Кузнецова Агния Александровна 3 страница

В то же время ему по-прежнему хотелось быть вместе с Кирой. Значит, он продолжал ее любить? А при чем тогда Наташа?

Витька пытался разобраться в этой путанице, но разобраться не мог и со страхом ожидал, что или та, или другая догадается и засмеет его. Наташа и Кира подружились, хотя учились в параллельных классах, и на переменках держались вместе. Они ведь могли просто рассказать друг другу – девчон­ки такие болтушки! Витька иногда замечал, что девочки лукаво поглядывают в его сторону и улыбаются. Витька в панике убегал.

Он попробовал поговорить об этом с Лешкой, умышленно начав с отвлеченных предположений:

– Скажи, ты бы, вот если кого полюбишь, мог сделать все, что тот захочет?

Лешка подумал, что бы могла потребовать от него Алла, и кивнул.

– А ради нее прыгнул бы с пятого этажа?

– Зачем?

– Ну так, вообще... А в огонь прыгнул бы?

– Не знаю! – честно признался Лешка.

– Я бы, наверно, прыгнул! – вздохнул Витька.

Отвлеченные вопросы были исчерпаны, но ничего не прояснили. Он помолчал и осторожно спросил:

– А как по-твоему, можно любить двоих сразу?

Лешка мысленно поставил рядом с Аллой всех девочек, каких знал, и решительно сказал:

– Нет. По-моему, нельзя.

Витька насупился.

– А что, – усмехнулся Лешка, – ты уже двоих любишь?

– Нет, я просто так спрашиваю, – замял Витька разговор.

Лешка страданий друга не принимал всерьез. И любовь Витькина и метания его – все это было ребячеством. Они были однолетки, но ребяческого, детского в Витьке оказывалось значительно больше, чем у Лешки. Витька во все вносил азарт и увлечение, какие возможны только в игре. Лешка относился к этому снисходительно, как старший. Живя с дядей Трошей, он разучился играть. Сталкиваясь с чем-нибудь и увлекшись, он начинал прежде всего пристально, неотступно думать об этом. Витька не думал, а выдумывал.

Письмо Алексея Ерофеевича подхлестнуло увлечение морем. Необузданное воображение легко и просто подставляло Витьку на место капитана «Гастелло», переносило в Арктику, на Северный полюс, куда угодно. Стоя коленками на стуле, он водил пальцами по самодельной карте и выбирал маршрут поопаснее. Мысленно он уже совершал его: плыл по разводьям, пробивался через торосы, слышал, как трещит корпус судна, сдавленного льдами, нес вахты в темноте полярной ночи. Он допускал и даже надеялся, что Алексей Ерофеевич оценит его и вытребует к себе. Лешка не верил, что такое счастье может вдруг упасть на него или на Витьку. Это случалось в сказках, в жизни так не бывало. Он вспоминал отца, маячный зов в Махинджаури, двухдневный переход на «Гастелло», Алексея Ерофеевича, капитана. То были настоящая жизнь и настоящие люди. Нельзя было сразу очутиться в этой жизни и стать такими, как они. Для этого, писал Алексей Ерофеевич, нужно хорошо делать свое дело. А где это дело, в чем оно? Он уже прожил немалую жизнь, а еще ничего не сделал и даже не знал, что он должен делать.

Вот говорят: будь как Корчагин, как Сережка Тюленин. А как стать таким? Шла война, и они показали свое герой­ство. А что ему делать? Случись война – он бы себя, ко­нечно, показал, будьте уверены! Но мы ведь за мир и воевать не хотим...

Воспитатели и учителя говорили, что нужно хорошо учить­ся, окончить школу, а тогда, избрав специальность, посвятить ей всю жизнь. Лешке казалось, что этот совет отодвигает начало жизни до тех пор, пока он кончит школу. Но ведь он уже живет, жизнь идет и не будет ждать, пока он окончит школу!

