Кузнецова Агния Александровна 4 страница

– Вот, полюбуйтесь, – многозначительно сказал Гаевский, – чем занимаются ваши подшефные.

– Ничего не понимаю. Цифры какие-то...

– Я тоже не понимаю. И ничего удивительного: записочка-то шифрованная!

– Что вы! – засмеялась Нина Александровна. – Просто какая-нибудь задача, головоломка, вот и всё. Ребята поиграли и бросили. Мало ли чем они занимаются...

– Ну, знаете! Надо знать, чем они занимаются. Совсем не головоломка, и ее не бросили, а потеряли! Головоломку не разыскивают так, как Горбачев искал эту записку. Он чуть не весь класс облазил...

– Так это у Горбачева? А откуда...

– Не играет значения, откуда я знаю, – прервал Гаевский. – Я бы на вашем месте вызвал Горбачева. Пускай объяснит, что это за записка.

Викентий Павлович покосился на стол. Перед Ниной Александровной лежал смятый листок бумаги, она в нерешительности смотрела на него.

– Вызвать нетрудно, только вдруг это пустяки какие, а я буду допрашивать... – Она подняла голову и встретилась взглядом с Викентием Павловичем. – Как по-вашему?

– Что такое? – досадливо поморщился он, взглянув на дотлевающий окурок.

– Да вот, – протянула Нина Александровна записку, – не знаем, что это – задача или...

Викентий Павлович взял записку. На ней было три строки цифр, вместо подписи стояла латинская буква «ф», заключенная в кружок.

Он посмотрел на обратную сторону, подумал.

– Похоже на криптографию. Когда-то я интересовался этим делом.

– На что похоже? – не понял Гаевский.

– Тайнопись. Шифр.

– Вот видите! – с торжеством сказал Гаевский. – А я что говорил?

Нина Александровна растерялась:

– Как же теперь?.. Он ведь не скажет...

– Что значит – не скажет? Скажет как миленький!

– Погодите, – остановил их Викентий Павлович, продолжая разглядывать записку. – Кажется... Если я не ошибаюсь, это проще пареной репы... Одну минутку! – Он начал что-то писать, потом оставил и сказал Гаевскому: – Дайте-ка, пожалуйста, вон с того стола алфавитную книгу. – Он пронумеровал буквы алфавита и, сверяясь с ним, начал переводить записку. – Ну конечно! Самый наивный и примитивный шифр из всех существующих... Младенческий, можно сказать. Вот, пожалуйста! – И он протянул Нике Александровне перевод записки:

«В! 3! У! Д!

Чрезвычайный сбор членов «Ф» назначается в полдень воскресенья в сквере Надежд. Ф».

– Что это значит? – недоумевая, спросила Нина Алек­сандровна.

– Вот уж этого не знаю! – развел руками Викентий Павлович. – Какие-нибудь «сыщики-разбойники»... Шифр дет­ский, почерк тоже. Словом, пустяки, ребята забавляются... Пошли на урок, звонят.

Нина Александровна достала из кармана сложенную бумажку, расправила на столе и, придерживая, показала Лешке:

– Ты знаешь, что это такое. Горбачев?

Лешка, узнав Витькину записку, почувствовал замешательство, но тут же сообразил, что никто не видел у него записки, доказать ничего нельзя.

– Нет.

– Это не твоя записка?

– Я же говорю – нет. Если б моя, так я б знал...

– Так-таки ничего про эту записку и не знаешь?

Лешка отрицательно покачал головой.

– А зачем ты ее искал?

Лешке вспомнились открытые, ясные глаза Юрки Трыхно. Он перевел дух и, помрачнев, сказал:

– Откуда вы знаете, что я искал? Я вовсе не записку, а карандаш.

– Так... И что в ней написано, ты тоже не знаешь?

– Откуда я могу знать? Что, я ее писал?

– А кто ее написал?

– Что вы у меня спрашиваете? Не знаю я, и всё!

– Хватит дурака валять! – жестко сказал Гаевский. – Говори правду. Ну! – прикрикнул он.

