Лешки не спрашивали, считая, что он будет учиться в седьмом.

– Получается – все в разные стороны, – сказала Кира. – Жалко как! Но мы будем встречаться, обязательно! Правда?..

– Да что мы, расстаемся, что ли? – сказал Витька. – А поход?

Накануне совет дружины решил провести первый поход, пока небольшой, за двадцать километров, в Логачевский рыболовецкий колхоз. Отправиться должны были через три дня после экзаменов, но Костя предложил сначала послать передовую группу, разведчиков, чтобы договориться с колхозом, подобрать место для ночлега, для выступления самодеятельности. В передовую группу назначили Толю Крутилина, Наташу и Киру. Толя замялся – он хотел сразу после экзаменов ехать в Керчь и участвовать в походе не собирался. Витька во время обсуждения ерзал, насупливая брови, и наконец спросил:

– А вы что, пешком?

– Подвернется попутная машина – хорошо, – сказал Костя, – а нет – пешком.

– Так у вас на разведку два дня уйдет! А я предлагаю на шверботе. По берегу далеко, а морем я вас в три часа по прямой доставлю!.. – сказал Витька и горделиво надулся.

– Что ж, – сказал Костя, – это, пожалуй, идея. С Лужиным о шверботе я договорюсь.

Вместо Толи, к удовольствию обоих, был назначен Витька. Он с восторгом сообщил эту новость Лешке, ожидая, что и он так же обрадуется, но лицо Лешки никакого восторга не выразило.

– Ну так что? И поезжайте, – сказал он, опуская глаза.

Витька озадаченно посмотрел на него, стукнул себя кулаком по лбу и бросился обратно.

– Постой! Подожди! – крикнул он, обернувшись, и убежал.

Через несколько минут Витька прибежал еще более сияющий.

– Всё! – еще издали закричал он. – Костя разрешил!

– Что – разрешил?

– Чтобы ты с нами! Понимаешь? Я ему говорю: так и так... А он говорит: «Правильно! Кто же, мол, друзей оставляет... Вообще, говорит, его надо привлекать, он, кажется, хороший парень...» Это про тебя. Понимаешь?.. Вот молодец, а? Я ж говорил – башковитый!

Отъезд был назначен на четыре часа, но уже в час Витька прибежал в детский дом и заторопил Киру и Лешку.

Они зашли за Наташей и побежали на водную станцию, потом часа два маялись, ожидая Костю и поминутно выбегая на дорогу, чтобы спросить у прохожих, который час.

Наконец вожатый пришел. Витька давно уже подвел «Бойкого» к мосткам. Костя проверил, есть ли спасательные поплавки и на всякий случай весла, и скомандовал отчаливать.

Витька поставил на место руль, Костя поднял парус.

Он затрещал, захлопал, потом выгнулся под ветром, у бортов зажурчала вода. Вдали от берега ветер усилился, накренил швербот, вода закурлыкала громче. Здания на берегу сливались в пеструю неразбериху, тонули в зеленом разливе садов. Белые облака разбегались от солнца и таяли.

– Хорошо как! – сказала Кира и, зажмурившись, подставила лицо солнцу.

Сиреневая падымь затянула дома и зелень, лишь прозрачный, высоко поднявшийся в небо дымный полог «Орджоникидзестали» напоминал об оставленном сзади береге.

– Ну, капитан, может, повернем? – спросил Костя.

– Пригнитесь! – скомандовал Витька.

Сжав губы, с напряженным лицом он перебросил парус, сделал поворот и горделиво осмотрелся.

Костя похвалил, остальные не поняли блеска Витькиного маневра.

Наташа старалась поймать мелькающие мимо бортов студенистые блюдечки медуз.

– Хорошая завтра будет погода! – уверенно сказала она.

Костя оглянулся на множество всплывающих наверх медуз и подтвердил: должна быть хорошая.

Берег снова появился, потемнел, на нем выросли трубы, домны завода. В ковше против красноватых гор рудного двора темнел утюг затонувшего парохода. Лешка вспомнил первую встречу с Витькой в трюме парохода, поход с Наташей. Наташа смотрела на пароход и, должно быть, тоже вспоминала.

Взгляды их встретились, они улыбнулись недавнему своему ребячеству. Теперь оно казалось им далеким и давним.

И уж совсем далеким, таким далеким, словно это было не с Лешкой, а с кем-то другим, вспоминались Ростов и Махинджаури, вопли маяка, перекошенное злобой лицо дяди Троши, побег, грузно кланяющийся волнам «Гастелло», первые дни в детдоме... А сейчас уже наступали и последние...

Рано утром, выбрав момент, когда Людмила Сергеевна была одна, Лешка пришел к ней.

– Ты что, Алеша?