Лешка говорил с Ксенией Петровной, но или не сумел объяснить, или Ксения Петровна не поняла и повторила то, что он уже слышал много раз: надо окончить школу, стать полноценным человеком, и тогда все станет ясным. Людмила Сергеевна тоже не сразу поняла, чего Лешка добивался.

– У нас есть мастерская, кружки. В школе тоже есть кружки. Понемногу мы подходим к политехническому обуче­нию. Выбирай себе дело по душе и занимайся.

Лешка не понял, что значит «политехническое обучение», и сказал, что он говорит не про это.

– А про что же?

– Про жизнь.

– Жить не работая нельзя, правда? Вот выберешь себе профессию, работу и занимайся ею.

– Но ведь жизнь – это не только работа? А сама жизнь? – спросил Лешка и замолчал, не умея выразить свою мысль точнее.

– Ну, жизни, дружок, только сама жизнь научит! – улыбнулась Людмила Сергеевна.

Такое объяснение ничего Лешке не объяснило.

Хорошо было бы поговорить с Вадимом Васильевичем, но, очень занятый в последнее время на заводе, он в детский дом не приходил. Книги многое объясняли и многому учили, но они все были о том, что уже случилось, произошло раньше. Книги рассказывали о жизни людей, которые жили прежде, большинство рассказывало о таких, которые жили, когда Лешки не было даже на свете. Читать о других людях было интересно, но они были другие, их жизнь уже кончилась, а Лешкина только начиналась, и ему казалось, что она совсем не похожа на другие жизни, своя, особая, и все должно происходить в ней иначе, чем в чужих, прежних жизнях.

Среди книжек для детей было много таких, что Лешка не мог их дочитать до конца. В сущности, это были не книги, а сборники задачек по поведению, примеров того, что нужно к похвально делать детям и что делать нельзя и не похвально. Придуманные мальчики и девочки, совсем не похожие на тех, что были вокруг Лешки, прилежно решали эти скучные задачки.

Такие книжки напоминали пироги, которые пекла Лешкина мама, когда ничего для начинки не было. Назывались они «пироги с аминем». Снаружи пирог как пирог, даже корочка красивая, а внутри не было ничего – только смазано постным маслом, чтобы не слиплось.

Школа? В школе занимались только одним: учились. Но, если жизнь не укладывалась во все книжки, какие существуют на свете, где уж было втиснуть ее в школьные учебники! В школе были кружки, но они считали своей задачей только повторять то, что говорили учителя и учебники. А учителя непрерывно говорили об одном и том же: о дисциплине и учебе, об учебе и дисциплине.

На пионерских сборах тоже непрерывно говорили об учебе и дисциплине, только уже не взрослые, а сами ребята. То один, то другой пионер читал по тетрадке доклад на сборе, и о чем бы он ни был, какой бы он ни был, дело всегда сводилось к тому, что нужно быть дисциплинированным и хорошо учиться. Пионеры непрерывно учили друг друга хорошему поведению и усердию. Помогало это плохо: то одного, то другого «прора­батывали» за неуспеваемость или баловство. Они произносили много торжественных слов, но слова эти были как бы сами по себе и не влияли на их поступки. Стоило им уйти со сбора, и они так же шумели и баловались, подсказывали и списывали, так же притворялись больными, не выучив урока, и радовались, если удавалось провести учительницу.

Детдом и воспитатели, школа и учителя подталкивали Лешку на горную дорогу. Лешка уже не упирался, идя по ней. Но во все стороны уходили, переплетались и вновь разбегались иные дороги и тропы, то гладкие, то изрытые, по ним шли другие люди. Лешка оглядывался, но ему говорили: «Рано, успеешь!», или: «Нехорошо, нельзя!» Лешка шел по торной дороге и озирался по сторонам, раздираемый нетерпением, желанием увидеть, что там, на других, узнать, почему нехорошо и нельзя...