Лешка посмотрел на него, и ему показалось, что там, где обычно у Гаевского прятались улыбающиеся, близко постав­ленные глаза, сидят маленькие острые колючки.

– Вот что, Горбачев, – не дождавшись ответа, сказал Гаевский, – мы знаем, что тут написано. Мы знаем больше, чем ты думаешь... Да, да! – подтвердил он, поймав Лешкин, исподлобья, взгляд. – Но мы хотим, чтобы ты сам рассказал обо всем. Если расскажешь, ни тебе, ни твоим товарищам ничего не будет. Ну, а если будешь запираться, отрицать, дело кончится плохо. Оч-чень плохо!.. В твоих интересах рассказать нам всю правду. Разве мы хотим тебе зла?

Гаевский переменил тон, старался говорить задушевно, колючки шарили по Лешкиному лицу, и тот не поверил задушевному тону.

– Что такое «Ф»? Кто ее члены?

Кончики Лешкиных ушей начали гореть.

– Да чего вы ко мне пристали? Не знаю я ни про какое «Ф»...

– Смотри, Горбачев! – угрожающе сказал Гаевский. – Говорить мы тебя заставим. Ты еще раскаешься и пожалеешь, только потом будет поздно...

– Чего мне каяться, если я ни в чем не виноват? – с вызовом посмотрел Лешка в сверлящие колючки Гаевского. – Я пойду в класс.

– Никуда не пойдешь!

– Подожди, Горбачев, – сказала Нина Александровна. – Зачем ты упрямишься? Расскажи нам все, что знаешь, тогда и пойдешь заниматься.

– Ничего я не знаю, нечего мне рассказывать, – сказал Лешка и нарочно стал смотреть в окно, чтобы они видели, что он ничего не боится.

– Пойдемте к Галине Федоровне, – сказал Гаевский. – Оставлять так нельзя.

Из-за дверей классов доносились неясные голоса учителей. За дверью Витькиного класса послышался смех и тотчас стих. Уборщица мела в коридоре пол. Она посторонилась, покачала головой, увидев, как между пионервожатым и учительницей идет на расправу к директору очередной баловник. Они прошли, уборщица опять стала мести.

Рыхлая, стареющая женщина в очках сидела за столом, читала какую-то бумагу и делала в ней пометки толстым красным карандашом.

– Можно к вам, Галина Федоровна? – спросила Нина Александровна, приоткрывая дверь.

Галина Федоровна зажала пальцем строку, подняла голову и сняла очки:

– Кто там? В чем дело?

Гаевский подошел к столу, положил перед директором Лешкину записку и перевод:

– Вот, посмотрите, чем наши школьники занимаются! Шифровочка!..

Галина Федоровна прочитала записку, подняла глаза на Гаевского.

– Шифр, условное место встречи, все как полагается... Вы понимаете, что это значит?..

Подбородок директора дрогнул.

– Вот он потерял, Горбачев, из шестого «Б»... Нам ни в чем не признается. Спросите его сами.

– Подойди, Горбачев. (Лешка подошел к столу.) Это твое? – протянула Галина Федоровна руку к записке, но не дотронулась, будто боялась обжечься. – Откуда это у тебя?.. Отвечай, когда спрашивают!

Она говорила строгим голосом, брови ее сердито хмурились, но Лешка видел, что в прыгающих глазах у нее не гнев, а страх.

– А что мне отвечать? Я ничего не знаю и не буду говорить...

– Нет, как вам это нравится?! – возмущенно воскликнула Галина Федоровна. – Он не будет говорить!

Она с негодованием посмотрела на Нину Александровну и Гаевского. Нина Александровна тоже выразила на лице негодование, а Гаевский сидел с таким зловещим видом, что подбородок у директора затрясся.

– Сейчас же выкладывай все! Слышишь?

Лешка исподлобья посмотрел на нее, переступил с ноги на ногу и сказал:

– Что вы на меня кричите, если я ни в чем не виноват?