– Я хочу спросить... Вы пустите меня в ремесленное?

– В ремесленное? Что тебе не терпится? Ты еще год можешь жить здесь. А на кого ты хочешь учиться?

– На сталевара.

– На сталевара? Это трудно – сталеваром.

– Я знаю... Но я хочу.

– Хотеть мало.

– Я выдержу... Смогу!

– Ну что ж, – сказала Людмила Сергеевна, – иди, если хочешь и уверен, что сможешь... Но еще есть время: подумай как следует!

– Ладно. Только я все равно не передумаю! – улыбнулся, убегая, Лешка.

Еще какой-нибудь месяц – и надо подавать заявление, и начнется уже совсем другая жизнь...

Завод остался по левую руку, потом позади. Откос берега за ним отливал стеклянным блеском.

Вдруг на нем показалась, потекла вниз ярко-красная струйка.

– Что там? – показала Кира.

– Отвал. Шлак выливают, – объяснил Костя. – Не устал, капитан? А то давай сменю.

– С чего это я устану? – оттопырил губу Витька. – Первый раз, что ли?

Его распирала гордость. Пусть никто, кроме Кости, не понимает, как здорово водит он швербот, но Костя-то понимает!

Показался крутой обрыв Логачевки, причальные мостки приемочного пункта рыбозавода. Они причалили к мосткам, потом, пока позволяла глубина, подвели «Бойкого» к берегу.

Костя и ребята ушли в правление колхоза.

Лешка остался сторожить швербот – вахтенным, объяснил Витька. Лешка сел на носу, свесил ноги через борт.

У самого уреза воды ходили скворцы, важные, как лакеи во фраках из заграничных фильмов, и клевали тюльку, выброшенную волной на берег.

Переваливаясь и гогоча, пришли гуси и прогнали скворцов. Скворцы уселись все на один небольшой куст и громко затрещали, не то ругая грубых гусаков, не то ссорясь между собой. Потом сделали дружное «фр-р» и улетели.

Катер подвел к причалам две большие лодки, до бортов налитые серебристой тюлькой.

Рыбаки опустили в лодку раструб прорезиненного ребристого шланга. Заработал мотор – вздрагивающая труба рыбососа начала вбирать, всасывать тюльку и выбрасывать ее на транспортер.

Бегучая дорожка транспортера проходила под соляным бункером, из него сыпалась соль, и уже посоленная тюлька падала в чан.

Косые тени стали бесконечными, когда Костя и ребята вернулись на берег.

Их сопровождал рыбак с морщинистым, коричневым от загара лицом.

– В сушилке будем ночевать, – сообщил Витька. – Там места на всю школу хватит...

– Давайте быстрее, ребята, – сказал Костя. – Пора домой, а то что-то ветер затихает...

– А он уж вовсе убился, – сказал рыбак.

Ветра не было. Замерли деревья на откосе, море стало зеркальным.

– Вам бы катером, он бы враз отбуксировал до города, – сказал рыбак.

– Да ведь он ушел!

– Ушел.

– А ветер, как думаете, поднимется?

Рыбак посмотрел на море, на небо:

– Навряд. Коли о сю пору убился, до утра навряд чтобы поднялся.

– Что будем делать? – спросил Костя.

И Лешке показалось, что он лукаво прищурился.

– Переночуйте, вот и вся недолга, – сказал рыбак. – Хоть у меня в хате. Места хватит.

– Я от швербота не пойду, – сказал Витька, – я за него отвечаю.

– Правильно! А остальные как? – спросил Костя.

– А мы... – загорелись у Наташи глаза, – а мы – хуже? Давайте мы тоже. Вот хоть здесь, – показала она на ворох старых, ожидающих починки сетей.

– Да идемте в хату! – предложил рыбак.

– Нет, спасибо! Решили – остаемся здесь, – сказал Костя. По всему было видно, что он очень доволен таким решением. – Только, может, кто о мягкой постели горюет?..

– Это мы-то? – возмутилась Кира. – Да я могу и вовсе не спать!

– Вот видите, – сказал Костя рыбаку, разведя руками. – Ну ладно, устраивайтесь, а я пойду в «Рыбкооп» за провиантом.

Костя и рыбак ушли. Витька и Лешка пошли собирать все, что могло гореть: сухие ветки, палки.

Лешка, вспомнив ночевку в поле, собирал коровьи ле­пешки.

– Фу, гадость! – сказала Наташа, увидев Лешкину добычу.

– Не гадость, а топливо, – возразил вернувшийся Костя. – Палочки сгорят в полчаса, а этого добра хватит на всю ночь. Там, где леса нет, кизяк – топливо первый сорт...

Они поели колбасы и хлеба, принесенных вожатым, напились сладкой и липкой фруктовой воды.