Отрочество! Незаметен шаг, неуловим момент, когда ребенок перешагивает его черту и от бездумной радости бытия переходит к затаенным раздумьям, настойчивым попыткам понять. В детстве радуются радостному, печалятся печальному, не понимая и не доискиваясь причин. Наступление отрочества – рождение сознания. Оно бесстрашно и беспощадно всматривается в мир – «Каков он?» – и в себя – «Зачем я?»

Рождение это мучительно. Мятущаяся, взбудораженная душа подростка переживает грозы и бури, судорожно, торопливо отыскивает себя и свое место в мире, а родители с недоумением и страхом смотрят на чадо, ставшее вдруг неузнаваемым. Прежде нежное и кроткое, оно превращается в грубое и дерзкое. Спокойное и уравновешенное, оно теперь то угрюмо молчит, то беснуется без всякого удержу. Прилежное и старательное, оно становится рассеянным и невнимательным до тупости. Смирное и послушное, оно низвергает все авторитеты, бунтует против всего.

Обнеся чертой то, что, по их мнению, составляет круг детских интересов, взрослые с помощью книг, нотаций и даже наказаний пытаются удержать в нем детей. Но черта существует только в их воображении. Дети непрестанно перешагивают ее, а если им запрещают, делают это тайком.

Родители пытаются оградить детей от узнавания множества вещей. Но дети видят и узнают всё. Они видят смерть и горе, узнают любовь и ненависть, подлость и благородство, низменные поступки и высокие взлеты. В сущности, человек уже в отрочестве узнает жизнь и все, что в ней происходит. Потом он узнает больше, точнее, будет думать и чувствовать тоньше, но никогда последующие высокие витки спирали не могут сравниться с первыми, отроческими, по которым он ковылял еще нетвердо и неуверенно, оступаясь и падая, с душой, потрясаемой то ужасом, то восторгом.

Мир ребенка не сужен расчетливым делением на нужное, полезное и безразличное. Мир его неделим, в нем нет деления на мое и не мое, всё – его и для него. В нем нет места получувствам, прихотливым смешениям удовольствий с огорчениями. Чувства здесь чисты и могучи. Никогда не будет так безутешен и возмущен человек в зрелом возрасте, как подросток, когда в его безоблачном мире появляется первая тень обмана. Ничто не приносит взрослому ликования и восторгов, равных испытанным в отрочестве. Не потому ли на склоне жизни он благоговейно вспоминает не удовольствия зрелых лет, а бесхитростные радости отрочества?..

27

Лешка не умел думать высокими, торжественными словами. Все его метания уложились в формулу, ему доступную, столь же краткую, как и емкую: «Скучно!» Скучно стало убирать постель и дежурить по дому, скучно стало ходить в школу и учить уроки, скучно стало все вокруг – привычное, наперед известное!

Витька, которому Лешка сказал об этом, сразу согласился, что правда все скучно и надоело. Но Лешка начал разговор не для того, чтобы ему посочувствовали.

– Учиться! – сказал он. – Учиться – мало. Ну, вот в книгах герои разные – они ведь не ждали, пока их научат, всё сами узнавали. А почему мы должны ждать, пока нам скажут и научат?

– Правильно! Мы же готовимся к будущему, – сказал Витька и, повторяя чужие слова, добавил: – Будущее принадлежит нам, детям!

– Мы не дети!

– Ну да, конечно, но большие считают, что мы еще дети... Вот мы им и докажем!..

– Вовсе ничего не надо доказывать. Мы ведь не для того, чтобы задаваться, а для будущего...

– Погоди! Мы еще такое сделаем – ахнут!

Через два дня Витька с таинственным видом отозвал Лешку после уроков, переждал, пока ребята ушли вперед, потом оглянулся и решил, что улица – неподходящее место для серьезного разговора.

– Пошли в сквер.

В боковых аллеях снег укрывал дорожки нетронутой пушистой пеленой. Ветер раскачивал голые хлыстики кустов, ерошил перья нахохлившихся на ветках воробьев. Скамейки были убраны еще осенью, ребята сели на поваленную урну для мусора.