– Он еще будет... – начала Галина Федоровна и осек­лась. – Хорошо, Горбачев, – сказала она, помолчав, – я первая буду рада, если ты не виноват, потому что это такое... такая... тень на школу, что... – Голос ее дрогнул, она снова замолчала. – Если ты ни в чем не виноват, тебе нечего бояться и незачем скрывать то, что ты знаешь. Этим ты только навредишь себе, своим товарищам и школе... Я тебя не принуждаю, а прошу: помоги нам разобраться во всем для твоей же пользы. Иди сюда, садись и расскажи все, что ты знаешь об этой записке...

Лешка не сел и продолжал молчать.

– Может быть, тебе ее дали не в школе, а где-нибудь на стороне? – с надеждой в голосе спросила Галина Федоровна. – Неужели ты не любишь своих товарищей, тебе не дорога школа, ее честь? Ты хочешь подвести всех нас?

Галина Федоровна подождала ответа, потом сухо сказала:

– Иди на урок. И чтоб завтра твой отец пришел в школу!

– У него нет родителей, – сказала Нина Александровна. – Он из детдома.

– Тогда пусть придет директор. Напишите записку, Нина Александровна, я подпишу. И передайте через кого-нибудь другого.

– Шо там таке? – прошептал Тарас, когда Лешка вернулся в класс и сел на место.

Лешка не ответил Тарасу. Опершись скулами о сжатые кулаки, он смотрел на парту и думал, что теперь будет и что скажет Людмила Сергеевна.

Прозвенел звонок, ребята повскакали с мест:

– Что? Что такое, Горбачев? Зачем вызывали?

Лешка отодвинул их рукой и шагнул через проход к парте Юрки Трыхно. Тот очень сосредоточенно и старательно перекладывал в ящике парты тетради и книжки.

– Так ты ничего не находил? – спросил Лешка. – И записку не видел?

Юрка поднял на него большие, открытые глаза.

– Нет, ничего, – ответил он.

Юрка не покраснел, не смутился, но по тому, как еле уловимо дрогнули, покосились куда-то в сторону его глаза, Лешка понял, что выдал его он. Юрка тоже догадался, что Горбачев понял, и, не сводя с него глаз, начал отодвигаться, отстраняться от него. Лешка, не замахиваясь, коротко и резко ударил его по лицу раз и другой.

– Стой! Что ты? За что? – схватили его ребята и оттащили от Юрки.

По щекам Юрки торопливо побежали крупные слезы, они стекали в полуоткрытый трясущийся рот, и он торопливо слизывал их языком, не сводя с Лешки все таких же открытых и правдивых глаз.

Юрка не возмущался, не оправдывался, и потому, что он не делал ни того, ни другого, Лешка окончательно убедился, что записку подобрал и передал Юрка. И тут же он понял, что выдал себя. Прежде он мог все отрицать, отпираться от записки – никаких доказательств, что она принадлежала ему, не было. Сказанное Юркой можно было оспаривать и не признавать. Избив Юрку, он доказал свою виновность. Если он не знал о существовании записки, не имел к ней отношения, за что же тогда бить Трыхно?!

Лешка вырвался и выбежал из класса. Чтобы не отвечать на расспросы, он на улице дождался, пока позвонят на урок, и вошел в класс вместе с учителем. На перемене он хотел опять убежать, но Тарас, Сима и Жанна удержали его; подошел Яша и другие детдомовцы.

– За шо ты ударил Трыхно? – спросил Тарас. – Яка то была записка?

– А какое вам дело? – огрызнулся Лешка.

– Як то – какое дело? – сказал Тарас и оглянулся на товарищей.

Лешка увидел встревоженное лицо Киры. «Боится!» – презрительно подумал он и сказал вслух:

– Ничего я не скажу!

Митя оглянулся – их начала окружать толпа школьников.

– Хватит, ребята! – сказал он. – Дома поговорим.

Лешку оставили в покое, но и на переменах и на уроках он ловил на себе недоумевающие взгляды. Чтобы не встречать этих взглядов, он смотрел в парту или на доску, не понимая написанного, не слыша того, что говорят ученики и учитель. После уроков он отделился от ребят, старался идти как можно медленнее, чтобы отдалить разговор с Людмилой Сергеевной. Его догнал запыхавшийся, озабоченный Витька:

– Где ты пропадал? Целый день не было... Тебя к директору вызывали?