– Будем сами, – сказал Витька. – Будем все изучать и готовиться. Испытывать себя и закаляться. Я считаю, что нужно организовать такой кружок или общество... – Витька оглянулся по сторонам. – Вот как раньше делали, чтобы никто не знал... Все будут считать, что мы – как все, обыкновенные, а мы будем изучать и готовиться, и, когда дойдет до дела, окажется, что мы всё знаем и умеем.

– Да что знаем-то?

– Как – что? Ты кем хочешь быть? Я лично буду капитаном. А ты не хочешь?

– Нет, почему... – сказал Лешка.

Стать капитаном было неплохо, только он слабо верил в такую возможность.

– Так вот и будем готовиться. Читать всякие книжки, изу­чать морское дело, корабли, закалять волю и выдержку, чтобы ничего не бояться и никогда не отступать... Можно, конечно, и в кружке юниоров на водной станции, только там что – в матросы готовят... Лучше самим!

– А зачем тайком?

– Ну как ты не понимаешь? Во-первых, интереснее... Кружок – все равно как школа, там все. А мы – сами. Никто не будет знать, а потом – вот, видали? – Витька вытянул ладонь, будто показывая грядущий эффект внезапного превращения их в капитаны. – Ну, а потом... – Он замялся. – Мало ли что... Вдруг не получится! Смеяться же будут!.. А так никто не узнает.

Лешка согласился: верно, в случае неудачи обязательно засмеют, лучше помалкивать.

– Нет, надо клятву дать, чтобы не проговориться... Название я уже придумал: «Будущее». Хорошо? Только лучше не по-русски, чтобы, если кто услышит, было непонятно. «Будущее» по-латински «футурум». Вот пускай и у нас будет «футурум». Здорово, правда?.. Только надо еще девиз придумать.

– Какой девиз?

– Ну, это... как лозунг. Чего мы хотим. Понимаешь? Ну вот, как в средние века на гербах писали.

– Так сейчас же не средние. Выдумываешь ты!

– Ничего не выдумываю. Вон в «Двух капитанах» у Сани и Петьки была клятва: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» А у нас цель есть? Есть! Вот и надо, чтобы в девизе была сказана цель.

– «Будем капитанами!» – засмеялся Лешка. – Так, что ли?

– Ну, если ты будешь смеяться... – обиделся Витька.

– Ладно, не буду. Девиз так девиз, все равно.

– Я думаю, так: «Знать и уметь!» Ничего?

– Ничего. Только... надо же и делать?

– Тогда постой. Тогда вот как...

Витька отломил прутик и столбиком написал на рыхлом снегу:

Видеть!

Знать!

Уметь!

Делать!

– Здорово, по-моему, а?

– Хорошо! – согласился Лешка.

Девиз был деловит и энергичен, как приказ.

– Только полностью писать не будем... – сказал Витька и старательно затоптал написанное. – А кого еще примем?

– Зачем – еще?

– Интереснее будет. А то что мы всё вдвоем да вдвоем... Как ты думаешь, – с притворным безразличием спросил он,– если Киру?

– Придумал! Что она понимает? И девчонок во флот не берут! Какие из них моряки?

– Не знаешь, а говоришь! А капитан дальнего плавания Щетинина? А эта... вот забыл только фамилию!.. Она капитаном в китобойной флотилии на Дальнем Востоке. Ого, еще какие капитаны!.. И Кира – ты зря на нее. Она развитая и очень интересуется...

Лешка сказал, что, если Витьке нравится водиться с девчонками, пусть водится, это его дело, а капитанство здесь ни при чем. Он для того все и выдумал, чтобы чаще с ними быть, а Лешку это не интересует. Витька обиделся, и они поссорились.

Вся затея с обществом, девизом и секретами казалась Лешке детской, а привлечение Киры и вовсе делало ее легкомысленной. Потом Лешка остыл. В конце концов, не все ли равно, будет Кира или нет! Чем она помешает? И стоит ли из-за этого терять дружбу?

Через несколько дней Лешка подошел к Витьке и сказал, что он передумал – пусть Витька принимает кого хочет. Оказалось, тот хотел принять и Наташу Шумову. Он не потерял времени даром: Кира и Наташа были уже посвящены в тайну, а сам Витька изготовил герб общества и печать. Он вырезал их на резине, для чего отодрал с каблуков набойки. Дома удивились, как это обе набойки отвалились сразу, потом Соня, ворча, носила башмаки к сапожнику, чтобы поставил новые. Печать была простая – латинская буква «ф», заключенная в кольцо, а герб даже красивый: по морю, ребристому, как рифленые шторы у магазинов, плыл, накренившись, парусник; по четырем углам стояли начальные буквы девиза. Придумать торжественную клятву Витька не успел. Лешка сказал, что, по его мнению, обыкновенное честное слово лучше всяких клятв. Витька примирился с этим при условии, что слово дадут тор­жественно.

В том же сквере, в боковой аллейке, все четверо скрестили руки в едином рукопожатии и дали честное слово никому и никогда не выдавать ни «Футурум», ни его членов, ни то, что они делают или сделают... Лешке казалось, будто они разыгрывают самодеятельный спектакль, и он не мог сдержать улыбку. Кира рассеянно проделала все, что требовалось, не придавая этому значения. Только Витька и Наташа держались как настоящие заговорщики: говорили торжественным шепотом и опасливо оглядывались.

Покончив с обещанием, Лешка сказал, что хватит разводить всякое такое, пора переходить к делу. Перейти к делу хотели все, но не знали, в чем оно должно состоять. Витька сказал, что летом они сделают поход на лодке. Он управлять парусом умеет, остальные научатся в походе.

– А пока будем изучать корабли, – сказал Витька. – Теоретически и практически. У меня есть книжка, и там описываются всякие.

– А практически? – спросил Лешка. – Море замерзло, в порту ни одного парохода.

– Ничего подобного! – сказала Наташа. – Около мола стоит. Тот, что немцы сожгли. Для начала годится. И около «Орджоникидзестали»... Там совсем большой пароход.

– Где ты тонул? – спросил Лешка.

– Ну да, – кивнул Витька. – Я – за. Только всем вместе ходить нельзя: очень заметно. Давайте разделимся по двое.

Решили, что Кира и Витька проберутся в порт на сгорев­ший барк, Наташа и Лешка – на взорванный пароход.

В воскресное утро Лешка, как условились, дождался Наташи возле школы. Ветер дул с востока, от «Орджоникид­зестали» поднималось и распластывалось в небе широкое полотнище дыма. Не очень заметный в городе, ветер стал про­низывающим, как только они вышли на окраину. Перед ними лежала заснеженная луговина. Кое-где ветер сдул снег, обнажив выцветшую траву, в иных местах возвышались снежные наносы, присыпанные копотью и красноватой пылью.

– Как пойдем? – спросил Лешка. – Где-нибудь дорога, наверно, есть.

– Ну да, еще искать, обходить! – сказала Наташа. – Пошли напрямик – ближе.

Присыпанный пылью наст был тонок и непрочен, с хрустом подламывался, и они проваливались в рассыпчатый, будто толченый, снег. Лешка обходил наносы: идти было легче и снег не набивался в ботинки. Наташа несколько раз презрительно оглядывалась на Лешку и наконец сказала:

– Так ты закаляешься? Тут и снегу-то по щиколотки.

Снега было немного, но туфли Наташи то и дело погружа­лись в него, он таял на ногах, чулки Наташи стали мокрыми, потемнели. Ветер донимал ее, она поворачивалась к нему то одним, то другим боком, а то и спиной и шла вперед пятясь. Задетый замечанием, Лешка шел, не выбирая дороги, с усмешкой поглядывал на Наташу и ждал, когда она пожалуется на холод. Наташа не жаловалась. Упрямо закусив губу, она шагала напрямик.