– Ага.

– И Трыхно морду набил?

– Набил. Мало! – с сожалением вздохнул Лешка. – Это он записку передал.

– Он сам сказал?

– Нет. Да уж я знаю!

– Ну, и что?

– Сначала классная руководительница и Гаевский допытывались, грозили, потом директор... Теперь Людмилу Сергеевну вызывают.

– И чего они так перепугались?

Лешка промолчал.

– Что ж теперь будет, а? – растерянно спросил Витька.

– Не знаю. Да уж что будет...

Он оглянулся и увидел на лице Витьки страх.

– Не бойся, не выдам! – горько усмехнулся Лешка.

– Да вовсе я не боюсь! – сдавленным голосом сказал Витька.

Это была неправда: он испугался. Не за себя. Что будет, если дознаются о его участии и сообщат отцу?.. Витька редко вспоминал, как из-за него – он был убежден, что из-за него, – заболел отец после Витькиного столкновения с Людмилой Сергеевной. Сейчас все вспомнилось с такой страшной отчетливостью, будто случилось не два года, а два часа назад.

Лешка не знал о Шарике, болезни Витькиного отца и не понимал причины испуга товарища, но ясно видел, что Витька боится. Наташа болела – она в счет не шла. Испуг Киры был в порядке вещей, другого Лешка от нее не ждал. Но оказалось, что и Витька, друг и товарищ на всю жизнь, тоже боится.

Лешка оставался один, ему одному приходилось брать все на себя, отвечать за всех.

29

Митя протянул Людмиле Сергеевне пакет из школы, подо­ждал, пока она прочитала записку, спросил: – Насчет Горбачева?

– Да. Что там случилось?

– Я сам хотел поговорить... У Горбачева нашли какую-то записку, вызвали к директору. А он потом побил Трыхно, из своего класса. Вроде за то, что тот передал записку... Это, конечно, подло со стороны Трыхно, но драться же нельзя! Опять будут говорить, что детдомовцы задираются... Может, его на совет? Пускай объяснит, в чем дело.

– Потом, Митя, на совет успеем. Позови его сюда.

– Ну, что ты опять натворил? – спросила Людмила Сергеевна, когда Лешка вошел.

Лешка придумал целую речь. Из нее очень ясно и убеди­тельно следовало, что он ни в чем не виноват, а что касается Трыхно – ему следовало еще и не так дать... Но стоило ему войти в кабинет – вся его прекрасная речь вылетела из памяти, от нее осталась только одна фраза:

– Побил Трыхно.

– О Трыхно потом. Зачем тебя вызывали к директору?

Лешка сглотнул переполнившую рот слюну и опустил голову.

– Какую у тебя нашли записку?.. Почему ты молчишь? Это что, секрет?

Лешка кивнул.

– Допустим. Однако Галина Федоровна уже знает твой секрет и, конечно, расскажет мне.

– Ничего она не знает! И какое ей дело? Я ничего такого не делал!

– В записке ничего плохого не было?

– Нет.

– А что в ней?.. Ну что ты молчишь? Все равно она мне покажет!

– Она шифром была написана, вот они и пристают...

– Шифром?.. Что же в ней было?

Лешка сказал.

– А что это значит?.. Да что мне, клещами из тебя каждое слово тянуть? – рассердилась Людмила Сергеевна.

Лешка посмотрел ей в глаза и сказал:

– Вы лучше меня не спрашивайте, я все равно не скажу.

Людмила Сергеевна потерла пальцами внезапно заболевшие виски:

– Я думала, Алеша, мы с тобой друзья, ты мне доверяешь, а оказывается – нет.

Лешка посмотрел на нее исподлобья и опять опустил глаза. Ну как же она... Всегда все понимала, а теперь не хочет понять!.. Он прерывисто вздохнул.

– Разумеется, – сказала Людмила Сергеевна, – это не только твой секрет. Я не знаю, что такое «Ф», но раз там речь идет о членах, значит, есть и другие... О них я говорить не могу, не знаю. Но ты, наверно, тоже член этого «Ф»? Вот завтра мне директор скажет, что у Горбачева нашли такую записку, и если он боится рассказать...