Пароход, укутанный снежными сугробами, вздымал из-под них только ржавые трубы и рваные прутья поручней. У самого борта ребята провалились в сугроб по пояс. Лешка обозлился. И зачем он согласился на такую глупую выдумку! Что тут изучать – рваные трубы да обгорелые каюты?

В полузанесенных снегом каютах не было ветра, но казалось холоднее, чем наверху, словно стылое железо само излучало холод. Наташа впервые попала на пароход, с любопытством все разглядывала и расспрашивала Лешку. На мостике Лешка показал штурманскую рубку, объяснил, как в пустой ныне коробке нактоуза плавала прежде картушка компаса, как действует руль. Наташа тронула рукоятку щербатого штурвала – колесо скрипнуло и повернулось.

– О, работает!

Глаза Наташи вспыхнули, она встала к штурвалу и ухватилась за рукоятку:

– Командуй!

Команда раздалась снизу:

– А ну, слазьте!

На палубе стоял мужчина в коротком полушубке и, задрав голову, сердито смотрел на них.

– Вы чего залезли?

Наташа и Лешка спустились с мостика.

– Что вы тут делаете?

– Ничего, – ответил Лешка. – Мы просто посмотреть.

– Нечего тут смотреть! – так же сердито сказал мужчина в полушубке. – Расшибетесь, а потом за вас отвечай. Смотрельщики...

Они спустились с парохода, поднялись на берег к домику. Сердитый мужчина шел следом. Из трубы дома вился дымок. Он напомнил о домашнем тепле, и от этого сделалось еще холоднее. Наташа, выбравшись с запретной территории, осмелела:

– За что вы нас прогоняете? Мы ничего не делали.

– А может, сделаете, почем я знаю? Не положено посторонним, и всё.

Он подошел к двери домика, собираясь ее толкнуть, но Наташа не могла уйти, не оправдавшись:

– Мы ничего и не собирались, просто пришли изучать. Мы пароходы изучаем.

– Кто ж их на кладбище изучает? Надо не покойника, а настоящий, живой. А тут что? Коробка, и всё.

– А вы сторож? – спросил Лешка.

– Капитан-шкипер, – усмехнулся человек в полушубке.

– Тут все время и живете? – с трудом двигая непослушными от холода губами, спросила Наташа.

– Тут... – Он внимательно посмотрел на нее, на Лешку и так же сердито, как на палубе, скомандовал: – А ну, идите греться, изучальщики!

Из открытой двери пахнуло сухим жаром, устоявшимся запахом махорки и овчины. Маленькая железная печурка бы­ла раскалена докрасна; по ней, догоняя друг дружку, перебе­гали искры. Наташа и Лешка сели на табуретки поодаль, протянули к печке лиловые, непослушные пальцы.

– Ближе, ближе садитесь! – сказал шкипер. – Ты сними-ка да просуши чулки, красавица.

Наташа немножко постеснялась, потом сняла. Лешка повесил их над печкой, а туфли Наташи прислонил стоймя к ящику с углем.

– Ты бы тоже снял.

Лешка пошевелил в ботинках занемелыми пальцами, вспомнил, что у него на пятке носка дырка, и сказал, что ничего, он так.

– На чем же вы сядете? – смущенно сказала Наташа: она и Лешка заняли обе табуретки.

– У меня есть трон без износу...

Шкипер снял полушубок, присел на чурбак и подбросил в печку угля

– А зачем его сторожить, если он потонул? – спросила Наташа. – Его же не украдут. – Она расстегнула пальто и уселась поудобнее, поджав под себя голые ноги.

– Как это – зачем? Государственное имущество. Полагается охранять, и всё. А украсть, конечно, не украдут. Он свое отработал.

– Он вокруг света плавал?

– Вокруг света? Нет, вокруг света не ходил. Куда ему, незадачливому! Парохода – они как люди: тому везет, а другому нет. Вот и этот такой невезучий. Ходил по Черному морю, нефть возил. Потом машины сняли, водили его как баржу на буксире. Потом остарел, его вовсе к берегу пристроили – вроде нефтебазы, только на плаву. А тут война. Куда его? Ни вы­везти, ни разобрать... Немцы ему всю середку и разворотили. В сорок пятом еле подняли. Ну, пластырь – дело временное, он постоял, постоял и опять на грунт сел.

– Так и будет стоять?

– Стоять ему нельзя. Зачнут опять руду возить, а тут он поперек ковша торчит – ни повернуться, ни выйти... Убе­рут!

Наташа надела высохшие чулки. Туфли разогрелись и как будто стали еще более мокрыми. Она сказала, что добежит так. Ребята попрощались со шкипером и ушли. От домика в город вилась утоптанная тропинка. Ветер дул теперь в спину. Лешку не так донимал холод, но Наташа опять посинела – ноги в мокрых туфлях застыли.

– Стоило из-за этого мерзнуть! – сказал Лешка, когда они вошли в город.

– А п-по-м-моему, очень интересно, – стуча зубами, ответила Наташа.

– Пустое дело! Выдумывает Витька всякую ерунду...

Витькина экспедиция была еще неудачнее. По льду Кира и Витька добрались до сгоревшего барка. Железный корпус его почти весь был подо льдом, только устремленный к морю бушприт высоко вздымался над сугробами, будто силился вырвать мертвый корабль из ледового плена. Внутри коробки все выгорело и тоже было затянуто льдом; прямо изо льда поднимались ржавые стальные трубы мачт. Ветер пересыпал от борта к борту недавно выпавший снежок, мачты уныло и глухо отзывались на его порывы. Кира и Витька ушли ни с чем и на трамвае вернулись в город. Витька не оправдывался и не пытался спорить, когда Лешка напал на него. Насупливая густые брови, он признал, что придумано было плохо. Он расстроился еще больше, узнав, что Наташа не пришла в школу. Кира после уроков сбегала к ней. Наташа лежала с высокой температурой; врач сказал, что у нее грипп, но не исключено воспаление легких. Все это Кира выложила Витьке, безжалостно напирая на то, что Наташа промочила ноги во время похода – значит, в болезни Наташи виноват Витька, и никто другой.

Огорченный и подавленный, Витька размышлял о своей невезучести, о том, что все его затеи приводят к смешным или печальным неудачам. Потом он подумал, что великим начинаниям всегда сопутствовали трудности, а знаменитые люди потому и становились знаменитыми, что стойко переносили неудачи и не отступали перед трудностями. Отсюда легко было перейти к мысли, что неудачи выпали на Витькину долю не зря. Самое обилие их доказывало Витькину незаурядность и непременное торжество в будущем. Приободрившись, он принялся обдумывать дальнейшие шаги «Футурума» и пути его членов к славе.

Следствием этих размышлений были записки, которые он сунул через день Лешке и Кире, вызвав их во время перемены на улицу. Кира получила две – одна предназначалась для На­таши.

– Что это? – спросил Лешка, развернув записку.

В ней не было ничего, кроме нескольких строчек, запол­ненных цифрами.

Витька оглянулся по сторонам и тихо сказал:

– Шифр.

– Зачем?

– Теперь насчет «Футурума» будем сообщать друг другу шифром. Чтобы, если кто увидит, не мог догадаться.

– Да зачем нам записки? Каждый день видимся, можно и так сказать.

– А! Ну как ты не понимаешь? – досадливо поморщился Витька. – Мало ли что – могут услышать...

– Опять ты детскую игру затеваешь – записки, шифры...

– Ну, знаешь, – обиженно надулся Витька, – это ты по-детски, а не я. Если тайное общество, так надо уметь хранить тайну. И потом, – рассердился он, – никто тебя не заставляет! Не хочешь – не надо! Обойдемся!

Кира не возражала против шифра, ее забавляла таинственность, которую напускал на все Витька. Витька объяснил, как расшифровать записку.

На уроке немецкого языка Лешка заложил ее в учебник, отвернулся от Тараса, сидящего рядом, и расшифровал. Записка сообщала, что чрезвычайный сбор «Ф» назначается в сквере Надежд в полдень воскресенья.