– Вовсе я не боюсь, а не имею права! Я же слово дал!.. Вы сами всегда говорили, что слово надо держать...

– Да, – вздохнула Людмила Сергеевна. – Слово надо держать...

– Людмила Сергеевна! – горячо сказал Лешка. – Вот честное слово. Если бы что плохое, я бы сам рассказал. Ничего плохого я... мы не делали! Я б вам все рассказал, вы бы увидели, только я не могу – я же дал честное слово! И пусть делают что хотят – я все равно не скажу! – крикнул он и выбежал из кабинета.

Людмила Сергеевна решила больше не допытываться. Успокоившись, мальчик сам расскажет тайну, которую сейчас так горячо оберегает. В том, что она не содержала ничего ужасного, Людмила Сергеевна не сомневалась. Значительно больше ее тревожила драка Лешки с одноклассником. Невозможно, конечно, чтобы мальчики выросли без стычек, но не слишком ли много их у Горбачева? Чего доброго, привыкнет к кулачной расправе как к единственному способу доказывать свою правоту...

С утра пришлось заниматься хозяйственными делами, ходить по всяким «торгам» и требовать выполнения разнарядок, потом с бухгалтером и завхозом сверять счета. О Горбачеве Людмила Сергеевна вспомнила только вечером и пришла в школу, когда уроки закончились.

Галина Федоровна была в кабинете не одна. Рядом с ней, не опираясь на спинку стула, сидела необыкновенно прямая и строгая Елизавета Ивановна. Против двери сидели Гаевский и Нина Александровна. В углу около окна клубился дым. Там Викентий Павлович, глядя в стол, что-то чертил карандашом. «Пирамиды рисует», – подумала Людмила Сергеевна. На всех заседаниях Викентий Павлович рисовал одно и то же: пирамиды и сфинкса. У сфинкса было удивленное и жалобное лицо, будто он спрашивал: «Сколько еще это будет продолжаться?» Каждый раз Людмила Сергеевна собиралась узнать, к чему относится жалоба сфинкса – к пребыванию среди песков или к заседанию, – и каждый раз забывала.

Галина Федоровна сухо поздоровалась с Людмилой Сергеевной и сказала:

– Садитесь, пожалуйста. Кстати пришли, мы только начали... – Она нервно поправила задравшуюся красную скатерть и, оглянувшись на Елизавету Ивановну, продолжала: – Это кладет тень, пятно на всю школу... и неизвестно, чем кончится. Мы решили обсудить, посоветоваться... Расскажите, Нина Александровна...

Классная руководительница шестого «Б» волновалась. Она тревожилась за Горбачева и боялась за себя. Класс она приняла только в этом году, но все равно ответственность лежала на ней. Нина Александровна потрогала горящие щеки и виноватым голосом рассказала о том, что найдена записка учени­ка шестого «Б» Горбачева. В записке назначается сбор какого-то «Ф» и указано условное место сбора. Хуже всего, что записка написана шифром. Она и старший пионервожатый не могли сами прочитать, и только Викентий Павлович помог разобраться...

– Ерунда! – раздалось из угла, окутанного дымом.

Все оглянулись на этот угол и опять повернулись к Нине Александровне.

– Нет, не ерунда, Викентий Павлович! Я тоже думала, что ерунда, а выходит – совсем не так. Я и товарищ Гаевский разговаривали с Горбачевым – он ни в чем не признается. И Галине Федоровне ни в чем не признался...

– Да, может, это не его записка?

– Нет, его! – сказал Гаевский. – За что он тогда избил Трыхно? – Гаевский победительно оглянулся. – Давайте спросим самого Трыхно. Я нарочно его задержал... – Гаевский приоткрыл дверь в коридор: – Юрик! Зайди сюда...

Трыхно бочком вошел в дверь, поздоровался и окинул всех ясным, открытым взглядом.

– Горбачев бил тебя вчера?

– Ага, – вздохнул Трыхно. – Два раза. То есть два раза ударил...

– За что?

– Он догадался, что я передал записку.

– Вот эту?

– Ага.

– А как ты ее нашел?

– Я еще на уроке видел, как он читал и прятал. А когда из класса уходил, у него из кармана выпала. Я посмотрел – там непонятное. Я тогда взял и отдал Якову Андреевичу. А Горбачев догадался и начал меня бить...

Юрка снова обвел всех большими, правдивыми глазами. Людмила Сергеевна смотрела на него с неприязнью. Тихоня, округлое безмятежное лицо, чубик полубокса, ямочки на щеках. И ни капли смущения. Таким был, наверно, и с Горбачевым. Наверно, всегда такой: что бы ни сделал – ни тени неловкости, ни проблеска стыда. Увидел записку и не сказал тут же, при всех, а побежал наушничать... Уже сейчас двуличен и бессовестен. Сколько ему? Тринадцать? А что станет с ним потом?..

– Не бойся, – сказал Гаевский, – больше он тебя бить не будет.

В углу послышалось невнятное ворчание. Все опять оглянулись, но ворчание смолкло.

– Можешь идти домой, – сказала Галина Федоровна.

Трыхно вышел.

– Как же теперь быть? – спросила Нина Александровна. – Надо что-то решать. Нельзя же так оставить, чтобы ребята вышли из-под надзора...

Елизавета Ивановна что-то шепнула Галине Федоровне, та кивнула и сказала Людмиле Сергеевне:

– Горбачев живет в вашем доме. Что вы о нем ска­жете?

– Да, я скажу... Мне кажется, поторопились с этим делом. Ведь ничего не известно, что же обсуждать? Надо прежде выяснить, а здесь мы ничего не выясним. И получится, что мы что-то будем говорить и решать, лишь бы себя застраховать – вот, мол, мы осудили... А дело ведь не в этом! Я не знаю, что это за организация и есть ли она. Может, ничего подобного нет, а просто какая-то ребячья выдумка, я почти уверена в этом... Почему? – повернулась она к Гаевскому, задавшему вопрос. – Потому что знаю Горбачева, знаю его историю. Это очень трудный характер, замкнутый, но мальчик он честный, прямодушный. Правда, пока он и мне не рассказал, но он дал мне честное слово, что ничего дурного за этим нет. И я ему верю...

Елизавета Ивановна насмешливо улыбнулась.

– Я знаю Горбачева, – продолжала Людмила Сергеев­на, – и потому спокойна. Я уверена, через некоторое время, если его не дергать, он сам все расскажет, и мы убедимся, что ничего страшного нет...

– Извиняюсь! – резко сказал Гаевский. – Мы будем нянчиться с Горбачевым, а они – действовать? Они заметут следы, а когда Горбачев начнет откровенничать, будет поздно...

Людмила Сергеевна вспыхнула и едва не пустила ему «дурака». Сейчас она видеть не могла его худую физиономию, со втянутыми щеками и лихорадочно поблескивающими глазками.

– Меня не удивляет... – сказала Елизавета Ивановна и подождала, пока все головы повернутся к ней, – меня не удивляет, что в этом деле замешан Горбачев и что директор дома, где он живет, проявляет такое спокойствие.

Она говорила неторопливо и даже как бы торжественно. И, хотя она ни разу не взглянула на Людмилу Сергеевну, та очень хорошо чувствовала и понимала, что Елизавета Ивановна торжествует.

– Я умышленно употребила слово «живет», а не «воспитывается», потому что, к сожалению, о воспитании в этом детдоме говорить не приходится. Я работала в этом детдоме – правда, очень недолго, но достаточно, чтобы познакомиться с порядками в нем. Горбачев очень испорченный подросток, и меня нисколько не удивляет его участие в этом скверном, а может быть – мы еще не знаем! – очень вредном и опасном деле. Мы, советские педагоги, не можем относиться безразлично к тому, что делают дети вне школы, вне нашего надзора. Более того: мы несем ответственность за то, что они делают! – значительно подчеркнула Елизавета Ивановна. – Я имела возможность наблюдать, с каким спокойствием товарищ Русакова относится к тому, что происходит в детском доме... Товарищ Русакова и сейчас спокойна. Вот такое спо­койствие, а вернее – равнодушие, и приводит к подобным фактам... Но об этом – особый разговор, и происходить он будет не здесь. Что касается дела Горбачева, то, мне кажется, школа не может стоять в стороне от него, она должна высказать свое мнение по этому поводу.