«Вот выдумщики! – рассердился Лешка. – Полчаса надо возиться, чтобы прочитать, а читать нечего...»

Он оглянулся по сторонам, спрятал записку в карман. Сидящий через проход Юрка Трыхно смотрел на доску, Тарас, шевеля губами, списывал в тетрадь упражнения. Лешка тоже принялся переписывать задание, но не успел до звонка и задержался на несколько минут. Сунув тетрадь и книгу в парту, Лешка выбежал в коридор, где уже поджидал его Витька.

– Ну, прочитал?

– Прочитал. Если б знал, что такая чепуха, и возиться бы не стал! Очень нужно копаться! И что это за сквер такой? Где он?

– Это наш сквер! Помнишь, где мы первый раз про «Футурум» разговаривали? Ну, а я так назвал, чтобы... Да ведь неинтересно это, когда без всякого названия! А что плохо, да?

– Нет, не плохо.

– Вот видишь!.. А записку сжег? Надо сжечь.

– Где я ее жечь буду? Порву, да и всё.

Он полез в карман, пошарил в нем, потом полез в другой. Записки не было.

– Потерял?!

– Да нет, куда она денется...

Лешка вынул платок, вывернул карманы. Записки не было.

– Эх, ты! – презрительно сказал Витька. – Так тебе можно доверять?

Лешка побежал в класс. Дежурный Юрка Трыхно старательно вытирал мокрой тряпкой доску. Лешка заглянул под парту, сдвинул ее. Он хорошо помнил, что сунул записку в карман, но на всякий случай перерыл книжки и тетради, потом, глядя под ноги, прошел от парты к двери.

– Ты чего ищешь? – спросил Юрка.

– Ничего... А ты ничего не находил?

– Нет. А что?

Большие улыбчивые глаза Юрки смотрели спокойно и открыто.

Лешка, не ответив, ушел из класса.

– Нету?

– Нет, – пристыженно пожал Лешка плечами.

Витька насупился, помолчал, потом неожиданно улыбнулся:

– Ну, кто прав? Если кто нашел, все одно ничего не поймет... А ты говорил!

Воспоминание о потерянной записке возвращалось несколько раз, но Лешка не придавал ей значения и к концу дня забыл о ней.

На следующий день после большой перемены, когда прозвенел звонок и все сидели на местах, в дверях класса появилась Нина Александровна.

– Горбачев! – окликнула она. – Поди сюда.

Провожаемый удивленными взглядами товарищей, Лешка вышел за дверь.

– Мне... нам надо поговорить с тобой.

Следом за классной руководительницей он пошел в учительскую.

Учителя уже разошлись по классам, в комнате возле окна стоял только Гаевский. Он подождал, пока Нина Александ­ровна сядет, плотно прикрыл дверь и сел за стол рядом с Ниной Александровной.

28

Викентий Павлович давно решил бросить курить. На папиросы уходила пропасть денег, стал донимать кашель, особенно по утрам. Просыпался рано, сразу же начинал кашлять и будил весь дом. И нервы начали сдавать: чуть что, нервически начинало дрожать левое веко, все труднее становилось сдерживать вспыльчивость. Для сосудов никотин – смерть. На щеках уже проступали багровые склеротические жилки. Врачи в один голос настаивали – бросать немедленно. Викентий Павлович без врачей знал, что бросать надобно, необходимо, твердо решил бросить и только со дня на день отодвигал исполнение решенного. Теперь, когда решение было окончательным и назначен срок – завтрашний день, – каждая папироса стала особенно драгоценной. Придя с урока, Викентий Павлович забивался в угол, чтобы спокойно и сосредоточенно выкурить «отдохновенную».

Докурить «отдохновенную» во время большой перемены помешали. К столу, за которым, окутанный дымом, сидел Викентий Павлович, подошли Нина Александровна и Гаевский. Викентий Павлович не любил Гаевского и отвернулся к окну.