Людмила Сергеевна возмущенно вскочила, чтобы ответить, но Галина Федоровна остановила ее.

– Пожалуйста, Яков Андреевич.

Гаевский встал, собрал в горсть рассыпающиеся волосы и прижал их к затылку.

– Допустим, товарищи, – сказал он, – что директор дет­ского дома права и ничего такого, – покрутил он в воздухе растопыренной пятерней, – здесь нет. Посмотрим на факты, товарищи. Каковы эти факты? У нас для детей – всё. Им обеспечено счастливое будущее, о них заботятся, их учат, воспитывают. Нам поручили воспитывать молодежь, и мы ее воспитываем в духе беззаветной преданности. Так, товарищи? А тут появляется какая-то особая организация. Почему? Я ду­маю, это не случайно, товарищи!..

– Конечно! – раздался от окна раздраженный голос Викентия Павловича. – Развели зеленую тоску, вот они и начали выкомаривать...

– Что вы хотите сказать? – повернулся к нему Гаевский.

– То, что сказал. Скука у вас! Скука зеленая!

– Конечно, в нашей работе есть недостатки... Мы их сможем исправить при помощи педагогов, но я что-то не замечал, чтобы вы, Викентий Павлович, помогали мне в работе!

Решив, что Викентий Павлович сражен этой репликой, Гаевский опять собрал волосы и придержал их на затылке, собираясь продолжать. Но Викентий Павлович не был сра­жен. Сначала с удивлением, потом с возрастающим возмущением он слушал, как здесь произносили всякие страшные слова, сами их пугались и начинали говорить еще страшнее. Гаевского он не любил и не уважал, решив после нескольких кратких бесед, что человек он ограниченный, малограмотный, прикрывающий малограмотность свою умением произносить по любому поводу трескучие фразы. Шифрованной записке Викентий Павлович не придал никакого значения и тотчас забыл о ней. Узнав, что из-за нее придется задержаться, по­жал плечами и чертыхнулся: он устал и хотел есть. Увидев теперь, как раздувают из нее дело, возмутился оконча­тельно.

– Это в чем я вам должен помогать? – нахмурив густые седеющие брови так, что они стали торчком, сверкнул он глазами на «пустобреха», как называл про себя Гаевского. – Докладчиков из детишек делать? Они же у вас все доклад­чики! Этакие сопливые старички... Вот облысеют, животы отрастят, пусть тогда и становятся докладчиками. А сейчас они дети! Понимаете? Дети! Им нужно играть, веселиться, вы­думывать, а не заседать...

– Па-азвольте! – почти закричал Гаевский, перебивая Викентия Павловича. Всегда бледное лицо его побледнело еще больше. – Па-азвольте, товарищ Фоменко! Это что же они должны выдумывать? Тайные организации? Шифровочки? И вы это одобряете, к этому призываете?.. А вы знаете, кто стоит за этой организацией, кто ее направляет? А что, если за ней шпана, уголовники или еще какой элемент?! Но допустим, там никого нет. Мы воспитываем подрастающую смену в свете вышестоящих указаний. А вот товарищ Фоменко не согласен. Мне лично неизвестны указания, что пионерская организация работает плохо. Советскую власть она устраивает, а товарища Фоменко не устраивает. Он считает, что пионерская организация, созданная советской властью, – подчеркнул Гаевский, – работает плохо. Вы понимаете, против чего вы выступаете?! – вздымая указательный палец, почти закричал Гаевский.

Викентий Павлович побагровел, левое веко задергалось. Столкновения с демагогами вызывали у него приступы ярости. Он закрыл глаза, боясь, что она прорвется и сейчас.

– Молчите? – торжествовал Гаевский. – Нет, отмолчаться вам не удастся!

Ярость прорвалась.

– Молодой человек!– Викентий Павлович поднялся и сжатыми кулаками оперся о стол, – Я советскую власть изучал не по газетам. Я за нее воевал. Дважды. Я не против советской власти и пионерской организации. Я против трусов, которые ничего не понимают ни в той, ни в другой и той и другой мешают воспитывать детей... Вам бы не пинкертоновщину разводить, а поучиться и подумать, чего хотят дети, что им нужно. Но учиться вам лень, а думать вы не умеете и не хотите...

– Вам не удастся! – крикнул Гаевский. Он не знал, что такое пинкертоновщина, и потому оскорбился сверх всякой меры. – Вам не удастся замазать! Мы проявляем бдительность, а вы замазьтаете? Это вам так не пройдет! У вас еще спросят, почему вы их так горячо защищаете!..

– А вы и на меня дело заведите! Донесите на меня, как вам этот сопляк донес на Горбачева...

Галина Федоровна давно уже поднимала руку, стучала по графину:

– Викентий Павлович! Да что это такое?! Тише, товарищи!

Она попыталась сгладить, замять ссору. Конечно, сказала она, в деле Горбачева нужно разобраться в самый короткий срок. Горячность споривших свидетельствует о том, что они очень близко приняли всё к сердцу и, конечно, найдут общий язык.

Викентий Павлович сердито фыркнул, услышав о надеж­дах на «общий язык», и стал одеваться. Галина Федоровна извиняющимся тоном сказала несколько слов Елизавете Ивановне, потом подошла к нему.

– Ну что это вы скандал такой устроили? – укоризненно зашептала она. – Да еще при инспекторе. Какое у нее мнение будет о коллективе?

– Наплевать! – буркнул Викентий Павлович.

– Вам наплевать, а мне каково? Спросят не с вас, а с меня. Неизвестно, как обернется для школы эта история, а вы еще затеяли ругань. Какими глазами я теперь должна смотреть...

Викентий Павлович, уже надевший пальто, схватил палку, будто собирался пустить ее в ход.

– Вы о себе думаете, – громко, на весь кабинет, сказал Викентий Павлович, – а надо, извините, о детях думать! Да-с! – и со стуком стал вколачивать башмаки в калоши. Порванная подкладка на заднике подвернулась, ботинок не лез в калошу, и Викентий Павлович рассердился еще больше: – О детях! Красивые слова говорить умеем, а доходит до дела – в кусты! О себе заботимся!.. – И, пристукивая палкой, вышел, не обратив внимания на оскорбленное лицо директора.

Толстую, узловатую палку он завел когда-то давно из щегольства и для солидности. Она не была ему нужна и теперь – слабым он себя не чувствовал, но к палке привык и всегда ходил с ней. Заново переживая только что разыгравшуюся ссору с «пустобрехом» и «трусливой клушей», как тут же окрестил он Галину Федоровну, Викентий Павлович сердито ерошил стоявшие торчком брови и колотил палкой по стволам деревьев, словно это были не стволы, а «пустобрех» и «клуша».

30

Людмила Сергеевна никак не ждала, что история с запиской примет такой оборот. Перестраховщик Гаевский затеял дело, перепуганная Галина Федоровна не в состоянии погасить его, а Дроздюк, конечно, поможет раздуть, чтобы насолить ей, Людмиле Сергеевне. В изображении Дроздюк она оказывалась если не прямой, то косвенной виновницей. Скоро обнаружилось, что так думает не одна Дроздюк. Курьерша гороно принесла записку, в которой заведующая предлагала Людмиле Сергеевне немедленно явиться в гороно. Объяснение было долгим и очень неприятным. Заведующая почти те­ми же словами говорила то же, что и Елизавета Ивановна. Новым было одно: оттого, что Ольга Васильевна была дальше от дела Горбачева, меньше знала о нем, оно, как это всегда бывает, казалось ей еще более серьезным. Дроздюк лишь глухо и неопределенно угрожала, Ольга Васильевна говорила об ответственности Людмилы Сергеевны прямо и жестко, будто уже было доказано, что виновата во всем она одна и ей придется отвечать за это по служебной и партийной линии.